Давшинско-Большереченское междуречье — равнинное, довольно многоснежное пространство, известное в заповеднике место зимовки лосей. С целью учёта численности зимовщиков я несколько раз на широких охотничьих лыжах по одной и той же лыжне, пересекал его в направлении Покосы — устье Кермы, десяток километров. В феврале — марте здесь «стояло» около 15 животных. А теперь апрель. Что он принёс весеннего в жизнь этих бедолаг?

В

ремя для копытных животных наступило самое тяжёлое в году — с середины месяца по утрам пошли так называемые «железные» насты. Железные — это когда поверхность снега выдерживает даже медведя, не говоря уж о волке. Лоси же с их массой и острыми копытами проваливаются почти на всю высоту снега. Хорошо, что такой наст держится не весь день, он размягчается. В это время копытные перед хищниками беззащитны. В междуречье волки не заглядывали всю зиму, но «хозяин» ныне вполне мог заявиться, тем более он только что оставил зимнюю опочивальню.

Весеннее солнце «поджарило» южную кромку лыжни, и иду я с громким, всегда нежелательным в тайге хрустом-шорохом: обо мне узнают все, я — ни о ком. Первыми увидел следы лосихи с лосёнком, они всю зиму придерживались этого участка старой гари на невысокой сопочке. Следы были свежие, звери где-то рядом, и я решил полюбоваться на них. Снял лыжи, идти стало хорошо, почти беззвучно. Не прошёл и пару сотен метров, как поблизости увидел над толстой валежиной два больших, настороженных в мою сторону уха. Остановился, одно ухо мягко повернулось назад, вслед за этим над валежиной объявилась огромная горбоносая голова, и лосиха, не торопясь, встала. Она упёрлась взглядом прямо в меня. По спине пробежал холодок: а ну, как рванёт сюда! Тут, чуть выше и дальше по склону из снега возникла ещё одна чёрная фигура, поменьше. Говорю не громким, подрагивающим голосом: «Ну, как перезимовали? Теперь идите к реке, там богатые заросли ивы и снега почти нету». Лосиха, поняв, что опасности нет, отвернулась, как бы заметив: «А-а-а, этот-то…» Зимою же видела меня, узнала, наверное.

З

имовьё для ночёвки стоит на противоположном берегу Большой речки, но вода по льду ещё не идёт. Она пойдёт вот-вот и может отрезать обратный путь. А мне надо ещё на Горячие ключи — там, кроме лосей, зимуют и северные олени. Путь на Горячие, тоже по моей давней тропе-лыжне — пятнадцать километров — тянется по стройному мощному сосняку. Тут же появились весенние кольцевые — вокруг стволов — проталины, а под кронами кое-где я вижу следы каких-то жёлтых брызг. Вот они-то отрезвили меня: куда ты полез, смытая со стволов смола — это же, как говорил друг мой эвенк Алексей Черных, признак очень скорого распара! Распар — это страшное бедствие для идущего по высокоснежью, мокрый снег размяк на всю высоту и не держат даже широкие лыжи.

Словом, вернувшись и переночевав в Керминском зимовье, решил я направиться обратно, и чем скорее, тем лучше. На реке у зимовья лёд уже обвалился — образовалась огромная полынья, и сегодня, 14 апреля, я вижу на ней плавающего большого крохоля. Чем-то показался он слишком крупным, неужели зимовал на Горячих и так тепло к зиме оделся? Редчайшее наблюдение! Зимовщика крохоля видел я лишь однажды, и было это на обширных многокилометровых полыньях в верховьях Лены. Гоголи обычно, кряквы изредка, но чтобы крохаль! Он, конечно, тут же сорвался и улетел вверх по Большой к Горячим ключам. Весною пригрело, река во многих местах, как обычно, обнажилась, и птица принялась расширять обитаемое пространство; на зимовке-то провиант свой, небось, подобрала.

Вовремя я направился обратно! Где вчера ещё по льду переходил Большую, сегодня образовался поток, и надо сооружать переправу. На отмели растут высокие чозении (это ива такая), пара срубленных и стала мне переправой. Что бы делал я тут через пару дней, не хочется думать.

Тихонько идя вдоль по берегу, услышал громкий треск и совсем близко увидел буквально подпрыгнувшего с лёжки большого жёлтовато-серой окраски зверя. Изюбрь! Я знал, что редкий в то время для заповедника зверь зимою придерживается самых нижних участков долины Большой. Но чтобы здесь, в тридцати километрах!?

Вслед за этим на близкой малоснежной отмели замелькали среди чозений ещё несколько. Эти тоже, как крохаль, с весною направились расширять обитаемую территорию, подтверждая тем самым общую в природе закономерность — смену угодий по сезонам. Я подошёл к их следам, звери здесь лежали дней пять, кормились на берегу вытаявшей ветошью. На снегу заинтересовали необычные, почти красные пятна. Кровь? Нет, это оказалась моча зверя; крошки пропитанного ею снега я взял в руку. От них явственно пахло. Предполагая собирать появляющихся в эту пору на поверхности снега насекомых для определения, я взял с собою несколько пробирок с плотными резиновыми пробками. Какой-то необыкновенно ароматический фермент, выделяемый изюбрем, так заинтересовал меня, что без всякого конкретного умысла несколько красных, пропитавших снег крошек я положил в пробирку.

Н

а поляне у Давшинского зимовья в полдень ещё издалека я увидел то, на что рассчитывал, об этом «рассказывали» птицы: по снегу прыгали, явно собирая какой-то корм, поползни, кедровки, гаички, только что прилетевшие с юга синехвостки и даже кукши. На поверхность снега по протаявшим в нём ходам от земли к солнцу выбралось неисчислимое множество насекомых. Больше всего было снежных блошек (миллионы!), гораздо меньше жучков стафилинид. Все птицы торопятся: а ну, как сосед больше нахватает (не так ли бывает и у нас?). Но не до драки, всем хватит, да и время только потеряешь.

Рассмешил поползень, ему сподручнее по стволу дерева вверх-вниз, а тут ровно: как-то неуклюже, кособочась, подпрыгивает, да надо ещё оглядеться, от хищника уберечься. Оживление это царит на поляне до первых теней деревьев, которые кладёт на снег присевшее на горизонт солнце. Насекомые скрываются в толще снега, птицы разлетаются по лесу. Здесь мне не надо опасаться ни большой воды на реке, ни распара — от посёлочка нашего сюда санная дорога, и я остаюсь в зимовье на несколько дней.

Меня занимает: пойдёт ли медведь, который ежегодно зимует где-то вон на том склоне, в междуречье, как в прошлом году, или нет? После берлоги он направляется либо вдоль по обтаявшей приречной террасе к Байкалу, либо спускается в междуречье. Следы его в прошлые годы видел и там, и там. Что определяет — куда ему идти? Думаю: либо скорость стаивания снега (в разные годы разная), либо «свирепость» и продолжительность железного наста. Если наст крепкий и продолжительный, зверь идёт в междуречье — там, вместо насекомых да зелёной осоки на береговых приречных террасах, можно рассчитывать на лосятинку.

Медведь столь тонко приспособлен к жизни, столь успешно преодолевает всевозможные трудности, что у него можно предположить наличие рассудочной деятельности. А уж анализ представляемых средой его обитания условий — несомненно, поскольку он всегда выберет наиудобнейшие на данный момент.

В этот раз медведь направился в междуречье. Я перехватил его следы, когда рано утром (до распара) прошёл к подножию склона, на котором он зимовал. Это был вполне взрослый, может быть, даже стареющий зверь необычно светлой окраски. Закономерен вопрос: как я узнал об окраске, не видя самого животного? Эвенк, о котором я уже говорил, потряс меня в первый год знакомства тем, что узнавал окраску белки по её следам (чёрный у неё хвост или рыжий). Фантастика! Насладившись моим остолбенением от точности определения (когда мы добыли эту белку), Алексей показал мне на её следах пару соответствующей окраски волосков, которые зверёк потерял, прыгая по снегу.

Вот и на следу того медведя было много светлых, вылинявших волосков, да в одном месте зверь с азартом потёрся о сухую ель, где оставил целый пук светлой шерсти. Вероятно, это был самец, поскольку одиночкой ложатся и выходят именно самцы. Самки при медвежатах выходят в середине мая. Итак, медведь направился в междуречье, и там он обязательно выследит лося. Поймает ли — другой вопрос. Но известно, что, обнаружив лося, он будет гнаться за ним до последней возможности, железный наст обеспечит ему успех. Конечно, медведь тоже должен жить, должен есть, но хотелось бы, чтобы на сей раз ему не встретилась та лосиха с лосёнком.

…П

робирку с ароматическим содержимым я привёз в Иркутск. На протяжении многих лет изредка удивлял себя тем, что, открыв пробирку, всегда чуял несколько слабеющий с годами всё тот же приятный запах. Наконец, по прошествии тридцати лет, я передал пробирку в Институт органической химии ИНЦ для определения состава фермента со столь необыкновенно стойким запахом. Но вскоре мне сообщили, что приготовленное для анализа содержимое, вместе с другими материалами лаборатории, по чьей-то оплошности было выброшено на помойку. А ещё раз встретить в природе, обнаружить на следах изюбря такого феномена не пришлось.

Фото автора