Было это в Архангельске глубокой осенью. Съехались сюда в тот год российские писатели на свой выездной секретариат. Помню, как по утрам у гостиницы в ожидании специального автобуса весело толпились братцы-литераторы, кучкуясь в основном по земляческому признаку: тут — псковские, там — новгородские, воронежские, саратовские, питерские.

Я подошёл к вологодской группе, и Виктор Коротаев, шумно отвечая на приветствие, сказал с гордостью:

— А это наш Коля Рубцов! Вот он каков! Поэт из поэтов! Наш Сергей Есенин! Коля, не стесняйся!

Рубцов стоял чуть в сторонке. Был он в коротком тёмно-сером пальто, с открытой головой, шея наглухо обмотана цветастым шерстяным шарфом. Здороваясь, я почувствовал нервность его сухой тонкой руки. И особенно запомнилась мне тогда его полуулыбка, как бы отрешённая, задумчивая, чуть тронувшая тонкие губы. Мне показалось, что он как бы был с нами и как бы его не было. Не могу сейчас объяснить, чем он выделялся из всей этой шумноватой писательской оравы, значительная часть которой уже успела с утра «подлечить» свои буйные головушки. С виду вроде как все, а в лицо глянешь — нет, он один такой, более других талантом мечен, богатством и ранимостью души.

На выездном секретариате имя Николая Рубцова звучало чаще других поэтических имён — он уже входил тогда в большую славу. Выступал он и сам. Его все приглашали, приезжали за ним из заводских клубов и библиотек, поклонники просили автограф. А он только растерянно разводил руками: книг у него было мало, они все быстро расходились. Он успел издать всего несколько тоненьких сборничков. Но какие весомые были эти тоненькие сборники! Каждая строка как бы из чистого золота отлита была. И замираешь, невольно останавливаешься при чтении его поэзии, будто маленькими глотками редкое вино пьёшь. Прямо чудо какое-то!..

Тогда в Архангельске все были уверены, что у Николая Рубцова, которому нет ещё и тридцати пяти, всё впереди, что он высоко взлетит, не будет ему границ в России, шагнёт его чистейшая гуманная поэзия за моря и океаны. Так оно и случилось, но только уже без живого Николая Рубцова.

Никогда мне не забыть известие о его гибели. Спустя каких-то два с небольшим месяца после того выездного секретариата звонит мне поздно вечером Сергей Сергеевич Орлов и сообщает без предисловия, не успев поздороваться:

— Коли Рубцова не стало.

— Как? Где? Что случилось-то?

— Погиб. Вернее, мученическую смерть принял.

Вскоре стали поступать подробности, от которых в Союзе писателей только удивлённо и горестно покачивали головами: Рубцова задушила шарфом близкая ему начинающая поэтесса. Было это 19 января 1971 года. И все поражались ещё и тому, что Николай Рубцов сам предсказал свою кончину. Буквально день в день, даже состояние природы предвидел:

Я умру

в крещенские морозы,

Я умру,

когда трещат березы…

Говорят, что в этом нет ничего удивительного: многие высокоодарённые и гениальные личности как бы интуитивно просматривают свой жизненный путь. Вспомним хотя бы Пушкина, Лермонтова, Есенина.

Январь для Рубцова — и счастливый, и трагический: третьего он родился, а девятнадцатого умер. Сейчас бы ему было всего-навсего семьдесят лет. Я специально написал слова «всего-навсего». Это же возраст зрелого творчества, мудрости. Он не допел свою песню. Но и на этом отрезке своего бытия он остаётся как бы живее живого: поэзия его пронзила все толщи людские, она читается и поётся, и не будет ей конца, потому что она подлинно народная, глубоко национальная, а значит — мила и другим народам, и нациям.

Жизнь у Николая Михайловича Рубцова не была лёгкой. Ему было пять лет, когда он осиротел.

Мать умерла.

Отец ушёл на фронт.

Соседка злая

не даёт проходу.

Маленький Коля попал в детский дом, а вернее, в сельский бедный приют, который находился в селе Никольском Тотемского района на Вологодчине. Удивительно живописны тамошние места: широкие реки, леса хвойные, заливные луга подступают к самым домам. Может, это по-русски задумчивая красота и дала мальчишке толчок к поэзии. Наверное, так и было. Красота разбудила талант, данный ему Богом, и эти два крыла понесли его по поэтической жизни.

За школьной партой бредил он флотом и, окончив семилетку, поехал пробиваться на корабли, «но, нетрезвые моряки хохотнули и назвали младенцем».

Но своего Рубцов всё-таки добился: стал военным моряком, служил на эскадренном миноносце. Вот тогда он и напечатал свои первые стихи. Поэт Владимир Матвеев, руководивший в Североморске литературным объединением, рассказал мне о том времени: «Служил Коля дальномерщиком. Получив увольнительную, приходил к нам в литобъединение раньше всех. Подтянутый, бравый такой, флотская форма очень ему шла. Стихи его выделялись, охотно печатала их газета «На страже Заполярья», попадали они в сборники».

После службы Рубцов не знал, куда податься, где якорь бросить: никто его в сущности нигде не ждал. И он поехал в Ленинград, где много журналов и газет. Молодая душа его полна была гулом поэзии, и он верил, что не пропадёт, пробьётся. Работал кочегаром на Кировском заводе и писал стихи. Вернее, слагал, они у него готовыми хранились в голове, дошлифовывались. Ходил в заводское литобъединение, мечтал о Литературном институте. И ведь поступил, имея за плечами всего семь классов. Он привёз в Москву самодельную книжечку «Волны и скалы», куда входило около сорока отобранных им стихотворений. Вот эти-то стихи и открыли ему институтские двери: против яркого самобытного таланта и строгие профессора не устояли.

Поселился потом Рубцов в Вологде. Друзья с трудом ис-хлопотали ему маленькую комнатёнку, помогли на первых порах. Стали появляться в московских изданиях его стихи, готовились сборники. Но семейное счастье не очень клеилось: и характер у Коли был, говорят, не мёд, и выпить он не отказывался. Жил, как птица, не имел почти никакого имущества. Разве что гармонь, подаренную писателем Василием Ивановичем Беловым.

Но ширилась и крепла к нему народная любовь. Он овладевал душами в основном честных, хороших людей. И молодых, и тех, кто с палочкой уже ходит. Прохиндеям и негодяям разным его поэзия слух режет — уж очень она чистая и возвышенная, глубоко патриотическая. Почти любой его стих — песня.

Тихая моя Родина,

Ивы, река, соловьи.

Мать моя здесь похоронена

В детские годы мои.

О матери он вообще вспоминает часто, называет её по-вологодски матушкой. Тосковал он по ней, конечно, сильно, ночами она ему снилась, недолюбили его, сироту, не получил он материнской ласки, да и отцовской тоже. Не держали его на коленях, по голове не гладили, не целовали, среди пацанов он вырос, таких, как и сам, горемык несчастных.

В горнице моей светло.

Это от ночной звезды.

Матушка возьмёт ведро,

Молча принесёт воды…

Как это всё прекрасно! У Рубцова сверхмузыкальный слух, он слышит звуки природы, которые никто не в состоянии уловить.

И пенья нет,

но ясно слышу я

Незримых певчих

пенье хоровое.

Дома у меня есть самая толстая книга Николая Рубцова «Видения на холме». В этот том включены не только стихи, но и переводы, прозы, письма. Помещено здесь и с десяток фотографий, где Рубцов ещё школьник, юноша, военный моряк, среди друзей-литераторов. Изображён в книге и памятник поэту. Он находится в Тотьме. Николай Михайлович Рубцов высечен на нём во весь рост. Он сидит на скамейке, тонкие свои пальцы сцепил на колене, на плечи небрежно пальто накинуто, и задумчиво смотрит куда-то вдаль, как бы пронизывая взглядом всю Россию, которую он так нежно любил. И недаром в Вологде на могильной плите выбита строчка из его стихов:

«Россия, Русь!

Храни себя, храни!»

Какие бы стихи написал сейчас Рубцов, будь он живым? Я думаю, что он бы «не перекрасился», остался бы в своей классической тематике. Его, скорее всего, не пустили бы с этими стихами на телевидение, как не пускают сейчас его земляков Василия Белова, Ольгу Фокину, Александра Яшина, Владимира Тендрякова и сибиряка Валентина Распутина: уж очень они русские в своём творчестве. Николай Рубцов со своим «занозистым», независимым характером, пожалуй, не очень бы и расстроился из-за телевидения. Он и без «голубого экрана» тем, что успел создать в поэзии за свою короткую жизнь, продолжал бы радовать и волновать души миллионов людей. Подлинные народные таланты служат Отечеству вечно.