— Не каприз причина игнорирования: я до юбилея внутренне
не доросла. Мне кажется, я только вчера пришла в театр.
И надо прожить еще столько же, чтобы разобраться и ответить
хотя бы самой себе, зачем я здесь, во имя чего, какими
помыслами движима в своей одержимости театром, которому
подчинила жизнь целиком. Вплоть до того, что, когда носила
дочку, настраивала себя родить ее непременно в августе,
поскольку в октябре мне уже надо на сцену, где я занята
во многих постановках. (Смеется).

— Расчет не подвел, Елена Сергеевна?

— Нет, так и подгадала с рождением Алены. И по сей
день театр остается для меня на первом месте. А самый
большой праздник — выход на сцену. Дома меня всегда
встречают вопросом: как сегодня прошел спектакль? Для
мужа и детей мои терзания из-за каких-то неурядиц в
театре — сигнал проявить повышенную заботу, чтобы смягчить
ужасную атмосферу нервозности: тише, у мамы не получается
премьера! Алеша, сын, опекает меня с позиции старшего
товарища, всегда могу поговорить с ним. Семья терпит
все перепады моего настроения, понимает меня и поддерживает.
Раньше я считала себя самодостаточной и обязанной всем
только самой себе. Теперь понимаю, что моя опора —
в близких, это раз. И в друге, который тебя никогда
не предаст, который стал другом и твоей семье — мужу,
детям, это два. Мне надо еще столько жить, чтобы отдать
долг дружбы и любви!

Знаете шутку: обиженные жизнью жалуются на судьбу, обиженные
судьбой — на жизнь. Я ни на что не жалуюсь. Скажу больше.
Если замужество и впрямь лотерея, то я вытянула счастливый
билет. Но в театре я никогда не жила просто.

— А разве это возможно в принципе?

— Если приспособиться. Приспособиться же можно ко всему.

— Но внешне, по крайней мере, ваша творческая жизнь выглядит
вполне благополучно. Есть звание, есть авторитет в труппе.
В послужном списке много разноплановых ролей, о которых
столичные актрисы, в большинстве своем, могут только
мечтать: Кручинина, Бланш, Мария Тюдор, Улита в «Лесе»
Островского… А как не гордиться тем уникальным фактом,
что вы, Елена Сергеевна, единственная, похоже, на территории
бывшего СССР артистка, которая сыграла женские образы
во всех пьесах Александра Вампилова! Да и сегодня на
афише ряд спектаклей, в которых вы заняты и заметны
своими ролями: «Осенние скрипки», «Сирано де Бержерак»,
«Не верь глазам своим», «Тот, кто получает пощечины»,
«Сидеть! Лежать! Любить!»

— Корочки о присвоении мне звания датированы, так совпало,
днем рождения моей мамы. Она была бы счастлива знать
это, но не дожила… По мне, не лукавя скажу, когда
артист настоящий стоит на сцене, его видно без всяких
званий. И на памятнике Жану Габену значатся только
имя и фамилия — никаких регалий больше не требуется.
Я себя не сравниваю, конечно, с ним, это смешно было
бы. Но разделяю убеждение, что мы можем только собственной
душой взять зрителя. И коллега, сидя в зале, тоже видит,
можешь ты это или нет. Никакое звание не спасет от зрительского
разочарования, если ты не можешь.

— Вы же в себе ощущаете эту способность. Откуда она?

— Ощущаю. У меня были прекрасные педагоги, во-первых.
Во-вторых, после Иркутского театрального училища я пришла
в очень сильный творческий коллектив. Иркутская драма
всегда была актерским театром, и на гастролях писали
о дивном актерском ансамбле. Я же работала с потрясающими
личностями: мой учитель Василий Васильевич Лещев, Крамова,
Ланганс и Харченко, и Шаламов, Иушин, уж не говоря о
Тишине, Климове или о здравствующих, дай Господь им
здоровья, Венгере и Егунове. Что это вот тогда было
для меня? Шел спектакль «Две пригоршни мелочи». Вдруг
раздался стук в гримерку, вошла Крамова, с которой я
работала сцену, и сказала: «Матушка, прости меня ради
бога, я там что-то напутала с текстом…» Я чуть дар
речи не потеряла. Вот какие люди формировали меня и
мое отношение к профессии, к театру. Когда мне бывает
сложно, я уж как-то признавалась, что выхожу, действительно,
на пустую сцену и обращаюсь к ним, ушедшим великим старикам,
за поддержкой.

А еще мне фантастически повезло начинать сценическую жизнь
с вампиловских героинь. Я успела и лично с ним поработать
— с автором. Не забуду, как режиссер Чертков, ставя
«Прощание в июне», где я репетировала Таню, объяснял:
«Вы, Лена, должны сыграть полипы затонувшего корабля!»
(Смеется). Кстати, момент, когда я поняла, что такое
актерская профессия, случился как раз на спектакле Вампилова.
Шел «Старший сын», мы со Славой Малининым играли сцену
у стола. И вдруг я прямо кожей ощутила, что могу молчать
столько, сколько захочу. И сказать ему свою реплику
так, как я это чувствую, а не с той интонацией, которая
у меня была на репетициях. Малинин меня потом спросил:
«Что с тобой случилось? Ты так побледнела внезапно…»
Раньше, не понимая до конца сути профессии, мы смеялись
над своими потугами в роли и говорили: ну, не по существу,
зато органично.

— Зная вас довольно много лет,
я вообще-то догадываюсь, Елена Сергеевна, что именно
осложняет вашу жизнь в театре…

— Меня как-то спросили, если ли у меня враги. Я ответила:
есть, и главный враг — я сама. Не могу повторить вслед
за известной актрисой, что сумела глупо прожить свою
жизнь. Хотя с каждым годом чувствую себя все глупее
(смеется). Правда! А враг потому, что позволяю себе
роскошь иметь собственное мнение и не таить его. Я
и знаю, что делаю себе во вред, но если промолчу, еще хуже
буду мучиться. Как говорила Гелена в «Варшавской мелодии»: «Альбо
ты управляешь своим темпераментом, альбо он управляет
тобой».

— А жалеете, каетесь, что вовремя не прикусили язычок?

— Ну что вы! Такого не было. Мне кажется, что споры
с режиссером, например, только на пользу. Доказывая
свою правоту, он начинает буйно фантазировать, возражения
добавляют энергии его аргументам в отстаивании той или
иной концепции. Это обогащает обе стороны, по-моему.

— Известный наш режиссер Александр Ищенко рассказывал
эпизод, свидетелем которого стал в Театре им. Пушкина,
когда Борис Равенских потребовал от Фаины Раневской:
«Быстро под кресло!» Она тотчас юркнула, куда велено,
и уже из-под кресла спросила: «А зачем?».

— Мы не всегда понимаем, о каких «полипах затонувшего
корабля» мечтает режиссер, но обязаны подчиняться
его приказам. Мне же важно сначала понять, осмыслить,
чего он добивается, а уж потом сделать. Кому интересны
марионетки на сцене? Хоть наша профессия по определению
зависимая, но чем дальше, тем неопровержимее убеждаюсь,
что театр делают личности. И только личности! А сейчас
с горечью наблюдаю, как уходит эта профессия. Молодые
актеры, можно сказать, не приходя в сознание, кочуют
из одной постановки в другую, они много работают, им
некогда анализировать, и я с ужасом смотрю на то, как
их используют. Возможно, моя «поперечность» и создает
мне в глазах режиссеров ненужную репутацию своенравной
актрисы, которую, дескать, лучше держать «на запасном
пути». Права я в чем-то или нет, со стороны бывает виднее.
Могу, безусловно, и ошибаться, у каждого своя правда.
Но всегда говорю и делаю искренне. И рада тому, что
не сыграла ни одной чужой роли.

— Чем же вы утешаетесь в отсутствие предложений?

— По-моему, ни один человек не проживает свою жизнь
ровно. Сбываешься же только тогда, когда преодолеваешь
сопротивление. Вот это я охотно повторю за Экзюпери.
И не будь препятствий, я бы сама их, кажется, создала,
чтобы проверить свой характер. Вы спросите, мечтаю ли
о какой-то конкретной роли? Нет!

— Почему же? Это несколько странно…

— Наше дело скоротечное. Актер, я считаю, жив сегодняшним
днем. И я держу в форме себя, чтобы в любой момент, как
в драку, с ходу ввязаться в любую предложенную на сцене
работу и полюбить ее, если это будет замешано на настоящем
человеческом и профессиональном отношении с обеих сторон.
А вне театра я себя актрисой не ощущаю. Хожу в удобной
одежде, на низком каблуке, совершенно не крашусь —
берегу лицо, волосы для роли, сохраняю фигуру по внутреннему
ощущению возраста, который с паспортом имеет мало
общего. Избитая фраза Шекспира о том, что весь мир —
театр, а люди в нем — актеры, в другом переводе звучит
ведь совсем, совсем иначе. Хотя по видимости похоже.
В нюансах дело.

— Можете процитировать?

— «Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все
актеры, у каждого есть выходы, уходы, и каждый не одну
играет роль». Раньше меня волновали исключительно выходы.
Теперь я размышляю об уходах: зачем они, почему? Со
временем то, что ты считал злом, оборачивается тебе
во благо. Уходы — для накопления, чтоб было потом с
чем снова к зрителю выйти.

— Научились смотреть на гримасы фортуны мудро?

— Не мудро. Но с верой. Без суеты. Мои друзья-медики
смеются: «Знаешь, почему надежда умирает последней? Потому
что она, сволочь, всех уже перехоронила!» Весь мир
сейчас перестал верить. А я хочу, упрямо хочу все-таки
верить.

— Теперь понятно, почему вы хорошо себя чувствуете.

— Потому что не лечусь. Принципиально. С врачами хорошо
сидеть за столом, но не о хворях говорить. Я себе внушаю,
что я здорова. И, между прочим, это помогает.

— По всему судя, Елена Сергеевна, вы сохранили живую
душу.

— Кто-то рассуждал, трудно ли быть артистом. Ответ
знаете? Нет, артистом быть легко. Человеком остаться
в театре очень трудно. Вампилов говорил: «Настоящих
людей я чувствую». Попробуйте расшифровать, что это
такое. Про себя одно скажу: свою душу я не насилую.
Все «капустники», авторские передачи по телевидению,
которые я подготовила сама, что называется «от» и «до», к
юбилеям наших корифеев сцены Венгера и Егунова,
как и самостоятельный спектакль по сказу Леонида Филатова
про Федота-стрельца, где были заняты именитые артисты
охлопковской труппы, — все исключительно по велению души.
И с единственным помыслом: чтоб это было интересно.