Хочу немного об этом рассказать. Ведь в большинстве
своем нынешняя молодежь не знает, как работали и
жили их отцы и деды. А ведь это наша история.
Реальная, не придуманная. И она многому учит, многое
объясняет. Например, почему в конце пятидесятых
начался массовый исход крестьянских детей в города
со своей малой родины. И отчего таким пышным цветом
расцвело тогда самогоноварение, которого, по
уверению стариков, до прихода советской
власти почти не было.

Внутренняя колония

Наш колхоз «Путь Ильича», в котором я жил до 17 лет
(с 1942 по 1958 гг.), слыл в Тулунском районе
передовым. Сдавал хлеба, мяса, картошки и овощей
едва ли не больше всех. А люди бедствовали,
голодали. Не имея никакой зарплаты, не ведая даже,
что это такое, полагались только на себя, на свой огород
и подворье. Прилили дрова, косили
сено чуть ли не украдкой, урывками, чаще по вечерам
да в ненастные дни, лишь после того, как были
сделаны заготовки для колхоза.

Каждое лето во время школьных каникул я работал
прицепщиком на тракторах. Это сейчас они более-менее
усовершенствованные. А тогда были совсем
примитивные. Прицепщики, в основном 12-14-летние
ребятишки, сидели прямо на плуге, на жестком
железном сиденье, регулировали глубину вспашки, а на
поворотах поднимали из земли лемехи. Обычно к концу
смены уже ничего не соображал — от жары, тряски,
пыли и гула «стального коня».

Однажды сосед-тракторист, с которым я работал в паре,
нес меня с полдороги домой на себе. Так я обессилел.
Мы вспахивали ночью под зябь поля, с которых только
что убрали хлеб. Тракторов в колхозе не хватало, и их
использовали в две смены: днем — на жатве пшеницы и
ржи, ночью — на вспашке. Менялись только
трактористы.

Работал больше недели без выходных, бригадир обещал
дать отгул. Но вечером неожиданно постучал в окно.
Мать была уже дома.

— Зоя! — прокричал он ей, сидя верхом на коне. —
Пойдешь завтра на полевой ток. На подработку зерна.
А сына посылай на комбайн к Степану. У него
помощника нет.

— Побойся бога, Микита, — взмолилась мать. — Сына
утром мужики с поля на себе принесли. Он же еще
слабый… Пусть хоть один день
отдохнет.

Микита, рябой угрюмый мужик, долго молчал под окном,
кряхтел.

— А что такое с малым? — спросил он наконец. —
Чего это он не встает?

Мать, накинув платок на плечи, бросилась на улицу
уговаривать бригадира дать мне отдых.

— Эх, ма… Кого же я пошлю?! Пацаны все заняты.
Нет, пусть ночь поспит, а утром чтоб был на работе.

На следующий день я уже стоял на копнителе
зерноуборочного комбайна «Коммунар» и, нажимая на
педаль механического рычага, периодически выбрасывал
из него солому. Комбайны тоже не отличались
удобством. Были даже не самоходными. По полям их
вместе с прицепленными сзади копнителями таскали
гусеничные трактора. Механический сброс соломы часто
не срабатывал. Тогда я спрыгивал вниз, в бункер, и
ногами отталкивал решетку, удерживающую накопившуюся
солому. Вываливался на стерню вместе с ней, а потом
босиком, догнав комбайн, снова взбирался по крутым
ступенькам наверх.

Отвозил с полей на тока, а оттуда на элеватор
тяжеленные, как свинец, мешки с пшеницей. Порой, в
поединке «кто — кого», мешок побеждал, и я падал на
землю. Делал еще много чего. Мне проставляли за это
трудодни. Предвкушая большой заработанный куш, ждал
осенью расчета зерном. Радостно говорил матери:

— Вот получу четыре мешка (я все заранее
подсчитывал, зная урожайность), и заживем. Вырастим
вторую свинью. Для себя, а не на продажу. Разведем
побольше кур.

Однако моим мечтам-ожиданиям не суждено было
сбыться: не то что четыре, ни одного мешка я от
колхоза в том году так и не получил. (И в следующем
— тоже). В правлении лишь развели руками: «Хлеба нет.
Весь заставили сдать государству». Отказываться же
от работы было рискованно: могли потом не дать
лошадь, чтобы привезти дрова и сено, вспахать и
заборонить огород. Могли вообще ничего не дать, в
том числе и какой-нибудь нужной справки, если бы
вдруг она потребовалась.

По существу, мы были на селе крепостными, холопами у
своего собственного государства. Работали на него
бесплатно. Особенно дети. Сегодня это ни для кого не
секрет. Село в минувшие
десятилетия эксплуатировалось на износ,
по-варварски, как внутренняя колония.

Потому и бежали оттуда люди. Не видя никакой
перспективы, уехали моя сестра, дядькина дочь и три
его работящих сына, дети остальных родственников. Не
захотел оставаться в «колонии» даже мой троюродный
брат, человек очень любивший сельскую жизнь и
технику.

Сейчас в Уталае коренного населения, потомков тех,
кто деревню основал и строил на рубеже XIX-XX веков,
приехав сюда по переселенческой программе из
европейской части Российской империи, почти не
осталось. Особенно из числа молодых. Потеряны связь
поколений, преемственность, тяга к земле. Пустующие
в начале 90-х годов дома заняли пришлые и зачастую
случайные люди, дачники из Тулуна и других городов.
Круг их интересов узкий: огороды, сбор грибов и
ягод. Сотни гектаров некогда плодородной пашни
заброшены, заросли бурьяном.

Когда я, окончив 10 классов, приехал в Иркутск и
после небольших курсов устроился работать
экономистом на фабрику по производству
валенок, начальник отдела кадров записал в моей
новенькой трудовой книжке: «Общего трудового стажа
до поступления на фабрику нет». Предприятие
располагалось в самом центре города, на месте
нынешнего вещевого рынка «Шанхай», и зарплату мне
положили невиданную — аж 75 руб. в месяц. Я был
всему этому несказанно рад. Однако смутило
утверждение кадровика, что «стажа нет».

— Как нет?! — оскорбился я. — В колхозе ведь
работал наравне со взрослыми с 12 лет.

— Это не считается, — сказал кадровик. — По
закону ты до 16 лет не имел права работать на
государственном предприятии. А колхоз — предприятие
государственное. У нас в СССР нельзя использовать
детский труд… Это даже в Конституции записано, —
добавил он важно.

Вот так: по закону, продекларированному на весь мир,
нельзя, но если партии и государству очень хочется,
то можно. Почему бы и нет? Труд-то дармовой,
воистину коммунистический. А что касается трудовых
книжек, то в колхозах до 70-х годов их вообще не
выдавали. Никому. Даже взрослым. Что уж говорить о
подростках. Их просто воспринимали как бесплатное
приложение к своим родителям.

Деревенская валюта

При полном отсутствии денег колхозники изобрели их
эквивалент — самогон. Варили его во всех 120 домах.
Иначе было не выжить. Свадьба ли, похороны, поминки,
гости приехали издалека — что поставишь на стол?
Водку в магазине, конечно, продавали. Чаще
понемногу, в розлив, в небольших железных
стаканчиках. Но из-за дороговизны (по понятиям
деревенских) ее покупали редко. Только в крайних
случаях. Да и где столько денег наберешься, если,
скажем, на свадьбу уходило до 35 литров. Чтобы их
купить, потребовалось бы выложить около 1300 руб. Цена
коровы.

Таких денег даже у самых зажиточных селян отродясь
не водилось. Что уж говорить про бедных.

С самогоноварением тогда боролись жестоко. Пойманным
с поличным могли припаять и тюремный срок. Но на
практике до этого не доходило. Власть
довольствовалась малой кровью: обнаруженные барду
или самогон выливали на землю, аппарат ломали. И
дело тут было не в морали или гуманности к
колхозникам, дескать, гробят змием свое драгоценное
здоровье, а в простом экономическом расчете. Доходы
от продажи алкогольной продукции, на которую государство
установило монополию, были огромные. В общем объеме оборота
продовольственных товаров (как по Иркутской области,
так и по стране) ее удельный вес составлял 40-45%.

Уталайцы сопротивлялись, уйдя в глубокое подполье.
Десять самогонных аппаратов (их делали совместно
столяры, кузнецы и механизаторы-умельцы) берегли
пуще глаза. Дождавшись своей очереди, перевозили от
дома к дому скрытно, прикрыв сеном или соломой.
Зимой гнали в банях, делая вид будто топят их
для помывки, а летом — в лесу. Благо тайга стеной
стояла сразу за огородами.

Но наш участковый был не лыком шит. Он жил в
соседнем большом селе, вырос в этих краях и знал всю
подноготную самогоноварения. Заходил в дома по
«наводке» или учуяв с улицы своим
сверхчувствительным носом «процесс» на расстоянии.
Поймав с поличным и пригласив понятых из сельсовета,
в глаза людям никогда не смотрел. Лишних вопросов не
задавал. Наверное, ему была противна эта работа. Он
ведь понимал: гонят самогон по нужде. От безденежья.
От безысходности. Но как представитель власти он был
обязан «пресекать». Деревенские его не любили.
Называли презрительно «потрошитель».

Моя мать тоже регулярно гнала самогон. В подполье
присыпанная для незаметности картошкой всегда
стояла большая бутыль (в простонародье «четверть»,
поскольку в нее входила четвертая часть 12-литрового
стандартного ведра) этой хмельной жидкости. Когда
надо было вспахать огород, забить свинью или бычка,
перекрыть досками сгнившую крышу, починить валенки,
сшить чирки или ичиги, звала кого-нибудь из мужиков.
Я по малолетству справиться с этим не мог.

Они приходили поработать, а потом выпить и закусить
охотно: самогон у матери получался отменный — без
сивушного запаха, не мутный, крепкий.

Летом 1954 г. первый раз в жизни, в возрасте 13 лет,
я гнал самогон в лесу один. В ту ночь должна была
отелиться корова, мать не могла оставить ее без
присмотра. Наказала мне:

— Огонь под кубом с водой сильный не разводи. Иначе
бочку с бардой взорвет… Брызгай самогон на огонь:
как перестанет гореть — больше не гони.

Кое-какой опыт самогоноварения у меня уже был, и
поначалу все шло хорошо.

Вода в бочонке со змеевиком-охладителем постоянно
нагревалась, приходилось ее отливать ковшом и
добавлять холодную из ведра. Бегал за ней к
небольшому озерцу, на берегу которого мы и
расположили наш спецаппарат. Над головой,
опрокинувшись, висел лунный серпик. Но среди вековых
сосен и елей все равно пряталась темнота.
Огонь выхватывал из нее лишь небольшой зыбкий пятачок.

Из глубины леса доносились непонятные звуки — то ли
птичий стрекот, то ли хруст веток. Казалось, кто-то
постоянно бродит вокруг. Иногда становилось
страшновато. Но материно поручение надо было
выполнять, и я держался стойко.

Когда брызги самогона гореть на огне перестали, я
сел на пень озадаченный: гнать — не гнать дальше?
Двух «четвертей» еще не набралось. Вроде как
маловато получилось. Подумал: «Может, брызгаю на
пламя не так?» Решил немножко спиртного попробовать,
определить крепость на вкус. Обычно «первач»
крепостью 70 градусов горит хорошо. Вспыхивает змий
и при 30 градусах. Но если ниже, то не горит, и гнать
его уже не стоит.

Пробовал — пробовал, но так ничего и не понял. До
той поры я самогон вовсе не пил.

… Проснулся от визга дерущихся собак. Открыл
глаза: две деревенские дворняжки прыгают на
самогонный аппарат и слизывают с труб остатки теста-замазки.
Было утро. Уже взошло солнце. Но над
озерцом еще стелился густой молочный туман. Огонь не
горел. Все давно остыло. Одна из двух «четвертей»,
наполненная ночью самогоном, валялась на земле.
Собаки ее задели и повалили. Содержимое вытекло.
А я сидел на траве, привалившись к пеньку. Видимо,
пробуя самогон, с непривычки даже от малой дозы захмелел
и уснул.

Когда пришла мать, почти что плакал от горя. Она
тоже расстроилась, но бодро сказала:

— Ничего, сынок… Ничего… Всяко бывает. Малой ты
еще. Не надо было тебя одного оставлять.

— А как корова? — взбодрился я.

— Корова отелилась. Теленочек такой хороший,
крепкий.

Остаток барды мы скормили корове. От этой
неожиданной и питательной добавки она стала давать
больше молока. Но я его не пил — молоко попахивало
самогоном. А может быть мне казалось.