Певица В. крутила шуры-муры с продюсером З., однако вышла замуж за продюсера И.;
при этом ясно, что поступила она таким макаром не из-за любви, а из элементарного
расчета: второй продюсер успешнее первого, а у нее на шее аж трое оболтусов, и все от
разных — то ли от певцов, то ли от продюсеров, то ли от депутатов…

Не жизнь, а сплошной бразильский сериал, или — коли по-нашему — сплошная завалинка:
«- А вы знаете, что у…? — А вы знаете, что из…? — А вы знаете, что над…?»
Впрочем, что в том плохого, коли всем, рожденным и выросшим при завалинке — в глухой
деревушке или пьяном предместье — и оттого привыкшим видеть не дале темени своего
тупика или порожка своей улочки, есть чем занять себя, о чем посудачить?
Бабушки, провожающие взглядом всякого, не так, по их разумению, передвигающегося, у
нас не переводятся. Разве что меняются внешне: бабушка Комиссаров примеряет
сарафаны в спецлавке для депутатов, а бабушка Нагиев — на вещевом рынке…
Между тем, наш прабабушка Лев Николаич, наслышавшись о том, как жены изменяют
своим мужьям, сложил из них Анну Каренину, а прабабушка Федор Михайлыч,
начитавшись бульварных листков, коих у него было ничуть не меньше нашего, высмотрел
чрез них не только Раскольникова, но и Алешу Карамазова.

Между тем, критик, залепивший пощечину поэту Н., вымыв руки и успокоив себя
валокордином, садится за статью, в которой, талдыча о смысловых дырах в поэтике
Мандельштама, взбирается аж до Божьих небес, разумно используя ту самую «лестницу
чувств», которую выстроил для нас прапрабабушка Пушкин; в то же самое время поэт Р.,
едва не отправивший того же Н. к нашим праотцам, выговаривает себя через такого и
чрез такие стихи, которые спасут по десятку его читателей как в поколениях нынешних,
так и будущих; но ни минутой позже, в параллель критику М. и поэту Р., чудом
выживший стихотворец Н. затевает привычное для себя художественное оформление
доноса (далее этого он, к сожалению, не идет) на иного критика или иного поэта, от коих
рано или поздно схлопочет очередную пощечину.

Позавидуем двум первым и не осудим последнего, ибо не каждому дано, подобно нашей
бабушке по аглицкой линии, а именно Вильяму Блейку, «В одном мгновенье видеть
вечность, Огромный мир — в зерне песка, В единой горсти — бесконечность, И небо — в
чашечке цветка…».

Что касается покореженной физии эстрадной звезды или же счастливого замужества до
некоторых пор недостаточно счастливой эстрадной дивы, то что им стоит явиться в новые
апокрифы новых Львов Николаичей и Федоров Михалычей, дабы — благодаря перу
писателя, а не сплетника — предстать пред нами не только несчастными, но и красивыми?
И впрямь, отчего бы ищущему скандальной жалости паршивцу не вырасти в страдальца,
под стать многовыйному Иову, а грешнице наших дней — в кающуюся Магдалину? Ведь
время не только лечит, но и убирает все лишнее: так ли уж важно, с кого писал своих
ангелов Фра Анжелико, если — спасибо ему — мы зрим именно что ангелов?..
Когда — четыре года назад — я вынес на обсуждение богословов ими же и заказанный
текст мистерии, повествующей в стихах о земной жизни Божьей Матери, один из них,
более прочих мучивший меня престранными замечаниями, попросил усилить ту часть
моего сочинения, где говорится о беспорочности Ее зачатия.
Я, грешный, рассвирепел настолько, что пошел на заведомую ересь.

— Вы можете изгнать меня из храма, — сказал я, — но, допустим, я, как ваш прихожанин,
обращаюсь к вам, как к своему пастырю, с одной-единственной просьбой: святой отец,
говорю я, помогите мне увидеть сцены беспорочного зачатия во всех подробностях…
Мой критик потупил глаза и развел руками, после чего текст моей мистерии, положенный
на музыку, прозвучал в том храме, где он служил, а чуть погодя побрел по городам и
весям, никого, насколько мне известно, по-настоящему не смутив.

Это я к тому, что есть вещи, запретные для обсуждения, тем более на языке обыденном:
обычная жизнь, прошедшая чрез апокрифическую занимательность и доросшая до
евангельского Слова, становится житием, после чего всякое к нему прикосновение
настаивает не только на сердечном к нему доверии, но, прежде всего, на непременной в
него вере.

Лучше, конечно — слепой, вернее всего — от света.

А это я уже к тому, что сегодня мы, к сожалению, слепнем не от света, который, я уверен,
вопреки нашей растерянности, все-таки не убывает, а наоборот, мало что видим из-за
тьмы, которой мы позволили навалиться на наши плотно занятые нами теле — и прочие
завалинки.

Увы нам и ах, однако, вглядываясь в немыслимые житейские узоры, мы чаще
зажмуриваемся не от той тайны, что их складывает, а от того сора, без коего не смеем
обойтись, но из коего, как настояла Анна Андреевна Ахматова, «не ведая стыда», растут
не только сплетни и глотающие их газеты, но и стихи.

А вы, между тем, еще раз зажмурьтесь и попробуйте увидеть: сначала Деву и Голубя,
потом — Мальчика и Отца, а потом — Спасителя и нас с вами.

Вы, конечно, представив это, зажмуритесь еще сильнее, но уже по иной причине — и
прежде всего по той, что, сидя на своей завалинке, не сможете не подумать о том мусоре,
который лежит меж ними: о сплетне, которая душит женщину, о мальчике, который для
всех, кто глядит на него с завалинки, безотцовщина…

И все-таки, что может быть вернее для того, чтобы ослепнуть не от тьмы, а от света, как
не видение Девы и Голубя!