Сегодня, накануне праздника народного единства, мы публикуем
заметки Лидии Михайловны Корольковой, которым она дала
название

Лет мне уже много. И, может быть, поэтому детство свое,
а вернее — некоторые заметки из него, вспоминаю все
чаще, все ярче. Вот и подумала, что эти картинки будут
интересны не только для моих внуков и правнуков.

Дорога в Сибирь

Мне было шесть лет, когда по вербовке отца семья наша
— родители и мы, дети, двое моих старших брата и я, —
в «телячьем» вагоне двинулась из Воронежа в далекую Сибирь.

Уезжали многие, чтобы не умереть с голоду. В Воронежской
области была тогда страшная засуха и страшный голод.
В нашем вагоне было несколько семей из родной деревни
Козловки. Все были бедны, худы, многие опухли от голода.

И вот тогда я впервые увидела и на себе почувствовала
заботу нашего тогда совсем не богатого государства, простых
людей.

На станциях открывались широкие двери вагона, и какие-то
добрые дяденьки и тетеньки в клубах пара подавали в вагон
огромные баки и фляги со щами, много аккуратно нарезанного
хлеба и раздавали нам. От еды кружилась голова,
темнело в глазах. И таяло на душе. Маленькое детское
сердце мое сжималось от благодарности к этим людям. А
губы шептали: «Спасибо вам, добрые люди!»

Встреча в колхозе

На станции Черемхово наш состав остановился. Дальше нас
повезли на машинах. Там, куда мы ехали, не было ни одной
не только родной, но даже знакомой души.

И вот мы на месте, в маленькой деревушке Кузнецовская
Боханского района. Я впервые увидела сибиряков. Нас встретили
как родных, как самых дорогих и долгожданных
друзей. Сразу разместили по добротным домам, а прямо
посреди улицы составили и накрыли столы. Все жители небольшой
этой деревушки, взрослые и дети, угощали нас, привечали.
Мне до сих пор кажется, что не было у меня праздника
большего и лучшего, чем тот, на деревенской улице.

Спасибо вам, сибиряки, что приняли, накормили, дали дом,
дали жизнь!

С тех пор родиной своей я считаю Сибирь и называю себя
сибирячкой.

Мама и солдаты

А моя мама не сразу, но затосковала по своей
родной Козловке, по родным местам и родственникам. Начала
уговаривать отца вернуться в родные края. Отец вроде
не отговаривал маму, но твердо сказал, что уехать не
может. Он тогда уже был председателем колхоза. «Мне нужно
отчитаться о работе!» И хорошо, что он не поехал с нами.

Да и мама не смогла уже после Сибири жить там, где родилась.
И вот мы снова в вагоне, снова едем в Черемхово. На
какой-то, не помню, станции в вагон вошел солдат и сел
рядом с нами. И хотя мама тогда была молодая, но с тремя
детьми боялась выходить из вагона и нас не пускала. Солдат
приносил нам кипяток. А мне особенно запомнились кедровые
орехи, которые я до тех пор не только не ела, но и не
видела. Да и братья и мама не видели. Солдат
(не знаю, куда он ехал — в отпуск, из отпуска), хотя
у него самого ничего не было, покупал на станциях орехи
и угощал нас, детей, учил щелкать их. Мне казался тогда
он добрым сказочным богатырем, сильной и доброй защитой.
Это чувство к солдатам сохранилось у меня на всю жизнь.

Я верю, что хороших людей на свете больше, чем плохих.
Но они есть, плохие люди. Это по их злой воле началась
в 1941 году страшная война. Брат Саша ушел на фронт.
Мы по-прежнему жили в деревне. И хотя эта деревня была
очень далеко от фронта, в ней тоже часто бывали солдаты.
То ли они из Мальты (там стояли воинские части) приходили
в нашу деревню, то ли их сюда зачем-то присылали, но
были и у нас в деревне солдаты. И хотя это глубокий
тыл, солдаты все равно не дома, все равно им хочется
поесть чего-нибудь домашнего, услышать ласковое слово.

Моя мама, Анна Семеновна Каратаева, несмотря на то, что
мы сами всегда жили небогато, а в войну тем более, никогда
ничего не продавала. Она просто не умела и не хотела продавать.
Она, бывало, наварит яиц, нарвет в огороде огурцов, надергает
моркови, намоет все и вынесет солдатам. Они часто жили
в клубе рядом с нашим домом. «Угощайтесь, ребята, — предложит
им и, думая о своем, скажет: — Может, и моего
сына кто-нибудь накормит».

У тёти Сары

С чувством щемящей боли и большой благодарности вспоминаю
теперь и отца своего, и тетю — Сару Ларионовну, на квартире
у которой я жила в Олонках, учась в 4-й школе. Знает
старшее поколение, сколько хлеба на карточку полагалось
девочке-подростку и матери четырех детей, солдатке, вдове,
работавшей надомницей. Отец мой по причине глухоты не
был призван, свою 500-граммовую хлебную карточку отдал
мне, а они вдвоем с мамой получали всего двести граммов
хлеба на день. Хорошо, что у них была корова, своя картошка,
а я жила на квартире за сорок километров от дома в осиротевшей
семье из пяти человек, и хлеб мой шел в общий котел,
но и я получала из этого котла. Я получала не только
суп и картошку, жаренную на воде или рыбьем жире.
В те годы получила от тети Сары, этой прекрасной
женщины, столько
добра, человечности, умения жить в труде, стойко переносить
горе, ценить жизнь и ее редкие радости…

Помню, хотя и редко, но были в олонском клубе в военные
годы вечера самодеятельности. Как превосходно пела на
них тетя Сара «Лучинушку»!

Спасибо вам, дорогие! Низкий поклон теперь уже праху
вашему. Жаль, что при жизни вашей не сумела сказать вам
слова благодарности. Простите.

Уполномоченный

А вот совершенно иная картинка и выводы из нее иные:
не должно человеку опускаться и таким человек не должен
быть, каким быть стыдно.

Как я уже сказала, в годы войны училась я далеко от дома.
На каникулы приезжала к родителям. Отец по-прежнему
председательствовал. Колхоз был маленький, бедный. И
кто работники были — старые да малые, и еще женщины.
Однажды приехал уполномоченный то ли из района, то ли
из области. Отец обязан был пригласить его на ночлег
к себе домой. Гостиницы в колхозе, разумеется, не было.

И вот мама вечером наварила картошки, достала из подполья
грибы, поставила на стол молоко. Пригласила к столу приехавшего.
Меня поразила его жадность. Достав из своей сумки колбасу,
резал ее у себя под носом, никому не предложил ни кусочка.
Господи, как же она пахла, эта городская колбаса!
Моим родителям, как мне показалось, было стыдно за такого человека,
уполномоченного, с колбасой, но без совести.

Ольга и Шура

Прошло несколько лет. Война кончилась, я училась уже
в институте в Иркутске.

И вот снова я на каникулах дома. У мамы в доме квартирантка
Ольга с двумя детьми. Жила она на Колыме (не знаю, как
туда попала, да еще с сыном). Потом вышла там замуж за
осужденного. Родила от него дочь. Он отбыл свой срок,
и вот они едут в город Горький — там Ольгина сестра.
На станции Черемхово он попросил Ольгу подождать его,
а он, мол, навестит своего друга. Ушел и бесследно
пропал. Ольга с детьми отправилась на его розыски, так и
оказалась в нашем доме.

Как выяснилось позже, муж ее приехал в свою деревню
— село Морозово Боханского района, где у него жили старики-родители,
жена и четверо детей. Вот их и навестил он, да уехать
уже не смог. И Ольга осталась жить в Каменке, что в десяти
километрах от Морозово. И вот что произошло. Обе жены
— Ольга и Шура — стали подругами, никогда не ссорились.
Шура, чем могла, помогала Ольге и детям. А когда
Ольга умерла, Шура, провожая ее в последний
путь, горше всех плакала, как родная сестра.

Мне, тогда молодой студентке, была непонятной и даже неприемлемой
их дружба. Оценить благородство простой деревенской
женщины я смогла лишь много позже.

Татьяна Алексеевна

Я рано овдовела. Муж мой, Николай Викулович Корольков,
прошел всю войну, служил в артиллерии, на
«катюшах», был ранен и контужен. После войны старательно
учился: успешно закончил юридическую школу и юридический
факультет Иркутского государственного университета. Работал
самозабвенно. В 1961 году, когда ему исполнилось 38 лет,
сердце его перестало биться. Он умер, как солдат в бою,
находясь в командировке, в клубе села Моисеевка Заларинского
района, где читал доклад.

Жить мне не хотелось. Но у меня остались малолетние
сын и дочь. Было страшно и очень трудно. Работала я учительницей,
получала мало. Детям назначили пенсию по тридцать рублей
каждому. Едва сводила концы с концами.

И вот как-то раз в новогодние каникулы слышу звонок.
Открываю дверь. Вижу вваливается в дверь огромный чемодан,
а потом и закутанная в шаль, вся покрытая инеем
Татьяна Алексеевна Федяк, двоюродная сестра моего Николая,
как и я, учительница и тоже вдова. Только жила она в глуши,
даже от тракта надо идти более десяти километров. Как
она добралась в такой мороз и с таким чемоданищем? А
чего там только не было: масло,
мясо, мед, варенье, сметана, домашняя стряпня… Гостинцы
детям и мне! Словно скатерть-самобранка. Днем повела
детей в магазин и купила им подарки. Вот какой самый
щедрый Дед Мороз (правда, в платье!)

Низкий тебе поклон, Татьяна Алексеевна!

Попутчик

Получила от брата телеграмму, что отец в олонской больнице.
Муж, как всегда, был в командировке.
Оставила я детей, еще дошколят, на девочку-няньку и добрых
соседей по квартире и срочно выехала.

Поезд приходил в Черемхово поздно вечером. Нужно было
ждать до утра «передачу» (так называли поезд до Свирска).
И вот сижу я на вокзале в Черемхово. Вся ночь впереди.
Сижу на вокзальном диванчике. За спиной
слышу разговор. Мужчина спрашивает соседа, как добраться
до Морозова. А идти или ехать туда можно только через Каменку.
Я поворачиваюсь и говорю: «Я знаю, я еду почти туда».
Тот обрадовался, просит меня не бросать его. И я согласилась
ему помочь.

Сидим. Слышу, он рассказывает своим соседям, что он с
Колымы, освободился и едет к своему другу в Морозово.
Тогда ведь не было разгула преступности, а я была молода,
доверчива, но тут мне стало жутко. Подумала, что будут
еще попутчики, и мое бесстрашие победило. Но как же я
испугалась, когда оказалось, что в Каменку больше нет
никого, кроме нас двоих. Я решила переплавляться на тот
берег в Свирске, чтобы идти по открытому месту, а то,
думаю, добьет он меня в лесу, и не найдут меня.

Это было 20 ноября, в мой день рождения. Всю ночь валил
мокрый снег. Переправил нас добрый рыбак и уплыл обратно.
Дороги нет. Снег мокрый. Сумка тяжелая. Попутчик опасный.
Жуть, страх у меня в душе. Неужели погибну от руки злодея.
Ведь я молода, да у меня еще и деньги с собой, и продукты.
Побрела я по снегу, а он за моей спиной. Слышу, он говорит:
«Может, я пойду впереди, а вам за мной будет легче. Где
дорога?» Я ответила: «Да и я не вижу дороги». Идем
вдоль Ангары. Шел-шел он и вдруг говорит: «А может, вы дадите
мне свою сумку? Я понесу, вам будет легче».
«О, Господи, — думаю, — бери-забирай сумку, только
меня не убивай». Прошли несколько километров, и я поняла,
что убивать он меня не станет.

Дошли до Каменки. Мама покормила моего попутчика, а
брат посадил его на проходящую подводу до Морозова. Мы
с братом тут же отправились к отцу в больницу. Ехать
надо было 40 километров на грузовой машине.

Кончилось все, как в кино, благополучно. Человек с Колымы
меня не убил, папа мой выздоровел и жил еще лет двадцать.
А я веру в хороших людей не утратила. Хоть бы она и
теперь не подвела меня.

Бабушка Прасковья

Когда мне было года три-четыре, а может быть, больше,
в Воронежской области, где я родилась, был, как я уже
писала, страшный голод. Жили мы в бедном домишке: соломенная
крыша, земляной пол в кухне. Рядом жила папина сестра со
своей семьей. А бабушка Прасковья жила с нами. Главная
ее забота — это мы, шестеро внучат: нас трое
и у папиной сестры тоже трое, все почти одного возраста.

Вечно мы хотели есть. В то страшное время лебеда не утоляла
голода. Но бабушка умела устраивать нам праздники, могла
порадовать нас. В сундуке, под замком, у нее стояла
бутылка с медом. Там и меду-то было на донышке. По праздникам
бабушка выстраивала внуков в очередь, длинной палочкой
ковыряла в бутылке с медом и давала нам ее полизать, насыпала
в карман или в ладошку горсть тыквенных жареных семечек,
и мы были счастливы этим.

Такой я и запомнила бабушку — мудрой, доброй. Царство тебе
небесное, бабуля!