Крякнул телевизор, и стало так же хорошо, как в третьем стихе библейского Бытия —
когда, сказавши «Да будет свет», Бог этот свет увидел и не без радости обнаружил, что «он
хорош».

— Что бы еще сломать? — спросил я жену, когда — через день — почувствовал себя много
счастливее прежнего.

— Компьютер, — посоветовала она, — пусть крякнет еще и он.

— Нет, ни за что! — Вскричала дочь и, не без усилий справившись с волнением, холодно
предложила: — Сломай уж лучше свой музыкальный центр.

— А музыка? — спросила жена. — Она ведь помогает отцу.

Я не стал ломать ни компьютер, ни музыкальный центр — просто выключил их и, весь в
предвкушении грядущей радости, в очередной раз раскрыл книжку Евгения Клюева.
В своей новой сказке, которую, как и предыдущие, я начал читать вслух для жены и
дочери сразу же после того, как погас экран телевизора, Клюев рассказывал про старые
штиблеты, слезно умолявшие ежедневно совершавшего свои прогулки Зонт-Трость
передать от них привет хотя бы кому-нибудь.

Зонт-Трость пыхтел и злился, потому что — кому нужны какие-то приветы от каких-то
старых штиблет.

Читая клюевскую сказку именно в этом месте, я успел срифмовать себя со старыми
штиблетами, не прекращая чтения, глянул на внимавшую мне жену и понял, что она
сделала то же самое.

Когда дело дошло до того, что Зонт-Трость вынужденно споткнулся на третьей аптечной
ступеньке и та, посочувствовав ему, вспомнила свою юную влюбленность в сладко
скрипучие ботинки, а потом, не сдержавшись, высказала предположение, что они,
ботинки эти, по причине быстро летящего времени наверняка превратились в пару старых
штиблет, я, не прекращая чтения, покосился в сторону внимавшей мне дочери и
догадался, что она пытается представить меня молодым, то есть не таким старым, как
клюевские штиблеты, а таким, какими были эти старые штиблеты на заре туманной
юности.

Мысленно поблагодарив свою дочь за долгожданную снисходительность, я продолжил
чтение и, наконец, дошел до того места, где старые штиблеты получают от Зонта-Трости
ответ на свой привет, — сказка, как ей и положено, заканчивалась светло, но не без
грусти…

Мы порадовались за старые штиблеты, а чтобы радости нашей было чуть поболе,
поставили на вертушку недавно купленную пластинку с музыкой очень старого и почти
никому не известного композитора Бибера. Непривычные для нашего слуха инструменты
нежно заговорили о королевских замках, населяющих их придворных сплетнях и
различного рода привидениях.

— Это тоже старые штиблеты, — сказал я, имея в виду по-старинному звучавшую грусть, —
они передают нам свои приветы через равнодушные руки тех, кто записывает их ахи и
охи на холодные пластинки.

— Но приветы-то не нам, — заметила дочь.

— Нам — тоже, — не согласилась жена, с которой не преминул согласиться и я, потому что и
правда, кто из композиторов или поэтов, из живописцев или даже резчиков по дереву,
живших вчера или живущих сегодня, может с абсолютной уверенностью сказать, кому
адресованы их приветы в виде сонатинки или сонета, в качестве пейзажа или украшенной
райской ветвью обыкновенной деревянной ложки?

Если поглядеть в корень, то окружающий наш мир — это сплошное пересечение таких
приветов, которые мы то и дело получаем от тех, кого, по понятной торопливости,
зачислили в старые штиблеты: не только от Пушкина и Пришвина, от Баха или Бетховена,
от Брюллова или Босха, но еще и от тех неведомых нам мужиков, что красили иконы и
вырезывали оконные наличники.

— Да и ты, если подумать, — сказал я дочери, — ни что иное, как привет от нас с мамой, то
есть от нас, как от старых штиблет, — новым, может, еще ни разу и не
надеванным ботиночкам.

Она призадумалась, жена фыркнула, а я, воспользовавшись паузой, включил компьютер и
тут же получил новое письмо от Нины Горлановой.

«Крякнул телевизор, — писала она, — и у меня появилась возможность накрасить новые
картинки, принять гостей, взяться за старые рассказы и даже побывать в гостях…»
Ко всему прочему любимая мной за свою тыкающуюся в людское одиночество мудрую
прозу, оставшаяся без Познера и Швыдкого, моя Нина договорилась даже
до стишков, причем до таких, с которыми много веселее, нежели со всей лысо-кучерявой паствой
Регины Дубовицкой:

Афанасий Фет

я люблю его за это.

Я прочел эти Нинины стихи жене и дочери, и они рассмеялись, а я поторопился отяжелить их
славное веселье одной из своих мудрых мыслей.

— Вот вам сразу и в одно мгновение аж несколько приветов, — сказал я, — от современной
писательницы Горлановой и старого-престарого поэта Фета. При этом ни вы, ни я не скажем, кто
из них моложе — Нина или Афанасий, потому что молодой Афанасий чихать хотел на те науки,
которые ему могли дать университетские профессора, а Нина — аж через сто пятьдесят лет —
решила его за это поцеловать.

При этом я чмокнул свою жену и, чтобы она не смущалась дочери, объяснил:

— Это от старых штиблет.

Хороший поэт Клюев, живущий ныне в Дании и пишущий там не только чудные сказки, но и
славные картинки, напомнил мне о том, что весь мир держится именно на старых штиблетах,
а мой телевизор так при этом крякнул, что стало не менее светло, нежели в шестом стихе
библейского Бытия, когда, отделив созданные Им воду и твердь друг от дружки, Бог увидел, что
хорошо и это…