Отцовская фамилия

Мечтой о театре Марина, по её мнению, обязана отцу — Анатолию Михайловичу Егорову. Из жизни он ушёл рано, в 50 лет, а из семьи — ещё раньше, когда дочке было всего семь-восемь годков. И ушёл не по своей инициативе, поэтому жениться больше не стал, храня в сердце одну-единственную любовь. Вернулся после развода в Ленинград, где реставрировал, будучи архитектором-реставратором, здание Адмиралтейства, Исаакиевский собор, а потом уехал к своей матери в Пушкинские Горы, очень сдружился с Семёном Гейченко и помогал ему восстанавливать имение поэта, домик Арины Родионовны, сделал великолепный пруд в Михайловском, там карасей разводили. Большой любитель поэзии, музыки, когда-то стиляга в брюках-дудочках из поколения 60-х, он имел обширную библиотеку, а Пушкин для него всегда был на первом месте, как свет в окошке. Читал его стихи наизусть, преклонив колено и сбросив шляпу.

Марина поддерживала контакт с отцом до самой его кончины, ездила к нему в Михайловское, была в гостях у Гейченко. Тот ставил самовар на шишках из своей шикарной самоварной коллекции и поил их чаем, а потом Марина пешком уходила в Тригорское, где её двоюродная сестра-гид вела экскурсии.

Волшебный воздух тех краёв и заронил, видно, мысль о сцене. Мама, как водится, прочила ей иную стезю — музыкальную. А сама Марина в малолетстве говаривала: «Я сначала буду ходить в детский сад, а потом в анститут». Какой «анститут», взрослые не допытывались, но дорога к нему оказалась длинной и ухабистой: только сейчас наша героиня перешла на четвёртый курс филфака. Причём не института, а Иркутского университета, поступив на его заочное отделение по совету мужа, который в придачу к двум среднеспециальным получает и высшее образование, заканчивая юридический факультет политеха.

Скоро сказка сказывается…

В роду по линии мамы есть примесь бурятской крови, и кто уж из родителей больше одарил Марину своими личными качествами, только упрямства ей не занимать. В театральное училище она всё-таки поступила. С пятой попытки! И не в московское имени Щукина, откуда два года кряду «сваливалась» после второго или третьего тура. И не в ГИТИС, где она спела песни в манере 30-40-х годов, изобразила обезьянью пластику и показала говорком байкальских старух так убедительно, что её сразу брали на эстрадное отделение, но она лестное предложение отвергла — её манила не эстрада, а сцена.

В промежутках от одних до других вступительных экзаменов поработала и секретарём-машинисткой в институте искусств, «поближе к Мельпомене», шутит она. И крутила гайки на машзаводе в Балашихе. А перебравшись на съёмную квартиру у метро «Красносельская», работала нянечкой в группе «суточников» — малышей от года до трёх лет родители оставляли в садике на всю неделю, по пятницам забирали.

Как от судьбы ни бегай, она тебя и на печи найдёт, повторяла бабушка. И ведь права была! Хозяйка квартиры, видя, как убивается Марина, не попав в вожделенную «Щуку», прикрикнула: «Не реви! Сейчас позвоню в Иркутск, там у меня баба хорошая живёт, она тебя сразу возьмёт». Речь шла о Вере Александровне Товме, которая в своё время снимала ту же комнату у той же хозяйки, заканчивая режиссёрский факультет и аспирантуру в училище им. Щукина. Марина ужаснулась: опять в Сибирь?!

Терять год на ожидание было ещё страшнее, и вскоре она, прилетев в Иркутск, читала Товме монолог Дарьи из «Прощания с Матёрой», «Денискины рассказы», Маяковского, Тютчева, спела-станцевала — и была принята. Но после первого семестра едва не произошло прощание с Мариной, отчислить хотели, спасибо Валентине Александровне Дуловой, уговорившей коллегу повременить: «Девчонки-то талантливые, втянутся — толк будет». И верно, Марина с того момента не то что тройки, даже четвёрки по мастерству актёра никогда не получала, сплошь «отлично». А за строгость, жёсткость и требовательность благодарна педагогу Товме поныне. Та заставляла развивать мозги, читать.

Зазвенел наконецколокольчик-бубенец

Используя право выбора, Марина распределилась в Чебоксары и за два с половиной сезона объездила Тулу, Пермь, Свердловск, Иваново, Суздаль, Владимир, Самару, в Москве тоже на гастролях довелось выступать. Но с отъездом главного режиссёра Владимира Гришанина, выпускника школы Анатолия Васильева, потянуло и молодую актрису в родные пенаты. Впрочем, она всё время рвалась в Иркутск, а главреж урезонивал: «Успеешь ты в Александровский централ, к своим декабристам!»

Пришла в ТЮЗ, где было много сокурсников, убеждённая, что её, актрису республиканского ордена «Знак Почёта» русского драматического театра, имеющую внушительный перечень сыгранных ролей, должны принять с распростёртыми объятиями, без всяких испытаний. И верно, сразу ко двору пришлась, сыграв Ворону Кагикар в «Волшебнике Изумрудного города», Фенису в «Изобретательной влюблённой», Эльзу в «Драконе» Шварца, Малушу в «Снегурочке», где так развернулась, что роль признали лучшей среди ролей второго плана.

Однако не только творческая, но и личная судьба караулила, как оказалось, Марину в Иркутске. Она повествует об этом с бесстрашной самоиронией.

— Игорь учился со мной на одном курсе, но мне тогда нравился другой мальчик, а ему — другая девочка, как это часто бывает. А тут я из Чувашии вернулась, он ходит неприкаянный, я хожу неприкаянная: наши симпатии куда-то разъехались. И что-то мы с ним раз встретились, два встретились на товарищеской основе. Я говорю, переняв нахрапистость от мамы: «А чё мы с тобой просто так-то ходим?» Он: «А чё надо делать?» Я отвечаю: «Давай поженимся!» Он с готовностью: «Давай!»

И Марина на три с половиной года погрузилась в семейные заботы, родив дочку Вику, для которой она, если не ошибаюсь, единственная из труппы в минувшем году на гастролях в Белоруссии купила фолиант о Хатыни. Каждую поездку использует для «подкормки» своей девочки-подростка духовной пищей. Но когда вернулась из декрета в театр, испугалась, что от прежней Марины ничего не осталось.

— Как вот в «Чайке» Нина Заречная не знала, что с руками-ногами делать, у меня такая скованность жуткая была. Я этого боюсь, того стесняюсь, всё не эдак и не так. Мне Галина Леонидовна Проценко, заслуженная артистка, говорит: «Марина, когда ты зазвенишь, когда твой колокольчик проснётся, который я слышала в роли Вороны»? И долго я в себя приходила, пока не дали мне роль, самую простецкую на первый взгляд — рыжего клоуна в спектакле «Пеппи Длинный Чулок». И тут я освободилась, вынырнула и постепенно начала пробиваться с «Конька-Горбунка», «Принцессы Кру» к взрослому репертуару: Лучетта в «Печёной тыкве», Флоранс в «Странной миссис Сэвидж», Соня Гурвич в «А зори здесь тихие…» Я вообще все свои роли люблю. Только есть такие партитуры, так сказать, как в музыке, которые нуждаются в доработке, и я мучаюсь над вопросами к своим персонажам, к постановщикам, даже когда спектакль уже не идёт. Спектакль ведь как человек: каждому свой век отмерен.

Десять лет спустя

Да, пошли роли, пошли. Целая череда блистательных работ. В вечернем репертуаре это обольстительная Мамаева в «На всякого мудреца…», Атуева в «Браке по расчёту», посрамлённая в своих притязаниях на светский лоск, та же Макарская в «Сарафановых», такая с виду разбитная, но способная к чистым душевным порывам. Островский, Сухово-Кобылин, Вампилов… Роли комические, лирические, драматические. Уже не скажешь, что актриса в простое. Востребована. Но ощущение неполноты использования её очередного творческого потенциала не оставляет места благодушию. И режиссёр Александр Ищенко солидарен с этим:

— Внутренняя театральная природа Марины Егоровой, мне кажется, очень близка к сегодняшнему дню. И мне даже, может быть, немножечко не хватает её природного, житейского юмора на сцене. Вот если бы она была более смела и раскованна в этом отношении, она была бы, мне кажется, суперсовременная артистка. Она органична, трудолюбива. Я думаю, в какой-то степени она недооценена театром, а время-то идёт, и это не может не волновать артистку, которая ещё находится в расцвете своих возможностей.

С сожалением вижу, что размышления самой актрисы и многое из рассказанного ею в откровенной беседе придётся оставить для подходящего случая. Но главное её признание приведу почти слово в слово.

— Марина, в ТЮЗ не идут ради заработка, он, извините, слишком мал, чтобы быть стимулом. Что же вами движет в профессии: процесс, его результат, признание публики или всё вместе взятое и ещё нечто сверх того?

— Прозвучит высокопарно, быть может, но это действительно моя жизнь. Точнее, часть моей жизни. Да, мало платят, и публика не всегда признаёт, и не всегда ты купаешься в овациях, не часто оказываешься на гребне славы и успеха, не всегда тебя понимают и поддерживают коллеги. Но это есть. И вот какое оно есть — плохое, хорошее, шершавое, с шипами, с розами — я просто это люблю и не могу себя представить в другой сфере, в другой профессии. Я люблю театр как данность. В рассказе Горького «Мальва» есть замечательная фраза: «За что ты любишь, почему ты сюда приходишь?» — «Да не тебя я люблю, я просто люблю это место». Вот и я просто люблю это место. Не важно, ТЮЗ это или драматический театр, — я люблю планету Театр как субстанцию. Театр даёт колоссальные возможности для раскрытия и человеческих чувств, и умственных способностей, и, как ни странно, даже физических. Порой такие фортеля выкидываешь, каких и не ожидаешь от себя! Или какие-то па, или кульбиты. То есть мной вот движет, наверно, в первую очередь любовь обыкновенная, ничем даже ни подкреплённая — ни материально, ни лаврами почёта, ещё раз повторяю, — любовь к театру.

— Роберт Стуруа пришёл к выводу, что театр, может быть, наиболее сложный вид из всех видов искусства. Сложнее, чем живопись, сложнее, чем музыка…

— Я с ним полностью согласна, абсолютно. Не сложно выучить текст, выйти и произнести его и послушать, что тебе партнёр говорит. А сложно, очень сложно, я считаю, оголить своё нутро и при всей этой оголённости ещё чувствовать себя комфортно, быть естественной и чтобы люди тебе поверили. Чтобы и сам ты не был себе неудобен, а то, то ты сыграл, не вызывало у тебя самого чувство неприятия или отторжения.

— Вы говорите об оголённости души?

— Конечно. Мы же действительно себя затрачиваем, но редко бывают эти моменты, когда ты по-настоящему раскрылся и вдруг — вот эти секундочки, они микроскопичны, когда даже у тебя самого мурашки по телу побежали. И только потом, выйдя в портал, за кулисы, ты ощутил: что-то произошло. А вот это «что-то», мне кажется, незачем пытаться расшифровывать.

— Словами его и не выра-зить.

— Оно случилось, и ты это мгновенье пережил. И зал его услышал, замер, пошёл за тобой неслышными шагами и тебя ведёт. Это очень краткие моменты, но знаете, они дорогого стоят. Соня Гурвич, например. Я человек характерный, очень эмоциональный, а там… Там флейта звучит. Я поняла, как её играть, — это как мой папа. Он никогда не повысит голоса, у него всё здесь, внутри, но глаза, интонация — не важно, что сказал человек, а важно, как. Она словно ручеёк, эта Соня, роль должна быть тихая, тонкая. Единственный, кстати, спектакль, текст которого я никогда не повторяю, — это «Зори». У меня он в подкорке, он настолько в меня вквашен, вбит прямо. Я на Колю Кабакова посмотрю, с ним так легко, тепло и свободно! Он как отец передо мной, этот старшина Васков, и я знаю, если где-то я «заплыву», Коля всегда меня поддержит. Он потрясающий партнёр. Потрясающий! Как и Володя Привалов, во всех спектаклях.

Партнёрство — это великая вещь, это 95 процентов успеха спектакля, это когда глаз в глаз и на такой сцепке, как учила Вера Александровна Товма: ниточка-иголочка, петелька-крючочек. У нас и в «Кречинском» ансамбль потрясающий. Я вообще люблю все спектакли, даже те, где не хватает какого-то «петушиного слова». И безумно мучаюсь, когда не могу всеми клеточками совместиться с персонажем своим, это мешает мне, как гвоздь в обуви. Не просто так всё на этом свете, не просто так…

На снимке: сцена из спектакля «Красная шапочка». Марина Егорова — мама (слева), Татьяна Чадина — Красная шапочка