Река нынче в конце мая еще не сбросила главный свой паводок.
Темная вода грозным валом, на глазах съедая обвалившиеся
вместе со стоящими на них деревьями участки берегов,
яростно мчится нам навстречу. Лодка в особо свирепых
местах, резко сбавив скорость, с воем прорезает валы
воды, способные все смести на своем пути. Главная задача
рулевого — разглядеть в мутном, стремительно набегающем
потоке плывущую навстречу корягу, коварно притопленную
на стрежне. Резко похолодало, впереди около пяти часов
неподвижного сидения в лодке; пристать, разогреться-размяться
некогда и почти негде — отмели закрыты, а к берегу
не пристанешь. Но Владимир Петрович — человек опытный,
этот путь он проходит, наверное, в тысячный раз. Небо
темное, в спину хоть и ледяной ветер, но он милостиво
подгоняет, и холод пробирает нас не сразу. Я скучаю:
берега знакомы, и сейчас там не видно никаких птиц,
наблюдения за которыми обычно скрашивают далекий путь.

К Чанчуру причаливаем замерзшими до трясучки, я не припомню,
чтобы когда-нибудь так люто замерзал. Но едва только
показались домики поселка, дождь и ветер удовлетворенно
прекратились, и оказалось, что «на дворе» не так уж и
холодно. Нина Николаевна Трапезникова, редкого гостеприимства
человек, теплым застольем окончательно отогрела нас.

Моя цель в нынешней поездке на территорию заповедника —
поискать следы давней деятельности людей на его территории.
Здесь, в западных предгорьях Байкальского хребта, я не
рассчитываю на возможность находки древнего городища,
что удалось прошлым летом на байкальском прибрежье.
Но люди давно осваивали эту территорию,
а значит, какие-то следы должны остаться,
хотя бы в виде развалин зимовья. Развалины зимовья,
затесы, остатки старинных троп, признаки поселений
и постановки самоловов — это, конечно, интересно, но сокровенная
моя мечта найти следы заготовки леса и постройки так
называемых карбасов.

Карбас — посудина, в которой сплавляли
по Лене жизненно необходимые грузы от Качуга до Якутска,
по-современному — северный завоз. В начале XX века
пароходов было мало, а раньше их совсем не было, и важнейшую
эту задачу выполняли карбаса грузоподъемностью несколько
тонн каждый. Посудина эта пассивного сплава, разового
пользования, на месте доставки груза ее разбирали для
какой-нибудь постройки или на дрова. Карбаса — единственная
в те поры возможность доставки грузов в массовом количестве,
и потому их постройке уделялось большое внимание. С
приходом Советской власти в прибрежных ленских деревнях
были организованы даже колхозы и промышленные артели,
специализацией которых была постройка карбасов. В зависимости
от количества человек в артели ей бывал «спущен план»
три-четыре карбаса за месяц. Таким образом деревни
Качугского района к началу навигации спускали на воду
несколько сот карбасов. В конце Якутского тракта, в
Качуге, они загружались и отправлялись в путь длиною
в несколько тысяч километров. Карбаса строились вплоть
до середины 60-х годов прошлого столетия, и по деревням
еще живы участники той «эпопеи». Один из них и есть Черкасов,
недавно отметивший свое восьмидесятилетие.

— Дядя Ваня, — спрашиваю его, — чем вам пришлось тогда
заниматься?

— Я, паря, десятником на заготовке леса был. У-у-у,
работа тяжелая и ответственная. Найти лес, забросить
бригаду, распределить, кому что делать. Не выполни-ка!
В райком, а то и в суд потащут. Зимой кое-где снега
в пояс, лошаденки слабые, люди плохо одеты, денег почти
не давали, а только продукты, да кое-какую одежонку.
Да бабы тоже работали! Смех, ты Дунькину протоку знаешь?
Спускали мужики карбас, она сидит на носу и командует:
туда правь, сюда. Ну, и посадили на залом. Вот и так,
оказывается, можно увековечить на Лене свое имя.

В заповеднике известно так называемое Алиллейское плотбище.
Здесь, на левом берегу Лены, у устья речки Алиллей (страшное
место по-эвенкийски), и лес рубили, и карбаса строили.
Сюда сплавляли и тот лес, что рубили выше по реке. Несколько
лет назад я обследовал это плотбище и даже нашел место,
где построенный на берегу карбас спускали на воду.
Но раз сюда сплавляли лес — значит, его рубили выше
по реке. А где? Эту лесосеку нынче я и решил поискать.

Вверх по Анаю, притоку Лены, моторка Трапезникова идет
еще труднее. Воды прибавилось, но Анай мелководнее Лены
и гребной винт подводному камню «подарить» ничего не стоит.
Анай следит за этим ревностно — неуправляемую лодку может
пустить мигом в залом или под нависшее дерево, а там и опрокинуть.
Вот и зимовье, оно стоит на самом берегу, здесь будет
моя база. Трапезников, напилив дров и поставив новую
печку, двинулся вниз по реке в Чанчур. Через несколько
дней, обследовав берега Аная, я накачаю свою резиновую
лодку и поплыву туда же.

Дожди прекратились. Они добили снега в гольцовом верховье
Аная, и река еще более яростно полезла на берега. Каково
нынче в низовьях Лены опять будет…

Не устаю восхищаться наблюдательностью ворона. Стоило
выйти на открытый берег и расположиться для чая, пустить
дымок, как тут же над головою замечание вроде самому
себе: тклык? Мол, тут надо после посмотреть, не останется
ли чего съедобного. По многолетней моей привычке, конечно, останется:
прилетай, угостись.

Иду серединою крутого высокого склона, поросшего старым,
редкостойным лесом. Несколько в стороне среди крон мелькнула-взлетела
и сразу же села небольшая, похожая на небольшого сокола
птица. Что за соколок, надо посмотреть. Птица, как приблизился,
снова взлетела, но, пролетев десяток метров, села. И
так несколько раз подряд, даже приближаясь ко мне. Наконец
разглядел — да это же глухая кукушка (другой вид).
Припоминаю, что однажды на Приморском хребте Байкала,
в верховьях Сармы, кукушка вела себя точно так же. Но
после 4-5 «ныряний» с крон она вдруг бросилась прямо мне
под ноги, цапнула что-то клювом и улетела. Успел заметить:
она схватила огромную зеленую гусеницу, должно быть,
лакомый корм.

В полдень — жара. Скоро откроется долина Аная,
я сфотографирую синеющие на горизонте горы его верховий,
остров и бурые, свирепые воды этой горной реки, а потом
поверну назад, к зимовью. Нет здесь никаких следов порубки
леса на карбаса, да и не может быть: очень уж крутые
длинные склоны, далекие от берега. Впереди вижу кучу
свежих щепочек и какое-то отверстие у корней
мощной лиственницы. Подхожу, и никак не верится: отверстие
сорок на пятнадцать и в глубину на двадцать пять сантиметров
продолбила желна, черный дятел. В глубине ствола видны
остатки зимовального гнезда больших черных муравьев.
Желна обнаружила их и додолбилась. Чудо природы, этот
клюв желны!

Огляделся, куда идти дальше, и среди зелени
леса заметил высокий черный пень.
Подхожу поближе, чтобы посмотреть, отчего
он черный — ведь следов пожара здесь нет. Оказалось,
пней тут несколько и все черные. Вот пень, да вон еще
один, и вот там… Да ведь это же та лесосека. Слава
Богу — нашел! Пни остались на родине, стволы же, может,
уж сто лет лежат где-то, а то и сгорели далеко
на севере. Пожар опалил пни еще тогда, когда не было
стоящих сейчас вокруг красивых деревьев. Они не знают,
не видели рук тех людей, тяжкого их труда: крутизна
склона, с которого спускали бревна, под сорок пять градусов,
до реки не менее километра. Высота пней намного больше
метра, значит, пилили деревья в высоком снегу. Техники
не было никакой, лошаденка и руки людей, каторжный труд.
Сколько здесь было несчастий, увечий, огорчений, и едва
ли случались радости. Бревно с такого склона, как ни
удерживай, летело пулей, и едва ли всегда удавалось уберечься.
Печальны истоки северного завоза…

Вечер. Сижу на чурке у зимовья. Дожди пролетели, но
Анай ревет по-прежнему. За сутки его темные воды поднялись
еще на двадцать сантиметров. Ветер, набегающий порывами
с верховий Аная, подбрасывает сухие прошлогодние листья
берез, и они с шорохом летят мимо меня. Как холодной
осенью перед снегом. Завтра я накачаю свою лодочку и
поплыву вниз по реке, как те бревна когда-то…