Было мне тогда 11 лет. В летние каникулы на колхозную
работу пацанов в таком возрасте гоняли не так уж часто.
Обычно я возил верхом на лошадях волокуши с сеном, мужики
их затем стоговали в огромные зароды. Пас деревенских
коров из личных подворий. По очереди с другими, более
старшими ребятами или взрослыми. В постоянные пастухи
почему-то никто не шел. Поливал грядки в огороде. Пропалывал
картошку. Делал, правда, все это с неохотой. Рвался
на рыбалку.

Мог весь день просидеть на мосту с длинной самодельной
удочкой ради нескольких гальянчиков. Кусали оводы, жгло
солнце, в животе ныло от голодухи, но я все терпел,
предвкушая, как вечером мать зажарит их в сметане в
толстой чугунной сковороде и посыплет сверху зеленым
луком. Вкуснятина была такая, что и сейчас, спустя более
чем полвека, хочется пальцы облизать. Впечатления остались
на всю жизнь. То ли рыба действительно получалась очень
вкусной, аппетитной (дразняще пахла дымком от уличной
железной печки), то ли на фоне полного отсутствия летом
мясной пищи она просто казалась таким райским блюдом.

Как бы там ни было, но я день за днем шастал по речке,
по заводям, даже по заболоченным ее рукавам, распугивая
лягушек. Удача сопутствовала не всегда. Иной раз приходилось
довольствоваться несколькими вьюнами да парой-тройкой
пескарей. «Как все-таки улов увеличить?» — ломал я
голову. И вот что в конце концов придумал. Не зря же
говорят: голь на выдумки горазда.

Выклянчил у соседа-тракториста металлический лист размером
метр на полтора, изрешетил его дырками. На их пробивку
гвоздем ушло три дня. По краям листа прибил доски высотой
в пару ладоней, и закрепил это странное сооружение на
прочной вертикальной березовой палке.

Еле дождавшись четвертого дня, понес орудие лова на
речку. Поставил его где поглубже, в ямку, насадил на
прутик червяка и стал им заманивать стайку гальянов
в сито — решено. Пугливые рыбки вели себя опасливо
— то заплывали в него, то пулей устремлялись прочь.
Пощипали червяка изрядно. Улучив момент, когда они совсем
увлеклись едой на дне железного сита, стал его осторожно
поднимать. Но рыбки замысел мой учуяли и без труда успели
сбежать. Дырки в листе оказались маленькие, вода не
успевала через них вытечь.

Пришлось вернуться ни с чем. Еще два дня перебивал отверстия
самым толстым гвоздем, какой удалось отыскать в амбаре.
И только тогда все пошло хорошо. Бросал на дно сита
немного вареной картошки, корочки хлеба. Гальяны кормились,
начинали драться за пищу, теряли бдительность. И только
тогда, не торопясь, медленно-медленно я поднимал ловушку.
Все выше, выше… Когда стайка рыб спохватывалась, было
уже поздно — деревянные бортики оказывались над поверхностью
воды.

Наловчившись, приносил домой иногда до 50—60 гальянов.
Угощал друзей. Приглашал к трапезе мать, но она каждый
раз отказывалась.

Когда, став взрослым, поселился в Иркутске, и она жила
у нас с сестрой, то не чуралась ни омуля, ни окуня,
ни сорожки.

— А говорила, что рыбу не любишь, — припомнил как-то
ей. — От моих гальянов и карасей отнекивалась в Уталае.

Она поначалу смутилась. Пригладила ладонью уже совсем
седые волосы, аккуратно разделенные пробором на две
стороны, призналась:

— Когда был жив твой отец, то часто привозил с реки
Ия по нескольку мешков хайрюзов, налимов. Варили уху,
солили, вялили, просто сушили на зиму. Но твоих гальянов
тебе и самому не хватало… Ты был такой худой, лопатки
выпирали из-под рубашки. Мне тебя было жалко. Все просил
мяса, а мяса не было.

— Что-то не припомню такого, — искренне удивился я.

— А маленький ты еще был, потому и не помнишь, —
вздохнула она. — Ты до девяти лет рос быстро.
Думала перегонишь отца (он не дотягивал до двух
метров всего-то ничего), а затем расти почти
перестал. Я тебя даже врачам в Тулуне показывала.
Сказали, не болеешь, просто питание плохое. Вот и
подкармливала чем могла.

Помню, наловчился я также плести корчаги из прутьев
лозы и ставил их в отдаленном таежном озере. Оно было
с виду совершенно дикое, угрюмое, глубокое. На крутых
берегах глухой стеной стоял лес. Могучие столетние сосны
и ели, заросшие лишайником и мхом, пугали неизведанностью,
потому что дальше мы с пацанами заходить одни, без взрослых,
побаивались. Что за озером, толком и не знали. До него
от деревни было не менее 4 километров, это уже считалось
таежной глубинкой, и там водились медведи.

Однажды косолапый погнался за подводой. В телеге сидели
два колхозных мужика. А началось все с того, что, увидев
промеж деревьев хозяина тайги, один из них легкомысленно
выстрелил из дробовика. Медведя не убил, только ранил,
и тот в ярости ринулся за обидчиками.

Спасло сельчан только то, что второй мужик успел ружье
перезарядить, вставить патрон с жиганом — круглой самодельной
свинцовой пулей. Вот этой-то пулей он медведя и сразил
наповал, когда тот их почти настиг. Лошадь в неистовом
испуге завалилась вместе с телегой набок, поломала оглобли.
Мужик успел из телеги соскочить минутой раньше, бесстрашно
наставил ствол на прыгнувшего зверя. Прямо в его раскрытую
смрадную пасть.

Огромная мишкина шкура висела потом долго на заборе
у того храбреца. Деревенские ходили смотреть, ахали:
«А не успей он выстрелить?!.»

Я всегда тот случай помнил и рыбачил на озере с опаской.
Само озеро тоже внушало некоторую тревогу, хранило в
себе много необъяснимых тайн. Никто не знал его глубину.
Один парень, красавец и силач, решил проверить, нырнул
да так и не вынырнул. Другой запутался в сети, которую
кто-то привез из города и поставил на карасей.
Третий просто исчез средь бела дня. Поплыл
на противоположную сторону в лодке-долбленке и сгинул.

В озеро стекали маленькие ручьи и ручейки. Весной они
взбухали, по их руслам бешено неслись талые воды. Но
вот куда они затем девались, было не понятно — у озера
не было истока. Старики уверяли: вода уходит в глубину,
у нее есть подземный выход. В это верили и не верили.
Привезли даже как-то водолаза из Тулуна, но он, посмотрев,
опускаться на дно не решился. Сказал: все там заросло
стеблями лилий, водорослями, другой озерной травой и
ничего не видно. Колхозники настаивать не стали, рассудили
здраво — зачем человека подвергать риску?

Так и жили дальше в неведении: что там, на глубине?
А люди периодически исчезали в пучине. Утонул и наш
дальний родственник, оставив беременной свою молодую
невесту.

Я находил спрятанную в прибрежной траве старую лодку,
выдолбленную кем-то из ствола сосны, весло, и осторожно,
чтобы не перевернуться в этом узком, латаном-перелатаном
суденышке, плавал, ставил три своих корчаги. Шесты,
к которым привязывал их, слегка притапливал, прикрывал
лопухами, чтобы другие пацаны не нашли и не вытряхнули
рыбу себе на ужин. Такое иногда случалось.

Караси попадались небольшие, с ладонь, все как один
золотисто-желтые. Я набирал в старую матерчатую сумку
мокрого мха, бросал в него карасей и они — удивительное
дело — могли оставаться в нем живыми до самого вечера.
Ни одна рыба больше на такое не была способна. Без воды
она сразу же погибала, а карасю хватало и той влаги,
что держалась во мху. Больших же карасей поймать никак
не удавалось. То ли они не проходили в горловину корчаги,
обмазанную для приманки тестом, то ли не водились в
озере вовсе.

Вытряхивал улов из корчаги через такое же круглое противоположное
отверстие. Обычно все затыкали его пучком скрученной
травы. Но однажды я подумал: карасиков, наверное, оттого
ловится мало, что они бояться заплывать в полутемное
чрево корчаги. И закрыл выход не травой, а куском обычного
стекла. Ход мыслей был простой — рыба увидит, что противоположное
отверстие — окно — свободно, и решит через него проследовать
дальше. Да так и останется в корчаге, уткнувшись в стекло.

Уловка сработала. Карасей стало ловиться в два раза
больше. Но длилось это недолго. Мои сверстники с другого
конца улицы, с которыми я не дружил, прознали про мои
богатые уловы и корчаги сперли. Ставили их сами, да
так скрытно, что найти мне свое добро на довольно большом
водоеме не удалось.

Тогда я сплел новые. Но они, выследив, украли и эти.
В конце концов пришлось от корчаг отказаться и придумать
нечто совершенно новое, повергшее малолетних воришек
в страшное изумление. Я стал с другом — соседом, сыном
такой же вдовы-горемыки, как и моя мать, глушить карасей
взрывами. Насыпал в обычную поллитровую бутылку из под
водки известь, плотно закрывал горлышко пробкой с заранее
вставленным полым гусиным пером, подцеплял на проволоку
с небольшим камнем и опускал в озеро. Бутылку опоясывал
проволочной петлей с камнем-грузилом таким образом,
чтобы она притапливалась не абы как, а под углом в 30-40
градусов. Тогда часть горлышка оставалась на поверхности
и вода через отверстие в гусином пере затекала вовнутрь.
Известь начинала гаситься, взбухать, газы, не имея выхода,
бутылку разрывали. Собрать оглушенных карасей труда
не составляло.

Занятие это, правда, было далеко не безопасное, чего
я по малолетству не до конца понимал. Однажды бутылка
взорвалась едва ли не под самым носом, лодка перевернулась,
и мне с большим трудом удалось выплыть. Благо берег
оказался недалеко. А произошло это вот как. Бутылка
долго не взрывалась. «Наверное, установил неправильно,
— пришла в голову первая мысль. — Вода не затекает».
Поплыл, чтобы проверить. Но, к счастью, не доплыл —
оглушительный хлопок раздался чуть раньше. Что меня,
несмышленыша, и спасло.

Как ловлю рыбу в озере, матери не говорил. Она думала,
что корчагами. Однако друг-соучастник выдал секрет,
рассказал своей матери, а та — моей. Известь они
тут же спрятали под замок, и моя самостийная взрывательская
жизнь на этом, слава богу, закончилась.

А настоящий рыбак во взрослой жизни из меня не вышел.
Интерес с годами к этому занятию пропал. Хотя рыбу по-прежнему
очень люблю. Довольствуюсь теперь магазинной и по-хорошему
завидую своим некоторым коллегам-журналистам из других
газет, которые рыбалкой увлекаются и занимаются этим
почти профессионально. Когда рассказываю им, каким образом
я делал это полвека назад, они не верят. Говорят со смехом:
«Байки сочиняешь». Наверное, не очень голодали в детстве
или не голодали вовсе.