Дискуссия была бы неполной, если бы не было предоставлено слово автору книги. Мы связались с Юлией Кантор, советником директора Государственного Эрмитажа, которая, кстати, с живым интересом следит за полемикой, которая развернулась вокруг её книги в Иркутске.

— Юлия Зораховна, как принял книгу научный мир?

— В сугубо научном мире книга воспринята в основном позитивно. Это не значит, что она не вызвала дискуссий, дискуссия есть, и она продолжается, хотя книга была презентована на Московской книжной ярмарке почти год назад, а тираж её уже почти полностью разошёлся. Судя по тем рецензиям, которые я видела, интерес вызвали не только документы — хотя многое из источников, не только российских, но и немецких, опубликовано впервые, — заинтересовал ракурс. Я попыталась поместить своего героя в социокультурный контекст, мне показалось, что без социальных реальностей той эпохи писать такую вещь невозможно. Ведь история — это сочетание фактов и образов. Что же касается оппонентов, которые обязательно должны быть, — странно, если на серьёзную монографию все откликались бы только положительно, — то водораздел пошёл скорее по мировоззренческой линии. Факты опровергнуть невозможно, но их можно по-разному интерпретировать. Или даже игнорировать, как это было в советское время и, увы, порой случается в наше: слишком стойки стереотипы. Так вот, среди оппонировавших было весьма мало тех, кто мог аргументированно опровергнуть предложенные в книге тезисы. Никто не взялся и противопоставить опубликованным документам иные, их дезавуирующие. В значительной степени критика, к сожалению, свелась к априорному неприятию «неудобных» новых фактов.

— Вас не обвиняли в том, что журналистам нельзя посягать на почву исторических изысканий?

— С упрёками, что журналист влез на чью-то чужую почву, мне сталкиваться не приходилось — кроме откровенно кликушеских заявлений, что «историей должны заниматься только историки», то есть те, у кого эта профессия вписана в диплом. А журналистика мне только помогла — политическая история была моей тематикой. Но нужно пояснить, что, работая в Эрмитаже, я профессионально занимаюсь как раз проблематикой политической жизни Ленинграда 20-30-х годов. Кандидатская моя написана по социолингвистике, я изучала лексику тоталитаризма. Так что тема отечественной социальной и политической истории 30-х годов возникла отнюдь не на пустом месте. Кроме того, эрмитажный Музей гвардии, в частности, исследует судьбы офицеров-гвардейцев после семнадцатого года. Потому сугубо научный интерес к личности Тухачевского вполне логичен и отнюдь не спонтанен… Тема для меня вовсе не закрыта: впереди работа над докторской в Институте истории РАН.

— Но до этого вы поработали в журналистике?

— Да, это действительно так. До прихода в Эрмитаж я работала спецкором «Известий». Возвращаясь к теме соперничества журналистов и историков, скажу, что иногда историческое образование мешает непредвзятому взгляду на вещи — особенно, если оно было получено ещё в советский период. С другой стороны, есть и другая крайность — считается, что об истории могут писать все. В результате большое количество книг, которые считаются историческими, — перепевы ранее опубликованного. Ущербность таких книг заключается в отсутствии действительно новой информации. Кстати, вопрос, на который я себе ответить не могу: почему сейчас, при наличии огромных возможностей по исследованиям в архивах, работа с первоисточниками многими историками не используется? Я работала больше года в разных архивах России и Германии — и нашла большое количество документов, которых до этой публикации просто не было в научном обороте.

— И всё же в вашей почте было немало откликов, в которых защищали Сталина, обосновывали репрессии…

— Обосновать репрессии невозможно. Есть лишь неуклюже-агрессивные попытки их объяснить, оправдать. Это, увы, одно из самых печальных сегодня последствий того времени. Сформировалось несколько поколений, чей менталитет пропитан тоталитарной средой. Тогда публиковались мемуары людей, переживших это время, публиковались сборники документов, работал «Мемориал», и не только «Мемориал»… Был мощный, но короткий выплеск. А серьёзной, вдумчивой работы по изучению прошлого, как это было в послегитлеровской Германии, у нас так и не состоялось. Потому на смену шоку пришла некая усталость от темы репрессий, пропал интерес к ней. Огромное количество людей, и не только пожилых, по-прежнему тоскует по сильной руке. А сильная рука в массовом сознании — это в первую очередь Сталин. Много людей, у которых сильно подсознательное стремление делить людей на своих и чужих, которым нужно знать, что в их неприятностях виноват кто-то другой, и которые уверены, что только репрессиями можно санировать общество и навести порядок. Вдобавок в российском обществе нарастает расслоение по социальным признакам, по принципу богатый — небогатый, а отсюда — тоска по советскому равенству. Пусть пайка — но гарантированная.

Приведу очень характерный пример. Пару лет назад министерство образования Германии проводило опрос среди немецких школьников об отношении к Гитлеру. Вопрос был сформулирован примерно так: «Были ли положительные моменты в период, когда Гитлер был у власти?». И процентов пятнадцать ответили: да — были построены автобаны, сократилась безработица и так далее. Министерство образования было озабочено тем, что нужно срочно пересматривать учебники истории в школах, потому что если люди видят в правлении Гитлера положительный эффект, упуская причины и следствия произошедшего, значит, в системе образования есть существенные недочёты. Почему я привела этот пример? Потому что сегодня у нас в школьных учебниках тоже много сказано о репрессиях, но нет ни слова об их причинах и последствиях, и не каждый учитель готов компетентно разъяснить суть этого явления. Не потому ли, кстати, сегодня в головах семнадцатилетних опять зреет то ли фашизм, то ли сталинизм? — пойди найди разницу…