( Продолжение. Начало в номере «ВСП» от 14 марта )

А ведь Марк Сергеев именно из этой когорты «поштучных»! Раньше я об этом как-то и не задумывался, может быть потому, что явление это плохо изучено. Не отсюда ли, не потому ли его сильные, однозначно уникальные черты характера частенько воспринимались с юмором, нередко усмешкой, бывало, и с явным раздражением и злословием.

Строки Геннадия Николаева пришлись как нельзя кстати: «Время, которому принадлежал Марк Сергеев и большинство конкретных имён и фамилий, очень перекликается с 50-60 гг. XIX века. В этом нет ничего странного. Наоборот, столько схожих, трагически неизбежных задач стояло перед государством и обществом, что вольно или невольно возникает желание приводить в качестве подтверждения отдельных суждений и целых обобщений то одну судьбу, то другую».

А это блистательный Лев Аннинский: «Так всё-таки: могли тогдашние читатели уловить секрет этой прозы? Великие критики того времени, чуть не на столетие вперёд определившие русский эстетический вкус, — могли ведь, наверное, угадать по этим росточкам, что там заложено? Всматривались. Но не до того было. Важно было другое: чью сторону держишь? Куда гнёшь?».

Как вы думаете, о чём это? О современности? О ещё недавних годах ушедшего мнимого благополучия? Никак нет. Это о прозе Лескова, всё о тех же 50-60 годах позапрошлого века.

И ещё Аннинский: «По мыслям-то, по внешним позициям Лесков никогда и не был ни ретроградом, ни охранителем. Линия у него была хоть и «постепенновская», но вполне прогрессивная. Только линия эта шла над качающейся почвой. Просыпающаяся интуиция великого художника вела, сбивала и скручивала эту линию.

А по тем временам линия нужна была чёткая. И молодые, и старые участники событий готовились решить между собою практический вопрос. Литературные поединки пахли кровью. Писемский, задевший «Искру» в нескольких фельетонах, был вызван Курочкиным и Степановым на дуэль. Дуэль не состоялась, но, затравленный «нигилистами», Писемский переселился из Петербурга в Москву, бросив издававшуюся им «Библиотеку для чтения». Чернышевский, о романе которого спорила вся пресса, написал его в крепости. И оттуда же, из-за решётки, передавал в печать свои статьи Писарев. Под сполохи апраксинских пожаров, когда по всему Петербургу искали и боялись найти поджигателей, «людям дела» было не до тонкостей».

А у нашего героя «чёткой» линии не было никогда. Откуда она могла статься у человека штучного, да к тому же поэта, обласканного, как ни крути, талантами, вниманием и любовью, конечно. Он не мог жить иначе, как только по душе, реже — «как получится», будучи твёрдо уверенным, что его дело, его работа, поступки востребованы и необходимы.

Природа щедро одарила Марка Сергеева способностями: перед нами уникальный пример счастливого сочетания разнообразных талантов в одном человеке: поэтического, исследовательского, организаторского, публицистического.

Разнообразными талантами Марка восхищались, о них судачили, его упрекали, над ними посмеивались, ему завидовали. Вставляйте любое другое действие, и вы не ошибётесь. Но нам важнее, что думал о всём этом он сам…

В одном из писем С.И. Гимпель 27 сентября 1995 года М.Сергеев написал совершенно определённо и искренне в большом письме: «Ну вот, дорогая Светлана Исааковна, посылаю сегодня справочник и дополнение к нему. Справочник издан 13 лет назад. Когда стал перебирать всё, что сделано за это время, выяснилось, что нужно открывать новые разделы — «Произведения, посвящённые декабристам» и «Драматургия». Собственно говоря, первую пьесу-сказку я написал ещё в 1957 г., но в справочник я ранние пьесы не включал, считая их случайными.

Так уж психологически сложен мой характер (спохватился — сложен не от слов «не очень прост», а от слова «составлен»), что мне хочется всегда работать (во всяком случае пробовать себя) во всех жанрах, и это у меня получается, хотя и не всегда так, как хотелось бы. Я думаю, что разговоры о том, что человек разбрасывается, что лучше бы он работал в том жанре, в котором у него лучше всего получается, бил бы одну цель — и обязательно достиг бы успеха, — не имеют под собой почвы. Дарования столь же разнообразны, как сама природа человека, один прекрасно творит прозу, но в нём нет гудения стихотворной строки и поэтом ему никогда не стать. Другой же, наоборот, с детства захлёстнут ритмом. В нём стихи рождаются непроизвольно, и жизнь становится тканью, которую он с помощью этого ритма, с рифмами или без, прядёт, соединяя события, размышления и горение собственной души. Но не всякий материал ложится в прокрустово ложе стиха, постепенно, с взрослением человека, он переполняет душу: куда его девать?

Человек, профессионально владеющий стихом, практически может работать в любом жанре. Человек, владеющий лишь прозой, практически может работать в любом жанре, не требующем поэтической специфики: в драме, в сказке, в романе и прочее. Примеров тому — тьма. В старину — Пушкин и Лермонтов, позднее — Блок и Пастернак, потом Симонов и Берггольц, потом Шукшин и Евтушенко, примеры можно умножать. И взял я имена эти для сравнения, соединяя их, естественно, не по уровню таланта, а по многожанровости их творчества.

Но я отвлекаюсь, теперь же пьесы выстроились в цепь: пьесы-сказки, шедшие давно и идущие сейчас, скажем, оперетта по мотивам «Мухи-Цокотухи» К.И. Чуковского, написанная бог весть когда, идёт и до сих пор. Поставлена в Иркутске, Новосибирске, Омске, Энгельсе, Риге, Улан-Удэ, в Чехословакии и т.д. Завершилась цепь сказкой «Проснись, Байкал», высоко оценённой Министерством культуры и переданной им в отдел распространения, изданной им. Пьесы о декабристах постепенно выстраиваются в трилогию «Записки княгини Волконской», «Записки Варвары Шаховской», «Записки Натальи Фонвизиной» — две из них уже написаны. Одна — поставлена. Вторая — ставится. Третья зреет в душе.

Может представится, что тема «Декабристы» родилась вдруг: до семидесятых годов её не было, а тут вдруг явилась на свет. На самом деле тема эта жила во мне с 14-летнего возраста (я, кажется, рассказывал, выступая у Вас в институте или же при наших вечерних беседах в Вашем гостеприимном доме, о том, что, учась в 8 классе, поселился с родителями неподалёку от дома декабристов в деревне Малая Разводная — наш посёлок Лисиха заканчивался нашим домом, а лежащая через овражек деревня начиналась домами Юшневских, Артамона Муравьёва, братьев Борисовых), она пробивала себе путь с опаской, постепенно, как и пушкинская тема: всю свою жизнь я боялся потрафить моде. Может быть, из-за этого свойства характера и из-за отсутствия тщеславия, зависти (её из мимикрии называют «творческой») я много не добрал в популярности, известности, что ли, но я никогда об этом не жалел. И эта тема копилась исподволь: прежде чем я написал книгу о жёнах декабристов, я 17 лет собирал материал.

Другое дело, что моя каторжная работоспособность («сладкая каторга», говоря словами Ляшко) и умение накапливать в параллельных потернах памяти всё на свете, наконец, мои переплетающиеся, три образования — университет, библиотечный институт, театральная студия, каждое из которых тянуло меня в свою сторону — университет в науку, библиотечный в культпросветработу (имеются в виду мои пробы в библиотековедении, библиографии, составление книг, рецензии на книговедческие сочинения и пр.), — почти ничего из этого вообще не вошло в справочник. А что вошло — не выделено в раздел (театральная студия-драматургия), всё это вместе создало тот странный конгломерат, который называется Марком Сергеевым.

Я прожил трудный год. Традиционно я уже пятнадцать лет пишу сценарий для нашего праздника Труда (вообще, сказать попутно, о моей работе в этом ключе — эстрадные представления для агитбригад крупных Дворцов культуры, за которые ребята получали всесоюзные дипломы победителей, праздник Труда в спортивно-культурном комплексе, представления на стадионах к 30-40- 50-летию Победы, 300-летию Иркутска, проводы зимы и прочее, и прочее — это даже не упоминаемая страница моей жизни). Успех предыдущих моих работ в этом жанре, начатом в Иркутске в 1921 г. Николаем Охлопковым представлением на Тихвинской площади огромного действа «Борьба Труда и Капитала», привёл к тому, что ОК и ГК партии поручили в этом году мне персонально сделать сценарии творческого отчёта Иркутской области в Кемерове (поехали 350 человек), в Центральном доме работников искусств в Москве, к 40-летию Победы (для стадиона в Ангарске), к 300-летию Иркутска (в 1961 г. мы отмечали 300-летие Иркутского острога, а теперь — присвоение статуса города). Не стану перечислять дальше. Все издания к 300-летию (книга «Иркутск. Три века», редактирование атласа «Иркутск», текст альбома и т.д.), всё легло на мои плечи, ибо у нас много любителей говорить и, увы, мало желающих делать.

Теперь прибавьте к этому завершение первого тома книги «С Иркутском связанные судьбы», завершение, наконец, книги стихов, которую читал у Вас, помнится, и главная трудность состояла в том, что стихи мне разонравились и отбор был, может быть, более жестоким, чем требовалось, — это, кстати, не гарантия, что в книгу не попало кое-что из того, чему лучше бы остаться в папке.

Теперь прибавьте: в Иркутске (в числе 5 городов) официально открывалась Неделя детской книги, мы были включены во Всесоюзный Пушкинский праздник, и это всё «прокрутить» пришлось мне (ведь делегации-то приезжали по моей линии), плюс к этому куча забот как у парторга писательской организации, члена всяческих обществ, где всё, особенно в ВООПИКе, требует и мужествования и борьбы, прибавьте, что в этой суете была написана ещё пьеса «Записки Варвары Шаховской», и вы получите примерную «картину» моей жизни в благодатном году Быка, Коровы, но скорее — Вола».

Все вместе эти черты счастливо уживались в нём, выплёскиваясь в той редкой душевной щедрости, с которой Марк откликался на просьбы о помощи, а зачастую — не дожидаясь просьб. Откликался по большей части бескорыстно, без каких-либо «соображений», что в мире богемы случается не так уж и часто.

Оценивая иркутскую поэзию, всегда метафоричный и потому не всегда объективный Анатолий Кобенков заметил в своём литературно-эпическом обзоре «Иркутск: новое поколение» относительно иркутской поэзии, что она «за редким исключением, жила в своё удовольствие — за привычные рамки не выходила. Если что и делала хорошего, то, живя в привычных ямбах и хореях, раскрывала заявленную тему и трепетно заботилась о свежем эпитете или не слишком затасканном образе».

От себя добавлю: в провинции профессиональный литератор абсолютно беззащитен и неприбран. Не такое уж это и открытие. Никто не знает, сколько стихотворцев может прокормить общество на краю бывшей империи. И тот, кто в трагическую минуту ставил себя на стезю писательства, в уме, кроме ямбов и хореев, уже прикидывал, чем и как кормить семью, на что покупать одежду и удастся ли когда-нибудь получить квартиру. Ибо если ты бунтарь и характера сложного, очаг от общества получить удастся вряд ли. А если конформист и свяжешься с властью крепче, чем подработка на первомайском празднике, — значит, прощай, блестящая строка и признание».

Тот же Анатолий Кобенков, распределяя иркутских литераторов по рядам и нишам, опять-таки вскользь, но выделил «особенных», тех, кто, вероятно, мог иметь или имел, по его мысли, влияние и читателя. В их числе оказался и Марк Сергеев.

Марк, между тем, принадлежал сразу трём творческим российским союзам. Такой случай следует отнести к редким явлениям. Вступить в профессиональный творческий союз по советским временам, за исключением журналистского, где планки приёма не было вовсе, оказывалось достаточно сложно.

(Продолжение в номере «ВСП» в следующую среду)

Фото В. БЕЛОКОЛОДОВА