— Первый раз книга вышла в 1992 году в издательстве «Советский писатель», — сказал, открывая встречу, Курбатов. — Перечитывая её по дороге в Иркутск, с изумлением обнаружил, что собственный текст кажется чужим. Время прошло, безумие пролетело над страною, переломило всё. Когда писал, ещё на что-то надеялся, из всего, что прочитал у Валентина Григорьевича, выводил мораль.

Сегодня видишь, как у тебя отнимают надежду, и ты, читая книгу, думаешь, что в каких-то местах в скобках надо писать: «Мерзавцы, что же вы делаете? Распутин вас предупреждал. Как вы смеете жить и продолжать делать то, что делаете?».

«Господи, — думал я, — сколько значительного сказано в этой книге, там был пересмотрен огромный философский материал, была попытка ввести Распутина в контекст русской истории, стремление понять феномен русского сознания. Валентин Григорьевич — последний художник, который связан с землёй намертво; стоит умереть деревне, Распутина не станет в тот же день».

Русская деревня на наших глазах закатывается стремительно. С Геннадием Сапроновым мы ездили в посёлок Мана, где у Астафьева была заимка. Если бы я был кинематографистом, обязательно снял бы трёх, -четырёх-этажные коттеджи с колоннами и зимними садами, стоящие один к одному, плечом к плечу. Их можно было бы снять как танковую колонну, которая с металлическим лязгом и грохотом идёт на Русь, перемалывая бесстыдно и нагло нашу жизнь.

Такую картину можно видеть по всей стране, словно вятские, рязанские, тульские, псковские безлико-наступательные коттеджи построены одним архитектором, который забыл, что есть русская архитектурная традиция и в разной земле она разная.

Не знаю, надо ли писать книгу о Распутине дальше. Я могу дополнить её новыми главами, но придумать другую идею не смогу, только новый плач и крик. Опять та же самая бессильная попытка сказать: «Стойте!». Но кто может остановить время, которое так летуче? Пытаться, как дьякон Андрей Кураев, правая рука патриарха, говорить на немыслимом языке, каким разговаривают молодые «оттянутые» люди? Пытаться таким образом перевести их из компьютерного состояния в человеческое, привлечь к вере? Видно, что он не их привлекает, а расточает себя, высокое богословие и высокую мысль расточает в попытке подольститься к новому поколению.

Буду говорить с Валентином Григорьевичем, что он сам на эту тему думает. Возможно, пригодилась бы литературная идея книги о Пришвине, который всю жизнь ждал ЕЁ, не мог жить без любви. В 62 года писатель дождался, она вдруг хлопнула дверью, по этому звуку он понял: пришла! Были он и она, стали одним целым, ходили, не разнимая рук до смертного часа. В конце этой книги могут пропадать сначала какие-то знаки препинания, потом слова и союзы, сквозь страницы проступают зелёный лужок, окраина леса, небо, птицы. Заканчивая чтение, можно увидеть, как идут два человека, взявшись за руки, и муравей ползёт по обложке, как по рукавам их одежды. На какой странице я должен потерять слова в книге о Распутине? Остановиться на чистом листе, как кардиограмма, показывающая прямую линию, которая медленно исчезает. Если бы подобный формат был возможен. О предстоящей работе думаю с тревогой.

Валентин Яковлевич Курбатов щедро делился со слушателями, которые пришли на встречу с ним в библиотеку имени Молчанова-Сибирского, своими размышлениями о жизни, отношением к литературе:

— Позавчера, — сказал он в частности, — разговаривали с Распутиным, вспоминали, как в 1988 году я предложил сделать с ним радиопередачу. Открывается дверь, слышится «здравствуйте» писателя, а дальше критик начинает разговаривать, не закрывая рта, пытаясь спровоцировать, задеть его. Писатель только хмыкает, кряхтит, иногда говорит «да» или «может быть», и так день за днём.

Кроме «эх» я от него тогда ничего не услышал, но эти «эх» были так значительны и сильны, что в этом году я собираюсь записать молчание Валентина Григорьевича, потому что оно повыше и поторжественнее любых других слов. Я знаю, что таится за этим вздохом и за моей болтовнёй, на которую он никак не реагирует. Нынче он предложил мне посмотреть одну статью Достоевского. Я ответил: «Не буду, я давно боюсь чтения Достоевского, Ильина, Данилевского. Их читаешь с отвращением, потому что каждое слово написано про сегодняшний день. Думаешь: прошло полтора столетия, сколько же можно говорить об одном и том же?».

Писатели из поколения в поколение кричат своей стране: «Да что же ты делаешь, матушка?». А она хоть бы что, от неё всё отскакивает, как горох, она опять тешится новыми идеями, новыми заботами, заставляя писателя повторять старые тексты. Чувствуешь, что всё время пишешь цитаты. Становится оскорбительно быть писателем. Если ты пишешь искренне, то обязательно повторишь Данилевского, Леонтьева или Розанова.

С Валентином Григорьевичем мы всё же обратились к Достоевскому, его выступлению на открытии памятника Пушкину. Он говорил так блестяще, что сам был восхищён собой. Его письмо к жене Анне Григорьевне можно вставлять в монолог Хлестакова, он писал о том, как реагировали собравшиеся: старики подскакивали, кто-то, ругавшиеся 40 лет, начали обниматься. Студенты, курсистки, дворники — все бежали к сцене с криками: «Пророк!». Один Лев Николаевич Толстой отвернулся.

После блестящей речи Достоевского о всемирном единстве его благодарили все, особенно западники. Писатель моделировал монолог западника, в котором показывал, что они хотят сделать и чему он сопротивляется. Что же хотят сделать с русским человеком западники? Они намерены помаленьку образовывать народ, возвышать его до себя, переделывая его национальность в другую, ту, какая сама наступит. Образование они начнут с того, с чего сами начинали, то есть с проклятия прошлого — чем мы сегодня и заняты.

Мы пытаемся быть нормальными людьми, наплевав в лицо собственным отцам. Выучив человека из народа немного грамоте, тут же начинаем обольщать его Европой, нахваливать её утончённость, приличия, костюмы, напитки, быт, танцы. Словом, пытаемся заставить его устыдиться прежнего лаптя и кваса, устыдиться своих песен, заставляя петь рифмованный водевиль, который вы все знаете. «Нотр-Дам», «Кошки», «Чикаго» — всё то, что мы поём всей страной.

Сегодня неукоснительно выполняется программа Достоевского, написанная от лица западника, о воспитании народа, стыдящегося своего лаптя. Для достижения цели мы действуем многими средствами, прежде всего — играем на слабых струнах характера русского человека. Наш народ застыдится своего прежнего и проклянет его, а кто проклянет, тот и наш. Все, кто не способен к подобному образованию, будут устранены.

Прочитав с Распутиным этот мстительный текст, мы угрюмо разошлись по сторонам, понимая, что больше не надо раскрывать этих книг и нельзя говорить друг с другом, потому что нельзя повторять то, что было сказано русской мыслью и русским художником на все времена.

Почему на Валентина Григорьевича больно смотреть? Он молчит так, как до него никто не молчал — это укор обществу, правда, если бы общество ещё умело стыдиться. Распутина оно заставило замолчать своим хамством, брезгливым отношением к народу. Автор высочайшего дара, он писал только под земного, крестьянского, русского человека. Его бабы — Анны, Дарьи, Настёны — ушли все до одной, закатилось их время. Распутин бессильно пытается ухватить это время, но находит только «дочь Ивана, мать Ивана», такую же жёсткую историю, платящую так же тяжело и жестоко.

Наверное, здесь уместно вспомнить Ивана Афанасьевича Васильева — последнего лауреата Ленинской премии. Всю жизнь он писал, в конце решил строить. В родной деревне Васильев построил дом экологического просвещения, чтобы мужик знал, что каждая земля, задетая лемехом, не зарастает столетие, хотел научить этому и детей. Картинную галерею создал, и не просто галерею, а в каждой избе, у каждого мужика и бабы развешал по картине, чтобы они потом менялись. Построил и деревенский центр исторической культуры. Много чего напридумывал, за это получил Ленинскую премию.

Когда после её вручения из деревни уехали гости, телевизионщики, журналисты, он начал стучаться головой о стену: «Пропала жизнь. Писал, думал, сейчас прочтут, скажут: мужик рассказал, как надо хозяйствовать. Я же всю жизнь на земле, из деревни никогда не выходил». Вместо благодарности директор совхоза ему сказал: «Если ты, Ваня, завтра загоришься со своими подарками, на наших мужиков шибко не сетуй. Мы жили, яйцо сдавали, и забот у нас не было, а сейчас начальники шмыгают, о какой-то духовности говорят, испортил ты жизнь мужикам. Они-то знают, что у тебя деньги по всем карманам распёханы. Ты бы лучше своим трудом сам заработал копеечку, тогда бы не стал её расточать».

Не понимаю, зачем всё это говорю, вы и сами всё это знаете. Очевидно, заставляет бессильное вековечное желание, как у мальчика Селенджера, бежать и остановить народ над пропастью во ржи. Сказать: куда вы идёте, неужели не чувствуете, что все мы предаём самих себя? Предаём историю, победы в войнах, революцию, которая была сделана святыми людьми, а использована самым последним негодяйством и пущена под топор.

Думаешь: когда же повзрослеет русский человек и встанет среди мира русским? Мы интересны миру только как русские, в Европе и без нас европейцев хватает. Мы, переодетые в европейцев, мало кому занимательны, сад Господень на земле растёт для немцев в Германии, для французов во Франции. Мы, русские, этой русскостью, нашей духовностью, православием — только этим и драгоценны.

Я редко публично выступаю, потому что стыдно, потому что мы взрослые люди и всё прекрасно понимаем. Повторять одно и то же в тысячный раз — выглядеть брюзгой, меж тем как растут дети, внуки, хочется подарить им мир прекрасным. Но когда чувствуешь, уходя из этого мира, что ты оставляешь после себя, вспоминается Астафьев: «Мне нечего сказать вам на прощание». Одни эти слова Виктора Петровича должны были заставить собраться Государственную Думу вместе с правительством и Советом Федерации, для того чтобы ужаснуться тому, что сказал большой художник, понять, наконец, что построено общество, которому завещать нечего.

Лучшему русскому писателю Распутину на юбилей в очередной раз подарят премию, поздравят, обнимут, поблагодарят, но при этом палец о палец не ударят, чтобы сдвинуться в ту сторону, в которую он, криком крича, пытается повернуть Россию и остановить её.

Записала Светлана ЖАРТУН

На снимке: Валентин Курбатов