Но мы, естественно, говорили не только об этой нашумевшей истории. За свою
долгую журналистскую практику я, пожалуй, впервые встретила человека, способного
на бесстрашную самооценку тех страниц своей жизни и поступков, которые обычно не
афишируют. Так откровенны люди бывают крайне редко. Наверно, только на исповеди.
Наше общение, впрочем, внешне мало ее напоминало. Собеседник держался с
непринужденной простотой и охотно над собой смеялся, не пытаясь скрыть волнение,
вызванное возвращением, пусть и виртуальным, в свою молодость. Нет, неспроста У.
Фолкнер назвал человека «суммой своего прошлого».

…А душа угнездилась в Иркутске

!I1!- Если сказать честно, то сердце у меня к Москве не прикипело. Хотя я уже
двадцать лет здесь. Скучаю очень по Иркутску. Все равно — там мой край, там моя
душа. Говорю не ради красного словца, а потому, что так оно на самом деле и
есть. Когда приезжаю в родные места, сразу другая аура, другое состояние души,
как будто она угнездится сразу и говорит: вот мое место.

— Вы же родились, как пишет «Литгазета», на этой земле?

— Родился я в Крыму, но жил там только первые семь лет. Мама увезла меня в
Слюдянку, и я как увидел после полей и крымского безлесья горы, тайгу, так этот
край сибирский для меня стал родиной. Крым я не люблю, не тянет меня туда, и не
езжу, хотя брат сводный по отцу и зовет. Все хочется в Иркутск. Даже какие-то
стишата написал:

Зачем я здесь? Бреду в тоске глубокой.

Нас не дождавшись, умер домовой.

Там первая любовь, там сын родился, там заканчивал театральное училище, там в
тюрьме посидел… Иркутск — это моя жизнь, а то, что здесь, в Москве, — это
работа. Только работа. Здесь нет того размаха: ни в тайгу не сбегать, ни
поохотиться, ни порыбачить, ни по ягоды, ни у костра посидеть, ни в Байкале
искупаться. Самое золотое время — иркутский театр. Друзья по ТЮЗу: Валера
Елисеев, Веня Филимонов, Володя Бричков, Володя Тюменцев — один за свет отвечал,
другой — радист. Там и Люба Почаева, и Проценко Галя, Нина Олькова, моя
однокурсница, мы вместе с ней заканчивали у Владимира Израильевича Симоновского.
Мы хотели всем курсом к нему в ТЮЗ тогда пойти, а когда сорвалось его назначение
главным режиссером, ребята все разъехались кто куда.

— Пятый пункт?

— Да, злосчастный пятый пункт. И я из ТЮЗа побежал было в драму, поскольку меня
уже начали там занимать в «Пепле Клааса». Лева Титов удержал, пообещал, что
работы будет выше крыши. Я говорю: первого гриба, что ли, играть буду? Но он
заинтересовал ролями. В театре шли сказки «Пузырьки» и «Просто ужас», название
последней точно характеризовало состояние дел до появления Титова. Актеры сразу
почувствовали, что это не Ермачок залетный, приехавший Сибирь покорять, а очень
работоспособный режиссер, всерьез строить молодежный театр хочет. Пообещали мне
квартиру, и я остался. Пришли все ребята — Абашев, Казименко, Сережа Гаврилов…

— Сын Аи Зиновьевны Левиковой, она была при вас директором театрального училища?

— Да, золотой Аи Зиновьевны! Это был величайшей, широчайшей души человечище. Это
была женщина с большой буквы, педагог с большой буквы, человек с большой буквы.
Вот я о ней сохранил такие светлейшие воспоминания… Она для меня как живая.
Встречалось в моей жизни много хороших людей — больше, чем плохих. Даже с
огромным перевесом больше. Плохих я не помню, вроде их и не было. Юрий
Николаевич Корнилов преподавал у нас западную литературу, тоже очень хороший был
педагог. Алдохина Клавдия Васильевна, речь преподавала, да все, весь коллектив
был при Ае Зиновьевне замечательный. Она подбирала людей. Виталий Константинович
Венгер преподавал у нас сценическое движение. Тоже заводной, озорной,
хулиганистый в хорошем смысле.

— Ваш тезка до сих пор такой!

— Потому что он по природе большой актер, и в нем этот ребенок так и будет с ним
всю жизнь. Помню, когда Венгер играл, мы всем курсом шли, нас же, студентов,
пропускали бесплатно. Все спектакли, все премьеры смотрели, всегда мы за
Венгером жадно следили.

— А потом и на вас в ТЮЗ стали ходить. Много играли?

!I2!- Столько ролей, сейчас уже не перечислить… Оставили след в памяти пьесы
Розова «В добрый час» и в «Поисках радости», «Дети Ванюшина» Найденова,
«Жестокость» Нилина — я в ней играл Баукина, возрастную роль. «Три мушкетера»,
«Тристан и Изольда», «Мужчина 17 лет…» В сказке «Одолень-трава» играл Ивана-
богатыря, в «Карлсоне» — одного из воров. Творчески была насыщенная работа. Если
мы везли на гастроли во Владивосток или Хабаровск дюжину названий в репертуаре,
то в девяти из двенадцати спектаклей я играл главные роли. Можете себе
представить.

— Нагрузка огромная!

— Здоровье было, желание работать — тоже. С Титовым сразу начали в ТЮЗе очень
мощно работать.

«Не трогай птичьего пера, Зикора!»

— И тут случилось то, что и в страшном сне не приснится. Дуэль, суд… Если,
конечно, сочтете возможным спустя столь долгое время предать огласке особую
страницу вашей жизни.

— Скажу коротко. Просто я пустил друга пожить к себе на квартиру. Он учился в
университете, у меня — двухкомнатная, а у него — ничего. Ну, жил, сыграл в моей
квартире свадьбу, ребенок у него родился, все нормально. А потом я его со своей
женой застал. Тут уже мало, как говорится, морду набить, предложил ему
стреляться. Поехали на Лисихинское кладбище, бросили жребий, мне выпало стрелять
первым. Кроме нас, там никого. В принципе, мне нужно было его признание, но он в
глаза мне твердил, что не было ничего, не было. Я говорю: зачем ты из меня
клоуна делаешь, когда я вас в постели видел. «Нет, тебе показалось!» Выстрелил.
Тяжело его ранил.

— Все-таки прямо в него стреляли?

— Да, 37 метров отмерил, спросил: «Годится?» — «Годится».

— А почему именно такое расстояние?

— Для ружья-одностволки, чтобы картечь не рассыпалась, а шла кучно. Он сразу
стал просить пить, я ему с могилы снег сгреб, поднял и попер его на себе через
кладбище, там давно уже не хоронили, к лазу. Какие-то мужики как раз ходили,
разогнули там прутья, собака к нам бросилась, рычит: кровь почуяла, помогли мне
донести до трассы — Байкальский микрорайон. Поймал машину, пассажиры сами
отлетели от нее, испугались. Довез до 8-й Советской, взял на руки его и сдал в
больнице врачам. Позвонил тут же в милицию. Спрашивают: показать можешь, где что
и как все было? Поехали на это место, ружье лежало там же.

— Вы даже не забрали его? Ваше охотничье ружье?

— 16-й калибр, настоящее охотничье. Боря Деркач мне подарил. А Смирнов Володя,
Скифом он позже стал зваться, в свое время написал такие строки провидческие.
Еще мы молодыми были, ходили с Деркачом на рябчиков и занесли добычу Смирнову,
он жил в Коммерческом подворье и под этим впечатлением экспромтом сочинил:

Убили рябчика-рябца актеры.

Дуэльный мастер сквозь века прокрался…

Мы как-то со Скифом сидели тут, во мхатовской гримерке, и я ему сказал: «Ты
тогда как накаркал!» Он удивился, что я это помню, но сам не знал, почему эти
странные слова родились у него.

— И что милиция?

— Меня посадили в КПЗ, потом к прокурору. «Жалеешь?» — он спрашивает. Ну, чтоб
отпустить меня под расписку. Я говорю: «Нет». Он: «Тогда будешь сидеть». — «Буду
сидеть. Мне суд нужен. Я должен знать всю правду». А всегда же судебно-
медицинскую экспертизу делают на всякий случай: что еще за дуэль, артист
заигрался? (Смеется). Проверили — нормальный. Главный врач психбольницы
предложил оформить меня на годик: «Полежите, выйдете, никакой тюрьмы не будет,
просто напишем диагноз, что замкнуло вас». Я: «Не-не-не, везите меня обратно».
Она: «Вам же много лет дадут!» — «Сколько ни дадут, все мои». Ольга, жена, на суде
во всем призналась. И он тут вынужден был признаться. Вот так мы с ним
разобрались. Восемь месяцев я в камере просидел, дожидаясь этого дня.

— Каким же был приговор суда?

— Суд вдруг мне дает два года. Судья Трофимова, дай ей Бог всех благ, если она в
добром здравии.

— Ниже низшего предела?

— Да, статья начинается с трех лет. Обвинение подает кассационную жалобу. А в то
время по инициативе иркутских писателей приехал из «Советской России» Петр
Добробаба и написал статью «Дуэль с пыжом». Почему-то так он ее назвал. И
упомянул там эти два года. Эта публикация завуалированно в какой-то степени
оправдывала меня, он тонко написал. А поскольку газета — орган ЦК, то суд уже не
рискнул пересматривать приговор, оставили его в силе. Восемь месяцев зачли в
срок, и еще месяца четыре я отсидел в тюрьме, потом был условно-досрочно
освобожден. Приехала комиссия, ко мне тоже там отнеслись внимательно, хотя опера
не очень меня любили, и я их тоже не очень уважал.

От сумы да от тюрьмы…

— Чем же вы спровоцировали в заключении нелюбовь к себе?

— Они мне хотели повязку нацепить. Совет внутреннего порядка, так он называется.
Я говорю: нет, что вы, я среди зэков в Байкальске вырос, как же я буду есть с
ними из одного котла и на них же стучать! Мне в ответ: завклубом должен быть в
совете внутреннего порядка. А заключенные этот СВП по-своему расшифровали,
смешно, но не для газеты.

— Да читатель уже ко всему приучен. Просветите, на всякий случай.

— Совет веселых педерастов, извините. А второй вариант еще нецензурней. Я
говорю: ищите другого завклубом. А Сычову, майору по политчасти, нужен был
профессиональный артист, чтобы концерты делать. Они стращают: уголь будешь
грузить, ямы копать! Соглашаюсь уголь грузить, что угодно еще. Сычов: ладно,
пусть остается завклубом! И вот комиссия: ну, как себя вел? А я в карцере 10
суток отсидел. Кружка воды, полбуханки хлеба.

— И холодно, и прилечь нельзя?

— «Вертолет» этот, три доски, откидывается на замок, в 7 утра тебя с них
сбрасывают, и ты ходишь. Сесть — пол скользкий. Ботинки снимаешь, один под себя,
на другой пятки ставишь, и ты как в бреду: одежду тонкую дают, ни курева, ни
еды. Старшина лично ложкой проверяет, не плавает ли в чашке баланды картошка или
макаронина. Я оттуда вышел как раз 9 Мая, пушка в честь Дня Победы, помню,
бухала. Я за траву цеплялся после карцера — меня шатало, держался, чтобы не
упасть. Охранника спрашиваю: закурить можно? Закурил — вообще весь поплыл.

— Почему же в карцер загремели?

— Это мой характер подвел. Меня там заложил один. Он был председателем совета
этих…

— «Веселых и находчивых»? (Смеемся вместе).

— Да-да. Исаев его фамилия. Я говорю: парни, если к человеку подойти по-
человечески, он тоже проявит себя по-хорошему. Вот вы сами убедитесь. Я ему
предложу выпить, душевно его отогрею на празднике, как раз было 1 Мая. Они
убеждают: «Все равно заложит он тебя, Витя. Не ищи приключений на свою голову!»
Я спорю, что быть того не может. «Ну, экспериментируй, наивный ты человек». Я к
нему подошел: «Володя, давай выпьем по стопарю, нынче 1 Мая. Праздник, старик!»
Он на меня глаза выпучил, не верит своим ушам: к председателю совета
внутреннего порядка подходит Зикора, самый такой неслух в этой маленькой тюрьме
я считался, и внаглую предлагает такое! Но мне говорит: «Давай». Завожу его в
библиотеку, отодвигаю книги, разливаю водку.

— Не отказался ведь, мерзавец!

— Ага, думаю, все равно он согреется душой, оправдает доверие. Нельзя же таким
добрым отношением злоупотребить, мы ведь один на один пьем, тут сразу будет
ясно, кто заложил. Протягиваю стакан ему, он: «Ты первый». Хорошо, я — бух,
селедкой закусил, он следом выпил. Все нормально, думаю. Мы разошлись тихо,
гуляем по зоне, парням говорю: «Вот видите, кто был прав. Если к человеку по-человечески, он тоже останется человеком». Только отбой прошел, мы в койки
легли, еще уснуть как следует не успели, вдруг слышу: «Зикора, подъем!» Выхожу
из барака, смотрю — Исаев стоит. И мне так испуганно: «Я никому ничего не
говорил… Заметили, наверно». Казачки-оперативники кричат: «Не разговаривай!»
Приводят нас к врачу. Она: «Дышите». И кружку протягивает. Я дышу, она обо мне:
«Он не пьяный».

— Молодец какая!

— Нет, тут дело хитрое. Ему тоже кружку: «А он, — говорит, — пьяный». Они: «Так,
Исаева в карцер, а ты иди в барак». Получается какая ситуация? Вроде я его
заложил — подставить меня хотели. Я к нему: «Мы же с тобой вместе пили!» Он
голову опустил, скукожился. Врач говорит: «Ну, раз пил, иди тоже в карцер». Я
свои 10 суток отсидел, а Исаева, он каптером был, старшина уже через два часа
выдернул под предлогом, что этап прибыл, надо людей переодеть. Ребята мне потом:
«Нашел среди кого человека искать! Если он нацепил эту повязку, будет служить
как миленький». Вот один такой этапчик жизни.

— Лучше всего этапы нашей жизни знают конвоиры, вспоминаю остроумный афоризм.

— (Смеется). Точно. А когда освободили, тут же Титов устроил праздник такой в
Иркутске для меня: назначил играть «Три мушкетера», а я там — Д’Артаньян. Не
успел выйти на сцену, рев такой поднялся в зале, зрители ждали меня. Мы на «ура»
сыграли этот спектакль, и жизнь стала опять входить в колею.

Пронзивший время добротой

— Без рассказов о встречах с Александром Вампиловым иркутский период вашей жизни
был бы неполным.

— В книге Лины Иоффе к 75-летию ТЮЗа «Цветы и годы» немного есть об этом. Мы
даже жили рядом — Саша на 8-й Советской, а я через две остановки, в Байкальском
микрорайоне. То, что по улицам мы ходили, по набережной много с Саней гуляли, в
общежитиях на Грязнова и в Коммерческом встречались, — это само собой. Однажды
он зашел, а там свадьба, актер ТЮЗа Глазков, тоже Саша, женился, невеста
заканчивала как раз наше театральное училище. Саня отнекивался — небритый, одет
буднично, в свитере, но его уломали сесть за праздничный стол. А из Игарки на
свадьбу теща приехала, такая торгашка полная, розовощекая, рыбы привезла. И
когда выпила, не выдержала: зачем, мол, этого бича сюда позвали? Мы-то все
принаряжены, а Саня же случайно попал. Он головой покрутил и встал уже уходить,
но тут как мы все поднялись, и сам жених: «Да знаете, кто это такой!..» А он как
раз напечатал в «Ангаре» «Утиную охоту». Теща сразу язык прикусила, но у
новобрачных и гостей настроение упало — скандал. Кое-как погасили. Уйди он,
никто бы за столом не остался.

— Во МХАТе у вас, смотрю, на афише его «Прощание в июне»?

— Молодежь играет. Доронина поставила. Публика хорошо принимает. Он драматург
вне, так сказать, всех драматургов, к нему нужен особый подход. Он добрый
писатель по сути своей, это невозможно не почувствовать. Сколько бы боли у него
ни было, иногда такого предчувствия, щемящей какой-то тоски, все равно это через
добро у него просеяно. В нем нет зла. Он дарит надежду. Щемящий такой,
пронзительный, тонкий драматург… Про литературу мы тогда много говорили, они
нас ориентировали в книжном море, подсказывали новинки — Саша Вампилов, Валентин
Григорьевич, Шугаев Слава, Машкин Гена был не раз, Женя Суворов заходил. Саня
мне подарил как раз журнал «Ангара» с его пьесой. И с надписью: «Витя, я мечтаю,
когда ты сыграешь Зилова».

— Довелось?

— Когда Саши не стало, Валентин Григорьевич Распутин организовал на сороковины
передачу по телевидению. Я первый сыграл Зилова — правда, два отрывка из «Утиной
охоты», и из «Прощания в июне» там сцены были. Георгия Люстрицкого, режиссера,
вызвали потом в обком: почему через 40 дней, а не через 39 или 41? Ему дали
выговор, но дело было сделано. Я так мечтал эту роль сыграть, что вы! Не сыграл.
Завидовал Олегу Далю, был со многим не согласен в его трактовке — он немножко
замельчил, затишил, там уже человек проигравший. А Зилов — нет. Вампилов
оставляет ему шанс.

— Всем нам, по сути, оставляет этот шанс: сохранить в себе человека.

— Жора Назаренко привез мне из Иркутска книгу Саши Вампилова, сын мой, прочитав,
сказал: «Ну, это просто от Бога драматург. Я его не могу пока расколдовать». А
его и не надо пытаться конкретизировать, он каким-то общим наплывом тебя
обволакивает и оставляет такой осадочек по уголочкам — расшифровать я тоже не
берусь, скуден я на язык, я вот больше на эмоциях, на ощущениях. Чувствую, как
собака: это верный след, а разложить по полочкам и рассчитать — это не мой
темперамент, не мой склад ума, я больше доверяю, конечно, сердцу и
подсознательным каким-то вещам. Больше чувствам доверяю. Пьесы Вампилова
пропитаны, насыщены ими.

Голос с небес

— Витя, Иркутск вам все-таки пришлось покинуть?

— После моей отсидки у нас с Ольгой, женой, не клеилось. Она уехала в Псков, а
сын Прошка уже был. Я потом поехал следом, но и там ничего не получилось.
Разошелся с ней там уже официально. В Пскове года четыре поработал. Мне важно
было, что сын на моих глазах рос, я его и на гастроли с собой брал, там работал
монтировщиком дополнительно, снимал квартиру, чтобы он со мной рядом был.

— А где он сейчас, ваш Прохор?

— Тоже в Москве. После армии закончил Щепкинское театральное училище, работал
здесь, во МХАТе, но ушел: «Я, батя, на вольные хлеба». Сейчас снимается в кино,
семью еще не завел. А в Пскове мне предложили на выбор — звание или
однокомнатную квартиру. Я предпочел жилье. А Валерий Васильевич Бухарин,
занимавший меня в главных ролях, получил звание заслуженного деятеля искусств.

— Прекрасно помню его! В Чите главным режиссером был, ярко работал. И на всю
жизнь врезалась в память его фраза: «Я лучше умру под красным знаменем, чем под
забором!».

— Со знаменем-то я за ним гонялся спьяну по театру: «Что ты такую хреновину
ставишь, это же спекуляция чистой воды!» Я играл молодого Брежнева-политрука,
Бухарин ставил «Память сердца» про Малую землю. Что-то обидное сказал мне в
ответ и исчез через парадный вход, а я после спектакля напрасно ждал его возле
служебного входа. Наутро иду к нему разбираться, а мне говорят: уже было
собрание, все там выступали в таком духе, что этот бандит-сибиряк вообще
неисправим. И тогда слова попросил Бухарин. «Вчера, — говорит, — когда я убежал
от него, вдруг ощутил удар по голове. Я понял, что Зикора меня все-таки настиг.
Открываю глаза — оказывается, гололед, я поскользнулся, ударился головой и
смотрю: звезды, небо. И голос с неба мне говорит: Бухарин, не трогай Зикору!
Хотите, верьте, хотите, нет, но я, — говорит, — слышал этот голос. Я после Бога
на себя ответственность брать и увольнять его не буду». И вся труппа выдохнула:
оставить!

— Насмешили до слез…

— Но это еще не конец истории. Бухарину я пообещал: зашьюсь — пять лет буду
ходить трезвый. И уехал в деревню, там в больнице всех лечили официально, колол
на зиму дрова и очищал организм от выпивки. А театр в это время сдавал комиссии
«Чапаева» с актером, о котором сказали: «Ну, это не народный герой». Бухарин
отвечает: «Герой народный у меня от алкоголя лечится, вот приедет, тогда
посмотрите». Мне в больницу привезли этот текст, я его выучил и через несколько
репетиций вышел на сцену. «Ну вот, это другое дело!» — комиссия признала. Потом
он ставил в Великих Луках спектакль про Рокоссовского, вся местная труппа была
занята, а я, приглашенный на главную роль, летал туда на самолете. Собрались
однополчане, которые воевали под командованием Рокоссовского, отцепляли свои
награды и вешали мне: «Ты точно Костя, ты наш маршал!» Жили в одной гостинице,
они пытаются меня угощать, а я ни в какую. Слово держал. «Как, Рокоссовский, и
не пьешь?!» И с Бухариным позже, когда он в Калининград главным в драму уехал, а
я там снимался в фильме «Охота на единорога», обрадовались при встрече, он повел
к себе, а я опять вшитый на пять лет. Говорит: «Когда же я с тобой выпью? То ты
пил беспробудно, а теперь завязал». Но и без этого с чаем хорошо посидели.
Месяц там шли съемки, и я с ним общался. Он боец, что говорить. Сердце подвело.
Для меня это страшное известие было громом среди ясного неба, я узнал поздно, а
то бы слетал проститься.

Что на весах перевесит

— В такие моменты особенно остро сверлит вопрос о смысле жизни. Или, как у
Давида Самойлова, «зачем гоняет сердце по жилам кровь живую?»

— Полноценно, всеобъемлюще еще никто на него не ответил. Мы ведь практически,
можно сказать, самые мужественные создания на земле: знаем, что умрем, но живем,
радуемся, хохочем. Если доживу до глубокой старости, и то сомневаюсь, что найду
точный ответ. Я подытожу, скорее всего, сколько я сделал доброго, хорошего и
сколько — плохого. Кто знает… Моя горячность, моя несдержанность на пользу
разве? Я вот об этой дуэли сожалею, что стрелял в него. Не нужно было этого
делать. Человек с религиозным сознанием, наверно, знает, зачем он живет. Он
служит Богу, который дал десять заповедей. Их же не тысяча, не сто даже — всего
десять. Если люди начнут жить по ним, это будет идеальный мир. Да хотя бы «не
убий», «не укради». И то я не выполнил. Грех этот большой висит на мне, глаза к
небу когда поднимаю, то думаю: за это придется платить. С возрастом уже
накапливаются такие мысли, которые не дают по ночам спать. Куда идти? Вроде
никому о них сильно-то не расскажешь. Я вот был в Печорском монастыре знаменитом
под Псковом. Любил ходить в Троицкий собор, там намолено, особая энергетика, и у
меня менялось состояние. Я это ощутил.

— Не праздный, конечно, вопрос. От него не отмахнешься.

— И как тут сказать: зачем живешь? Вроде сам себе отвечаешь. Сына родил? Родил.
Книжку написал? Написал. Осталось, значит, дом построить, а дерево посадил в
детстве еще, дед Прохор Никифорович заставил. Как только я стал соображать-
кумекать, он дал мне саженец черешни, велел выкопать ямку, потом закопать и
полить. Книгу «Ванька-Встанька» за три года написал. У нас театральная дача в
Серебряном Бору была, Фурцева еще в свое время МХАТу подарила. И вот я засел на
этой даче с мыслью: побываю-ка я в Иркутске! Три отпуска подряд мысленно улетал
в родной край и писал.

— На компьютере?

— Писал роман от руки, потом сел за печатную машинку и все пять толстых тетрадей
отмолотил одним пальцем, а потом уже отдал на компьютер. Но там редактура нужна,
а мне было невтерпеж: скорее сдать, он меня уже измучил. Выпустить в свет помог
школьный товарищ, одноклассник Саша Козырев. Нашел меня в Москве и сунул деньги
на издание. А так бы, наверное, до сих пор по редакциям мотался.

— Витя, Иркутску хотите что-нибудь передать?

— Я его очень люблю, люблю людей, люблю друзей. Это мой самый любимый город на
земле. Люблю и помню наш ТЮЗ, нашего зрителя иркутского, люблю Ангару, люблю
весну, зиму в Иркутске, осень, лето — все-все. Это как можно сказать о любимом
человеке, о любимой женщине, так вот и об Иркутске. Все хорошо — даже не хорошо,
а прекрасно, высшую степень надо брать, — когда я говорю об Иркутске. Когда я
встречаю человека из своего родного края, со мной что-то происходит, сам
чувствую: раз — и я ощущаю себя другим…