«Что мне до зайки, — кривлюсь я, явно перебравший Фета и Блока.
— На то он и зайка, — вздыхаю я, неразумно переборщивший с Чайковским и Шнитке.
— На то и попрыгунчик, — пеняю я самому себе, некогда пошедшему на поводу
у Шаляпина и Бернеса. — На то он и Филя, — говорю я самому себе, читавшему
русские сказки из собрания Афанасьева и кое-что из сочинений Сорокина, — затем и Филя, чтобы мне, глупому, отмахиваться от его безголосья, плавно
переходящего в крикливое бахвальство, да от его же ужимок, навязанных
ему балетмейстером по имени Пошлость и режиссером по фамилии Хам…».

«Что мне до волчары, — думаю я, якшавшийся и с последней пьянью, и с
первостатейной дрянью, — что мне до тех волчищ, — развожу я руками,
обнимавшими сосуды всевозможных размеров и львиной крепости, — что
мне эта волчья стая, — дивлюсь я самому себе, — которая вольна брать на
поруки кого угодно, в том числе и зайку, поющего про зайку для внимающей
ему зайки и на радость всему аплодирующему им зайчатнику…».

Что мне Филя, коли я Простофиля!

Что мне разделение зайчатника на тех, кто за Филю, и тех, кто за меня!

Тоже мне, позиция, тоже мне, оппозиция, тоже мне, страсти.

Да моя прабабка из-за Есенина в проруби застряла, а прадед — из-за
Вертинского — самогонкой поперхнулся, а бабушка с дедушкой собирались
сжечь себя на Тихвинской площади из-за Александра Исаевича, а мама с
папой… — короче, «что мне Гекуба и что я Гекубе!».

А вы: зайка обидел зайку, та расплакалась и всполошила весь зайчатник.
Да на фоне того, что я вижу и слышу только в родном околотке, все это — как
сказал бы герой затравленного Зощенко — «тьфу и разотри».

Кстати, не он ли, герой этот, прямая родня нашему зайке — его дедушка-
бабушка: корешок?

Не оттуда ли — из бани да из предбанника, из жэковской конторки да с
трамвайной подножки, из цирюльни, провонявшей тройным, да с клеенки,
угаженной лебедями и унавоженной лжерусалками, — явился он в мой дом,
дивя опахалами, пугая подведенными глазами, смущая насурмленными
бровками и затыкая мое возможное роптание лихой кликухой — «Заслуженный
артист России»?

И еще — не оттуда ли он, где трещат компьютерные клавиши, зудят
телекамеры да щелкают фотоаппараты, разве не из газет, которым давным-
давно ни до живой жизни, ни до живого звука, ни до живого вздоха, не с
теле- ли экрана, который, под стать ему, возжелал простого заячьего счастья
на заячьем поле чудес да на волчьей поляне, знающей про всё, где и когда?

Ей-богу, смешно — слышать плач, без паузы переходящий в рыдания,
который доносится с сих полян и полянок: «зайку бросила хозяйка — он
послал ее на хутор».

Будто вы, дорогие мои, учили его браниться со строптивым комбайном или
морской пучиной, будто шепни он вам про «шепот, робкое дыханье», не
сошли бы с ума от такого моветона, даже не успев оскорбиться.

То ли еще будет, дорогие мои хозяйки светских хроник и заячьих забав, — а
как проснутся все ваши зайки да заговорят с вами, не хуже Фили да
поизысканнее «Ленинграда», на вашем языке да в вашей манере!

То ли еще выпадет на вашу долю, задохнувшиеся от жалости к
намакияженному зайке, дражайшие мои волки в смокингах и волчицы при
бриллиантах, — а как проснутся зачисленные вами в свои учители да без их
на то разрешения гусар Галич и кавалергард Окуджава, дядька Утесов и тетка
Шульженко!

Уж коли сегодня — из-за Фильки — вы так задохнулись в праведном гневе, то
что будет с вами завтра, когда выпестовавшая его зайка прознает о том, что
та всенародная любовь, о которой столь долго талдычили ей ныне
оскорбленные ее зайчонком хозяюшки, на самом деле, как сказал бы герой
вынужденно покончившего с жизнью Маяковского, блеф да и только.

Но я не об этом, вернее сказать, не только об этом.

Я — о тайнах природы праведного гнева: неужто, ломаю я голову, для того,
чтоб этому святому и праведному пробудиться да раззудиться, надобно
прежде пережить бурную и, само собой, всепрощающую любовь, дабы чуть
прежде, нежели явится ее трагический конец, спалить в себе и возможное
сострадание к разлюбленному, и досаду на самого себя, уже разлюбившего?
Неужто для того, чтобы однажды проснуться, надобно непременно
беспробудно спать?

А то не ведали мы, с кем якшаемся — будто кто из марсиан окучивал его
физию болтовней о его избранности, будто Пушкин какой-то пушил его
заячий хвостик подробностями о его все новых и новых шалостях?

«Я научила женщин говорить», — печалилась одна из русских смиренниц,
ломая голову над тем, «как их замолчать заставить».

Мы же, на свою голову, научили говорить Филю — неужто заставим
замолчать?

Да и страшно — о ком в таком разе талдычить будем? Из-за кого глаза
закатим, перо навострим, зайчатник одурачим?

Неужто — страшно подумать — о Гомере с его троянским конем да о Канте с
его законом, по которому выходит, что, помимо зайки, есть еще и небо,
которое над башкой, да нравственный закон, который внутри каждого?..