День этот, 25 ноября, во многом для меня необычный.
Сегодня, как, впрочем, и в былые годы, я поеду на Черемховский
переулок, туда, где прошло мое далекое послевоенное
детство, где мы — трое пацанов: Валерка Преловский,
Санька Лысенко и я — до посинения играли в городки, дрались
и мирились, предпринимали отважные вылазки в окрестности
Иркутска. Сегодня осталась лишь память: Санька зубоврачевничает
где-то под Красноярском, я тяну свою лямку, а вот Валерки
уже нет среди нас. Пять лет тому назад ранним июльским
утром он вышел из дому с легким рюкзачком за спиной
— собрался на пару-тройку дней в предгорья Хамар-Дабана
черемши байкальской да трав целебных поискать. Ушел
и не вернулся. Пропал Валерий Васильевич, сгинул мой
добрый друг детства, балагур и весельчак, незаурядный
поэт и эрудит-литературовед. Многодневные поиски ни
к чему не привели, исчез бесследно.

А здесь, на Черемховском переулке, осталась его безутешная
мать, человек величайшей нравственной силы и чистоты,
женщина, воплотившая в себе красоту высокого духа и
житейскую мудрость, личность, перед которой невозможно
не склонить головы. Да, сегодня очень даже необычный
день. Нине Владимировне Преловской исполняется 95. Девяносто
пять лет! Убейте меня, но в жизни бы, в это не поверил.
А впервые я увидел эту властную царственную женщину
в далеком 1949 году, когда она приехала в Иркутск из
Якутии с двумя сыновьями — детьми «врага народа» —
Анатолием, сегодня известным российским поэтом, и 11-летним
Валеркой. В том году я пошел в 1-й класс, но небольшая
разница в возрасте не помешала нам с Валерием сдружиться
и, как оказалось, надолго, навсегда…

Пять лет прошло с того горестного дня. Боль поутихла,
рана зарубцевалась. Время от времени я забегаю на минутку-другую
к Нине Владимировне. И эта минутка иной раз оборачивается
часом. Хозяйка ставит чай, и идет неторопливая
беседа. Я не перестаю удивляться мощи ее интеллекта,
памяти, удерживающей события и факты, великое множество
имен. А ее суждения о литературном, художественном творчестве!
У нее в активе Пушкин и Блок, Стасов и Бердяев, Распутин
и Бродский — разумеется, что-то и забывается, но надо
видеть ее радость, когда удается отыскать в памяти нужную
строчку из чьих-то стихов, цитату или любопытную деталь.
Причем впечатляет и сама манера говорить — изящная
и непринужденная. Недавно спрашивает меня, ознакомился
ли я с последним номером «Сибири». Я смутился, нет,
говорю, не успел. «Знаешь, — Нина Владимировна протянула
мне журнальную книжку, — мне на днях прочитали короткие
рассказы Димы Слободчикова. Хорошее перо у парня. Советую
прочитать».

Беседовать с Ниной Владимировной до крайности интересно.
Нет, это не салонный треп, а именно беседа, требующая
от нас, ее собеседников, известного умственного внимания
и усилия — идет ли разговор о литературе (чаще всего), о
современных ли нравах или даже о политике. И на все-то
у гостеприимной хозяйки свое, не всегда бесспорное мнение.

Нет-нет, да и возвращается Нина Владимировна к мыслям
о пережитом. На моей памяти их немало, этих рассказов
и эпизодов, в том числе и таких, от которых мурашки
по коже — столько в них боли и драматизма. Были, конечно,
и светлые мгновения. Именно мгновения — настолько быстротечными
и преходящими они кажутся из сегодняшнего далека. Именно
к таким немногим счастливым мгновениям относит Нина
Владимировна и 1933 год, когда судьба свела ее с замечательным,
прекрасным человеком Василием Ивановичем Преловским.
Высококлассный юрист, он поражал, удивлял разносторонностью
интересов и талантов, владел несколькими иностранными
языками, писал неплохие стихи, слыл знатоком и ценителем
живописи и музыки. Об этом у нас шел разговор месяца
полтора-два назад. «Постой, постой, — сказала она, — мне
вспоминается одно из стихотворений мужа, он их мне
посвятил». И продекламировала (по памяти!):

Старинный город, храм на косогоре,

И одиночество у замкнутых дверей…

А вот еще. Нина Владимировна улыбнулась: «70 лет этим
строчкам, а ведь живут они в душе. Послушай».

Вы, как алебастровая вазочка,

Как степная даль весной…

Январь 1938 года стал последним для Василия и Нины
Преловских. В один из ночей их разбудил резкий стук
в дверь. Мужа увели. «Мы жили тогда на углу улицы Чкалова
Черемховского переулка. До сих пор я прихожу на это
место — каждая дощечка мне дорога и памятна — прихожу
и прощаюсь со своим прошлым, с теми прекрасными мгновениями
в моей жизни. Пять лет мы были вместе. За это время
я успела чуть ли не два института закончить — вот что
значит роскошь общения с личностью, с человеком, который
вдохнул в меня силы и веру».

«Я все время спрашивала и тогда, и теперь: почему
арестовали мужа? Да потому, наверное, что он, как и
Гумилев, был невольником чести — одной закалки эти
люди, они не умели ни донести, ни предать».

Нет, не забыть тот беспощадный ночной стук в январе
1938 года. Он поставил точку на прежней, счастливой
семейной жизни. Двое детей на руках — младший, Валерий,
родился уже после ареста Василия Ивановича. С младенцем
на руках она ходила по различным инстанциям: где муж,
что с ним? Кому только не писала — и Сталину, и Ворошилову,
и Крупской. Бесконечных двадцать лет ушли на поиски,
нет, не могла она поверить, что мужа нет в живых. Только
недавно удалось установить, что он был расстрелян вскоре
после ареста. А в 1957 году к справке о реабилитации
было приложено свидетельство о смерти: дескать, скончался
в тюремной больнице. К слову, точно такое же
свидетельство выдали и мне по поводу смерти моего репрессированного
деда. Как оказалось, он, рядовой колхозник Ксенофонт
Соболев, был расстрелян как «враг народа» сразу же после
ареста в 1938 году. Скорее всего в репрессивном аппарате
гэбистов это была своеобразная «палочка-выручалочка»
на все случаи творимого беззакония — «умер в тюремной
больнице». И все.

Одному Богу да ей, Нине Владимировне, известно, сколько
тягот пришлось пережить, каких усилий стоило поднять
своих сыновей, дать им образование. Как могла, уберегала
их от страшной правды. Да разве такое утаишь? Любой
мог бросить им в лицо, как ком грязи: да ты вспомни,
парень, кто твой отец… Что ни говори, а
она, мать своих сыновей, научилась, как говорят, держать
удар. Позднее ее же дети упрекали в излишней, на их
взгляд, строгости, даже суровости. Что она могла ответить?
Лишь одно: великая любовь к ним, желание оградить от
напастей направляли ее силы и волю, но этого мать не
сказала, т.к. считала: не будет строгости в семье —
любая мышь проникнет, пролезет. Чего стоят одни только
судебные тяжбы из-за домашнего имущества. Недобрые люди
пытались отобрать последнее у сирот — пришлось бороться,
отстаивать, доказывать. Да разве расскажешь обо всем,
разве узнает кто о ночных молениях: Господи, помоги
сыновьям, огради их от наветов и злобы. Отстояла. И,
как могла, хранила «государственную» тайну.

И не знала Нина Владимировна, что она тоже в списках
неблагонадежных состоит. Порядком надоела она энкавэдэшникам
— пишет и пишет свои письма, запросы. Валерию еще года
не исполнилось, грудной был, вызывают ее в «органы».
До сих пор помнит те страшные минуты, когда в глаза
направили сноп безжалостного, просто сумасшедшего света.
Предложили положить завернутого в одеяло ребенка на диванчик,
подойти к столу.

— Вам не надоело запросы строчить, бумагу изводить?

— Так ведь я мужа потеряла — не копейку.

— Поймите, что надо прекратить эту писанину, тем более
что вы сами под следствием.

— Как под следствием? За мной нет ничего.

— Как это нет ничего? А кто взрывчатку под Ангарский
мост пытался подложить? Не вы?!

Криком кричал следователь. Наконец, сказал: «Бери ручку
и пиши, признавайся». На диванчике ребенок плачет, к
сердцу ужас подкатывается. Взяла бедная женщина ручку
(будь что будет) и написала: «Да, я носила взрывчатку
под Ангарский мост, но взрывчатку дал мне вот этот человек»
— и написала фамилию следователя. Подписалась.

— Представляешь, что с ним случилось, — говорит Нина
Владимировна. — Рассвирепел. У меня косы были огромные,
так он их на руку намотал, боль страшная. На мои крики
зашел в кабинет человек, квадратный какой-то, с багрово-красным
лицом. Чего, говорит, так шумно у тебя? А мой мучитель
ему бумажку сует: дескать, почитай ее бред. А «квадратный»
понял, видно, что я их перехитрила и посоветовал:
чего ты держишь ее здесь, на черта она тебе, пусть валит
домой. Короче говоря, отпустили меня, схватила я Валерку
и ходу! Ночь была, а я с улицы Литвинова стремглав бежала
— боялась, пуля догонит. До сих пор не понимаю, почему
не убили, ведь я считай, их за руку поймала.

— Иногда я спрашиваю себя, — сказала как-то Нина Владимировна,
— что такое жизнь? И знаешь, как звучит ответ: жизнь
— это Робинзон и тесная тюрьма. Да, да, по характеру
и складу ума я Робинзон — все своими руками делаю,
до всего дохожу сама. Надеяться-то не на кого. Может
быть, эта опора на собственные силы и помогла не сломаться,
выстоять. При разделе имущества, а заседаний суда было
чуть ли не 14, я в одном лице представляла и обвинителя,
и защитника. И представь — выиграла суд!

Да, я представляю теперь, что значит быть Робинзоном
по жизни, — пример Нины Владимировны более чем красноречив.

Пять лет прошло с того трагического дня, когда потерялся
ее младшенький — Валерий. За пару недель до этого отметил
свое 60-летие — красивый, энергичный, весь в творческих
планах. Все мы боялись за Нину Владимировну — выдержит
ли этот чудовищный удар? Не берусь вспоминать о тех
днях, неделях, месяцах отчаяния и надежды, когда все
казалось — вот он войдет, прижмет ее к себе и улыбнется
по-своему светло и радостно. Она и сегодня ждет,
никак не может поверить, что пропал, сгинул ее любимый
сынок. Удар она держит. Благодаря старшему, Анатолию,
который с любой оказией старается вырваться из Москвы,
где живет, вырваться сюда, в квартиру на Черемховском
переулке, благодаря друзьям Валерия, которые хоть и
нечасто, но навещают Нину Владимировну. Ей-Богу, ее
и старушкой-то язык не поворачивается назвать. Она преодолела
себя, великая и земная, мужественная и мудрая. Девяносто
пять ей сегодня. С днем рождения, дорогая Нина Владимировна!
Здоровья вам, бодрости духа и еще раз — здоровья!