На сцене не привелось ее увидеть, к вящему моему
сожалению. Уверена, что играла Валентина
Александровна превосходно, судя даже по тем
маленьким сценкам спонтанного перевоплощения,
которые она изредка показывает, увлекшись,
студентам. Демонстрация — не стихия Дуловой.
Подвести актера к тому, чтобы образ стал вторым «я»,
— вот ее принцип. Режиссер она — первой гильдии.
Преданный приверженец русского психологического
театра, никогда не изменяя фундаментальным его
ценностям, смело идет и на поиск, и на эксперимент.
Однако тонкий вкус, чуткий такт и глубокое уважение
к зрителю не позволяют ей даже на йоту снизойти до
новомодных «эротиатральных» непременностей —
фаллосов, скабрезных поз и тюремного словаря… Даже
сегодняшняя действительность, чаще низменная и
омерзительная, не разубедила ее в непреходящих
ценностях русского театра — простота и искренность
жизни духа остаются для нее и главными целями, и
основными средствами. О. Л. Книппер-Чехова
вспоминает, как во время американского турне в 1924
году к ней в гримуборную пришли после спектакля
зареванные американские актрисы и спросили: как вы
играете? Почему вы ничего на сцене не делаете — а мы
плачем? Именно такому театру и такой режиссуре учит
Валентина Александровна Дулова.

Потому крайне обидно слушать ей порой
снисходительные реплики поверхностных эстетов, что
учебный спектакль и не режиссура вовсе, он-де другие
задачи решает… Режиссура, да еще какая! Безо
всякой механики сцены, с простеньким светом и
звуком, в минимальных декорациях ставить спектакли,
которые даже случайные люди помнят годы спустя, — это
ли не режиссура? (Недавно в малознакомой компании
молодая дама, услышав ее фамилию, не на шутку
разволновалась: «Это та самая Дулова, которая «Дни
Турбиных» ставила? Я весь свой пятый курс на том
спектакле провела, ни одного не пропустила!») А
диапазон каков? От милых новогодних сказочек до
Чехова и Брехта, жанры — от эпического мюзикла до
тончайше нюансированной психологической драмы, от
скороговорочной итальянской комедии до
напевно-величавой «Снегурочки». Нисколько не
сомневаюсь: представится возможность — и оперу
поставит.

А учебные постановки… Есть спектакли правильные,
как вызубренный урок. Не придерешься: все «по
школе». Можно ставить «отлично». И зевнуть в кулак:
скучно.

На дуловских спектаклях скучно не бывает. Там всегда
присутствует азарт — непременный спутник игры, без
чего и немыслим истинный театр. Азарт не сыграешь,
не вызубришь, он или есть, или нет.

Это роль можно вызубрить; педагог по речи расставит
акценты и интонации; режиссер разведет персонажи по
сцене, чтобы ноги друг другу не оттоптали, а
жестикуляцию актер и сам подключит: раскинет руки в
сторону — доволен жизнью, скрестит их на груди —
верьте мне, люди! Приложит одну руку ко лбу, ладонью
кверху — я в отчаянии, совесть меня загрызла,
скорблю, схожу с ума — или все сразу. А зритель
сидит в это время и недоумевает: ну, так и я могу.
Потому и ломятся сегодня на эстраду безголосые, в
телеведущие — картавые и косноязычные, в актеры —
смазливые и пустые, поскольку видят повсюду легион
себе подобных и отставать не желают.

Педагог Дулова профанов не выносит. Звездиареей
заболеть не даст. Те, кто идет в актеры «на
сладкое», на «любить себя в искусстве», уходят. С
болью, с долгими мучительными колебаниями в душе, с
настойчивыми попытками до последнего момента сделать
таких своими единомышленниками отчисляет их в конце
концов педагог Дулова. Некоторые потом возвращаются.
Другими возвращаются, безоговорочно признавая
беспредельное погружение в глубину играемой
личности, трудолюбие, полное самоотречение во имя
дела, отрицание самоуспокоенности, самолюбования,
нарочитости и многозначительности: я, дескать, тут,
на сцене, а вы любите меня, любите!

Для Дуловой актер — прежде всего творческая личность,
созидающая, а не копирующая. Сыграть Нину Заречную,
не чувствуя в себе Мировую душу, в которой «душа и
Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и
Наполеона, и последней пиявки», значит то же самое,
что изображать углем снег на копировальной бумаге.
Поэтому философия, история, культурология и религия
для педагога Дуловой столь же важны, как и
сценическая речь, танец, движение и вокал. Сама
увлеченный книгочей, она не признает актеров,
читающих только роли. Без общей серьезной культуры
немыслим настоящий артист — истина, которую ох как
сложно претворять в реальной жизни. Пореформенные
нынешние первокурсники хорошо если школьную
программу знают. Но у Вальсанны свой способ:
упомянет как бы между прочим заголовок или фамилию
автора — ну, вы же знаете, о чем тут говорить!
Смелости признаться, что не знают, хватает не у
каждого, но нет ни одного, кто бы не ухватился после
этого за упомянутую книжку. Как байки рассказывают
потом, что на первом курсе путали Бабеля с Бебелем,
Жорж Санд полагали мужчиной, а Эриха Марию Ремарка
— женщиной. И когда у двадцатилетнего паренька в
роли Сорина звучит самая подлинная чеховская тоска
по лучшей жизни, то можно только догадываться, какой
путь он прошел за четыре года от расхристанного
современного неформала до прожившего застегнутым на
все пуговицы действительного статского советника.
Прошел вместе с Дуловой.

И вот она уходит из театрального училища. Вселенской
трагедии, разумеется, в этом факте нет: все
когда-нибудь откуда-нибудь да уходят. Шесть выпусков
— шесть прожитых жизней. Если умножить еще на общее
число студентов за эти годы — подберется к сотне.
Прожить сто жизней, выкладываясь на все сто,
практически только отдавая, заражая своей энергией
окружающих, — много! Проламываться сквозь дремучее
невежество современных молодых, вести их от
клиповорекламной фосфоресцирующей болотной жижицы к
чеховским вершинам — трудно! Разрушать бесчисленное
множество комплексов и стереотипов, одновременно
создавая новые, животворящие — больно! Но и
запечатлиться в почти сотне судеб на службе у
Мельпомены от Москвы до самых до окраин — прекрасно!

До свидания, Вальсанна! Мы обязательно встретимся
еще с вами — в учениках, вами взращенных, и в
спектаклях, вами поставленных.

Простите нас за то, что, ведая ваше неприятие
нарочитости и помпезности, стеснялись мы открыто
признаться в любви. Простите за то, что любовь эта
не уберегла вас от ржавой зависти,
незаслуженно небрежных замечаний, вздорных упреков и
снисходительного барства. Простите за то, что, не
особо задумываясь, валили мы на вас свои проблемы,
впрягали в свои жизненные тяготы, забывая напрочь о
ваших собственных передрягах и лишениях.

И спасибо! За беззаветное служение Его Величеству
Театру, за уважение к зрителям, за материнскую,
совершенно немотивированную любовь к своим ученикам,
за целую анфиладу незабываемых спектаклей.
Благородные «Дни Турбиных» и безумно смешной
«Кароль»; зловеще-тревожные «Две стрелы» и
бесшабашный «Конек-Горбунок»; теплый «Старший сын» и
пронзительные «Три сестры»; жестоко-романтическая
«Шпана» и порывистая «Болдинская осень»; узнаваемый
до боли «Бонус» и уютная, почти «домашняя» «Чайка» —
вот только сугубо личный, пристрастный, разумеется,
кратенький перечень самого-самого любимого за ваши
почти два десятка лет в театральном училище.

Заканчивается очередной спектакль. Скоро пройдет и
последняя «дуловская» учебная постановка. Нисколько
не умаляя заслуг других педагогов театрального
училища, осмелюсь все же сказать, что заканчивается
и целая эпоха в его истории — эпоха Дуловой.

Пусть же не оставит теперь удача других, идущих за
вами, как не обделила она вас, дорогая Валентина
Александровна!

Браво, Дулова!