Судя по рассказам, на филфаке Иркутского университета была очень хорошая, по-домашнему располагающая обстановка, что оставило у него на всю жизнь самые светлые воспоминания. «Собирались мы в Клиническом переулке в доме Ирины Ломако, каждый приносил, что мог: кто картошку с собственного огорода, кто студенческую пайку хлеба, кто соли, кто заварки. Пили чай, обжигаясь горячей в мундирах картошкой, говорили обо всём на свете, спорили о книгах. Слушали рассказы Марка Константиновича Азадовского и Ольги Игоревны Ильинской о выдающихся литераторах, с которыми наши профессора были близко знакомы, играли в старинные нарды, разыгрывали небольшие шутки».

( Продолжение. Начало в номере «ВСП» от 14 марта)

И ещё несколько строк о профессоре Азадовском: «Мне, студенту первых военных лет, довелось слушать глубокие и раздумчивые лекции Марка Константиновича, которые произносил он высоким хрипловатым голосом. Ему было уже за пятьдесят, но он порой и сам напоминал студента. То он приглашал на занятия кого-нибудь из жителей приленских деревень, случайно оказавшихся по личной нужде в Иркутске, то из Бохана привозил бурятского поэта Аполлона Тороева, который, обводя аудиторию невидящими глазами в тёмных очках, протяжно пел нам улигеры о борьбе советских сибиряков-воинов с фашистами, то он поручал какую-либо тему из своего курса русской литературы кому-либо из студентов, а сам садился на скамью и был весь внимание».

К учителям Марка Сергеева, вероятно, можно было отнести и Анатолия Ольхона, писателя, оказавшегося в Иркутске не по своей воле. Сам М. Сергеев писал: «В ранней юности, ещё до войны, меня всегда поражал Анатолий Ольхон. Поэт-вологжанин, подписывающий поначалу свои произведения подлинной фамилией Пестюхин, он был членом известного литературного объединения «Перевал», давшего советской литературе многих замечательных писателей, а затем разгромленного и уничтоженного, потом очутился в ссылке в Иркутске, в один из первых месяцев своей новой судьбы оказался на Байкале, попал в грозный шторм — сарму, спасся на острове Ольхоне и взял себе навеки имя благодатного этого байкальского великана. Меня поражал он не только тем, что невзгоды не сломили его, а ещё и ярым пристрастием к северу. Тяжело больной, живущий целыми месяцами на таблетках и уколах, он, едва чуть-чуть налаживались дела, бросал всё и мчался на «окраины милой отчизны» — так назвал он одну из своих книг. Он возвращался овеянный якутскими ветрами, в расшитых унтах оленьих, с якутской трубкой в зубах, по-вологодски окая, читал в Союзе писателей свои новые, рождённые в странствиях, стихи».

В ноябре 1943 года Марк Сергеев ушёл на фронт. Он вернётся в университет после капитуляции Японии, будет снова учиться, активно участвовать в университетской, литературной, общественной жизни Иркутска. Но это будет спустя несколько лет.

Война с тех пор всегда была в его памяти. Во многих книгах, даже не относящихся напрямую к этой теме, он вольно или невольно возвращался к ней.

В одном из писем В.П. Петрову, американцу русского происхождения, учёному и литератору, М. Сергеев сообщал: «Пишу Вам 22 июля — 50 лет начала войны. Помню, что было жаркое воскресенье, даже в тени было градусов 30, и весь Иркутск ринулся на казачьи луга, что на берегу Иркута. Купались, обжигались на жарущем солнце, один — утонул. Он был единственный, кто в тот день не узнал: война. Вот и мне уже, одному из самых молодых её участников, месяц назад минуло 65 лет. Полвека — уже глубокая история. А сердце всё болит». Это в эпистолярии, а вот в стихах:

— В атаку! В атаку! — пошли на прорыв

суровые ели,

как будто солдаты сбегают с горы

в зелёных шинелях.

А люди на станции смотрят сны,

не выставив стражи…

Наверное, мне не уйти от войны

и в мирном пейзаже!

В предисловии к книге «С Иркутском связанные судьбы», и по содержанию очень далёкой от войны, и по времени, он всё равно вспоминал о зиме 1941-го.

«Вдруг выплыла зима сорок первого, — тёмные улицы Знаменского предместья, синий свет затемнения, белые бумажные ленты на стёклах — к счастью, ни один взрыв не испытал их на прочность; и мы, хрумкая по снегу побитыми ботинками — валенки все отданы в Фонд обороны, — идём в госпиталь, бывшую десятую школу. В палате, между рядами кроватей, сдвинутых вплотную, освобождён квадрат — наша сцена; впереди, позади, с двух сторон — белизна простыней, грубое сукно солдатских одеял, костыли, примкнутые к спинкам синие халаты раненых, бинты в жёлто-коричневых отметинах йода. На нас смотрят не все: когда отрываешь глаза от пола, от коек — видишь, что многие не в силах сменить позу, повернуться к нам и повернуться вообще, но зато те, кто смог, подвинулись поближе, слушают фронтовые песни, сатирические куплеты о том, как «барон фон-дер Пшик попал на русский штык», и смеются, и слёзы текут по лицам. Никогда в жизни больше не покинет нас, мальчиков и девочек войны, поднимающееся из глубины души щемящее чувство любви, и жалости, и ненависти к тем, кто искалечил этих чистых и добрых людей, и желание как можно скорее подрасти, ах, если бы нам, как фронтовикам, засчитывали тогда год за два! Мой срок пришёл в сорок третьем, в семнадцать лет я стал солдатом, из Иркутска призван, в Иркутск вернулся — в тот день показалось мне, что я родился в Сибири».

Судя по воспоминаниям самого М. Сергеева, на фронт он стремился так же, как и большинство мальчишек: «Совсем недавно снесли длинное приземистое строение, стоявшее рядом с автовокзалом. В те дни в нём был горвоенкомат. Усталый военный с тремя, если не ошибаюсь, кубиками в петлицах, в гимнастёрке с расстёгнутым не по уставу воротником протёр очки, с грустной улыбкой посмотрел на нас, надел очки, бросил ещё один взгляд и сказал спокойно:

— Гуляйте, ребята. Пока подрастёте — война кончится. Всё. — И для большей убедительности ещё раз: — Гуляйте!

Но вскоре вызвали повестками парней-десятиклассников. Затем девятиклассников. У меня надежды не было — в своём восьмом я был ещё на два года моложе других.

Вместо девятого класса мы устремились в военные училища, открытые в Иркутске, — так сокращался путь от тыла до фронта. Но и здесь мне не повезло, комиссия не пропустила: подвели глаза».

Итак, в ноябре 1943 года он ушёл на фронт.

«… В ноябре 1943 года третий семнадцатилетний редактор БОКСа снова стоял, но уже постриженный, как и положено, наголо, во дворе военкомата, другой усталый военный, уже без грустной улыбки, выкрикивал фамилии новобранцев, и почти после каждой из них в толпе родителей, жён и любимых раздавались всхлипывания.

Провожали меня отец и второкурсница, с которой мы на шумном диспуте о форме и содержании, собравшем спорщиков с разных факультетов, так сразились, что уже не смогли расстаться и назавтра, и через месяц… Она положила в карман моей телогрейки свёрнутый туго листок, в дороге, у Байкала, выйдя в тамбур, я его развернул:

Буду ждать, когда ночь туманна,

В день дождливый и при луне…

Просыпаться мне трудно рано,

Если ночью ты снился мне.

Теперь вот расстаться нужно,

Да не в мыслях, а наяву.

Как без ласки, без нашей дружбы,

Без любви твоей проживу?

Как останусь, как встречу вечер

Без надежды тебя обнять?

Мой любимый, я буду ждать.

Товарняк с новобранцами уходил на восток страны. Первый пункт остановки — Чита. Ощущения молодого солдата очевидны и предсказуемы — тревога и желание как можно быстрее совладать с неопределённостью. И сразу же, с первой минуты работа, трудная, тяжёлая, изматывающая, кажется, бесконечная и нередко бессмысленная с точки зрения обычного гражданского человека. «…В бесснежной Чите мела бесснежная пурга. Дикий ветер вздымал мёрзлый песок, лупил им по лицам, и, пока шли мы через весь город от вокзала к Песчанке, щёки наши были ободраны, точно кто-то их натирал наждаком. Мы так и шли — вагон за вагоном, команда за командой, затем выстроились на плацу, и каждую из команд, носящую номер из трёхзначного числа (впоследствии мы узнали, что это были последние цифры номера полевой почты нашей части), принял представитель части. И снова сквозь пургу на вокзал, и снова вагон — на этот раз теплушка, и снова дорога, но уже не Транссибирская магистраль, а так называемая Маньчжурка.

Разъезд. Ветер, но уже со снегом. Полуторка, в которую мы весело взобрались, но встречный ветер от движения стал ещё сильнее, мы сбились на дно кузова, и лишь сержант, принявший команду в Чите, остался стоять, даже не завязав на подбородке свою краснозвёздную шапку. Офицер сел в кабину, оттуда передал сержанту большой тулуп, сержант кинул его нам и сказал, всё так же улыбаясь:

— Грейтесь!

Мы упрятали под тулуп ноги, стало поначалу теплее, но постепенно сорокаградусная стужа и ледяной ветер сделали своё, мы закоченели, и когда полуторка вдруг остановилась и офицер приказал прыгать вниз, ноги при ударе о снег звенели. Команда — и мы бежим вверх по склону, засыпанному полуметровым снегом, увязаем, торопимся, пар от нас валит, как дым от паровоза, становится жарко, и когда, уже изнемогая, мы достигаем вершины сопки, нам открывается весь гарнизон, в котором предстоит служить: казармы, склады, офицерские домики и провода, провода, провода: мы — связисты.

Карантин. Две недели первых занятий. Уставы, техника связи. Первые ямы в мёрзлом окаменевшем грунте — это не ямки для тополей перед школой, да ещё сержант над тобой, да ещё смотрит на часы: ведь речь идёт не только о необходимой глубине, но и о необходимой быстроте. И первые воткнутые нами столбы, первые вкрученные в сосновые верхушки крюки с намотанной на них каболкой, и первые фарфоровые, раскалённые морозом изоляторы, насаженные на эти крюки, и первые метры провода, натянутые на этих крюках».

Фронт был на востоке СССР. Воевали против Японии, против огромной Квантунской армии.

Конечно, это не Курская дуга, не Малая земля, не взятие Берлина. Но война на Дальнем Востоке была настоящая. И японский штык был таким же страшным, как и у германского или итальянского фашиста. Беру в эксперты маршала СССР А.М. Василевского. Это цифры, которые он приводил в одной из своих статей. Так вот, к лету 1945 г. в распоряжении Японии были семимиллионная армия, более 10 тысяч самолётов, около 500 боевых кораблей. «В неимоверно тяжёлых условиях развивалось наступление советских войск против Квантунской армии. Враг упорно цеплялся за каждый рубеж. К тому же наступление проходило под сильным проливным дождём; разлившиеся реки и непролазная грязь затрудняли передвижение войск, но несмотря на это на всех основных направлениях они блестяще справлялись со своими задачами…

… Форсирование Хингана явилось подвигом. Не имевшим себе равных в современной войне».

А это несколько абзацев из повести Г. Маркова «Орлы над Хинганом». Писатель сам служил на Дальнем Востоке и знал предмет не понаслышке.

«Большой Хинганский хребет — это скопище голых скал, громоздящихся в чудовищном беспорядке.

У подножия этих скал обрываются звериные тропы. Цепкая степная трава, расселившаяся на тысячи километров сухой земли, отступает перед неподатливостью каменных глыб…

…Впереди движутся сапёры. Японцы минировали проходы через перевалы, завалили расщелины, по которым можно проложить дорогу, ворохами битого камня…

Во второй половине дня начинаются серьёзные испытания. Проложенная только что сапёрами дорога скачет на одну скалу, потом на другую, на третью. Моторы ревут, как стадо взбесившихся быков. Автомашины, едва доползая до середины скалы, сдают назад.

… Комбат приказывает распрячь лошадей и волов. Их втаскивают на вершину скалы на верёвках. Затем люди впрягаются в повозки и на себе завозят их…»

И. Молчанов-Сибирский, тоже участник Великой Отечественной войны, оставил об этих местах немало строк:

Поднимались на такие кручи,

Где никто ещё не проходил.

Под ногами проплывали тучи,

Друг от бездны друга отводил.

Пот струится. Подниматься тяжко.

И орёл пониже нас парит.

Спутница солдатская — баклажка

Больше суток без воды гремит.

Кухня батальонная в тумане.

Тянет провод по скале связист.

Русская гармошка на Хингане,

Русский на лафете гармонист.

Или вот это стихотворение — «Перед сраженьем»:

Река!.. И вспыхнули костры

На берегу и на пригорке,

И взвод развесил на кусты

Отстиранные гимнастёрки.

Как хорошо пройти босым

По влажной и горячей глине,

Поправив медленно усы,

Отрощенные на чужбине.

И у струящейся реки,

На солнцем залитой полянке,

Пустились в пляс сибиряки

При первых звуках «Иркутянки»…

Привал окончился. Пора.

Труба зовёт на построенье.

Вдали виднеется гора.

За ней — последнее сраженье.

В этих же местах и оказался Марк Сергеев, ещё недавно студент университета, а ныне связист, новоиспечённый лейтенант. Его подразделению предстояло закрепиться на валу Чингисхана в ожидании новой операции. «А ночью новый приказ части — немедленно перебросить роты связи на передовую линию огня.

… На машины погрузили лишь самое необходимое, людей, офицеры сели в кабины — теперь машин у нас было несколько, и, сверившись с картой, командир — капитан Синицын приказал сразу взять большую скорость, не отрываться, через определённое время выключить фары, освещая путь лишь подфарниками…

… Втягивались в предгорья Большого Хингана.

Шли пешком, неся на себе тяжёлый груз, машины вскарабкивались на вершины, оказывались в болоте, разгружали с них имущество связи, бухты провода, ящики с крючьями и изоляторами, полегчавший грузовик пытались вытолкнуть, наконец, впрягались в привязанный к крюкам канат. Наваливались всей ротой, машина нехотя вылезала из трясины, снова сбрасывали на неё ящики и бухты, снова двигались от перевала к перевалу под не перестающим проливным дождём. Уже никто не сушился у костра, грели спирт, который мы смешивали в чайниках с водой и то и дело тянули из носика противную, но греющую жижу…».

На той войне ему, слава богу, повезло. Было всё — невзгоды, условия самые что ни на есть тяжелейшие, недоедание, недели без сна и отдыха, обморожения. Но он остался цел и невредим и возвращался домой после честно сделанной работы.

Мы рыли котлован в суглинке,

вели дорогу в сердце скал,

и золотой я серединки,

скажу по чести, не искал.

…И вот он — серебром по черни

и огнедышащей сурьмой

на неба сумраке вечернем

встал предо мною город мой.

Теперь глядеть не наглядеться.

Лишь взявшим высоту дано

войти, как в сказку, в город детства,

в котором не был так давно.

(Продолжение в номере «ВСП»в следующую среду)

Фото Виталия БЕЛОКОЛОДОВА