Мне надо где-то в этих угодьях
подобрать место для стоянки дней на пять и хорошенько
обследовать условия обитания лосей и изюбрей. Лоси —
сравнительно недавние вселенцы в этих краях, уже на памяти эвенков
Шемагирского рода, хозяев Подлеморья, они пришли с севера
по долине Верхней Ангары и расселились по всему северо-восточному
побережью Байкала, Подлеморью. Интересно, что эвенки,
впервые увидевшие огромных бурых, почти черных зверей,
договорились пока не добывать их, дать размножиться
(«В одном мяса, как в четырех оленях!»). И лось размножился.
Но он вселился в исконные местообитания изюбря, и между
двумя представителями семейства оленьих дружбы не получилось.
Начались конкурентные взаимоотношения, изюбрь, как
более слабый, стал избегать местообитаний, захваченных
лосем. Численность его стала снижаться. Изучая это явление,
я предположил, что, по крайней мере, подгольцовый пояс
Баргузинского хребта и его гольцы, куда на лето уходит
изюбрь, лось не освоит — там же сплошные каменные завалы
на берегах ледниковых озер! Лось — общеизвестный житель
равнинных болотистых пространств, старых гарей, пойм
тихих рек.

… Иду вверх по Тулунной, мне надо где-то перебрести
ее и выйти на Томпуду, чтобы подниматься к ее верховьям,
в подгольцовый пояс. Старый редкостойный лес, местами
густые чащи из ольхи и лиственничного подроста. Рядом
тихонько шумит речка, стоянку мне надо соорудить на
ее берегу, где-нибудь на приподнятом сухом месте. Вот
впереди сквозь лес проглядывается какое-то возвышение,
обрывающееся в речку песчаным откосом.
Вдруг справа, низко над водою, промелькнуло
что-то необычайно яркое, какая-то сине-зеленая вспышка,
мгновенно исчезнувшая за близкими зарослями кустов.
Что же это за видение?! Что птица — ясно, но какая?
Нет, ничего подобного нигде и никогда
не видел. Так летают только оляпки, но что я, оляпку
не знаю?

Стою, смотрю на тот песчаный откос и вижу,
что его снизу вверх стремительно прорезала та же сине-зеленая
вспышка. Крадучись, пробираюсь туда и вижу, как яркое
сине-зеленое видение, ну, прямо кусочек остывающего
металла, отделилось от этого откоса. Оно мелькнуло
к воде, пролетело десятка два метров и почти напротив
меня село низко над водой на сухую веточку. Любуйся!
Птичка побольше воробья, спинка ярко сине-зеленая,
горло белое, брюшко и грудь рыженькие. Но носище! Таким
носом может похвалиться самый большой, самый уважаемый
дятел. После чудесной раскраски это самое заметное
в птичке. Нос и сравнительно большая голова придают
ей довольно несуразный вид. Я, понятно,
еле дышу. Сейчас увидит — и поминай, как звали.
И тут птичка сорвалась, нет, не улетела, она… торчком
нырнула! Веточка, на которой пичуга сидела, вздрогнула
от резкого толчка. Начинаю соображать: неужели
зимородок-рыболов?! Это же такая редкость в наших краях.
Кто из орнитологов может похвалиться, что видел
ее на гнездовье в Байкальском крае? Берега Витима —
самая северная граница для зимородка. А постоянно живет
он на юге, аж до острова Новая Гвинея.

Между тем, через несколько секунд зимородок вынырнул,
взлетел, направился к тому же откосу и исчез.
Я подошел: с полметра от верхнего края в песчаной стенке
отверстие, нора. Туда и скрылся зимородок. У входа
на «пороге» лежат несколько косточек от маленьких рыбок
— добычи рыболова. Ясно, это гнездо зимородка. Как
позже я узнал от орнитолога Баргузинского заповедника
Николая Скрябина, это была первая из двух находок гнезда
зимородка на севере Байкала, второе нашли на реке Большой,
в ста километрах южнее. Зимородок — столь необычная птичка,
что орнитологи «подозревают» ее даже в зимовке на полыньях
северной реки Чары.

Конечно, располагаться стоянкой вблизи
гнезда зимородка нельзя, испугается и бросит. Я, перебредя Тулунную
(она тут всего по пояс), прошел до берега Томпуды.
В гольцы ее верховий, как видно, идти рано, там наверняка
еще нетронутые льды-снега, а изюбрь еще не ушел с байкальского
прибрежья. И решил я заложить несколько переходов по
равнине.

К кордону лесника Михаила Малыгина подхожу солнечным
полднем. Кордон — это сказано, пожалуй, громко.
Тут один дом да сарай, стоящие
на берегу Байкала у устья реки Шенгнанды. Так эту реку
называл эвенк Алексей Черных из байкальского рода Шемагиров.
Теперь на картах Байкала она записана как «Шигнанда».

Редкого, совершенно неожиданного здесь в эту пору гостя,
идущего прямо из лесу, радостно-изумленным приветствием
встречает крупная лайка. Зла в ней нет, и я смело подхожу
к усадьбе. С таким же удивлением встречает и хозяин:
«Ы-ы-ы, это ты кто, откуда?! Из заповедника? Ничо, даль-то!»

Назавтра в деревянной лодке собираемся плыть
вдоль берега, откуда Байкал уже оттеснил льды. Предложение
Михаила совпадает с моим желанием: мы должны провести
учет численности медведей, утром и вечером (а также
и ночью) выходящих на берег в обширной губе южнее устья
Шенгнанды, и половить рыбу-«ледянку». Ледянка — маленький,
двадцать сантиметров длиною омулек, подходящий к этим
северным берегам только весною.

Вечереет. Свернув самодельный парусок, на веслах причаливаем
к безымянному мысу и тихо устраиваем стоянку. Костер разводить
сейчас нельзя: «Скоро будем медведей слушать», — говорит
Михаил. Солнце опустилось за невидимый западный берег
Байкала, стало совсем тихо, даже чайки угомонились.
И вот из глубины губы донесся звук, будто кто-то начал
старательно перебирать россыпь из крупных валунов. Прозвучало
как сигнал к началу работы: сразу в двух местах послышались
такие же звуки. Это медведи вышли «на охоту» за липачаном
— миллионы этих насекомых, жителей байкальских вод,
собрались на ночь под камни на самом берегу во всей
губе. Михаил делает мне знак рукой, и мы беззвучно рассаживаемся
в лодке, лежащей на воде у берега. «Не шевелись, сиди
и смотри», — шепчет мне Михаил. Сам же берет в руки
маленькое весло и начинает беззвучно отгребать от берега.
Делает это он столь аккуратно, что я не слышу гребков.
Лодка медленно пошла вдоль берега на звуки медвежьей
работы. Тихо плывет по небу темная стена высокой террасы,
но сам берег до уреза воды — сплошная темень. Когда
медведь прекращает ворочать камни, весло Михаила тоже
замирает.

Долго ли, коротко ли, но вот на освещенной небом полоске
воды, метрах в тридцати от нас, у самого берега обозначилась
большая неподвижная тень. С весла в воду упало несколько
капель, тень это услышала, замерла. «Медведь на берегу
ужасно осторожный, хоть и ворочает камни, но может услышать
малейший посторонний звук, особенно с воды, куда он
обычно и не смотрит», — говорил потом Михаил. Тень постояла
и вдруг молча бросилась в лес. Два других работяги вдали
затихли — слушают, соображают, что произошло. Скоро
и они ушли с берега. Часа через три мы вернулись на
стоянку, развели огонек и залегли до рассвета. За ту
поездку (два вечера) мы насчитали пять медведей (с
учетом возможных повторений) — по одному на километр
береговой линии. Где теперь это богатство? Беспощаден
и ненасытен рынок Юго-Восточной Азии, всем им нужна
желчь, лапы и прочие «принадлежности» убитого медведя…

На одном из байкальских мысов — Гулокане в ту поездку
случайно мы наткнулись на неподвижно лежащего медведя.
Он оказался мертвым, на шее его была затянута петля из
толстого стального троса. Деревья на длину троса
покалечены — дорого отдал жизнь хозяин тайги, но до
владельца петли, к сожалению, не дотянулся… «Рыбаки
из Нижнеангарска. Ушли по последнему льду,
петлю они ставили», — горевал Михаил.

Теперь я думаю, что это был один из признаков наступающей
вакханалии в использовании наших природных богатств.

… Да, а позже, когда я ходил в верховья, в гольцовый
пояс по рекам Баргузинского хребта, чтобы проверить,
не поднимаются ли лоси и туда, то увидел: там, где по
берегам ледниковых озер непроходимо для этого зверя,
он спускается в озеро и плывет, чтобы подняться еще выше.
Так что не осталось изюбрю надежды на недосягаемость
своих даже летних угодий, численность его и в Баргузинском
заповеднике остается невысокой.