Выставка Андрея Филипповича Рубцова стала долгожданным событием в жизни нашего музея — событием по-особому праздничным ещё и потому, что оно было приурочено к открытию после реставрации «большого» парадного музейного зала. Экспрессивная живопись Рубцова в высоком, наполненном светом пространстве этого зала зазвучала торжественной органной мелодией.

В экспозиции выставки — пятьдесят произведений. Здесь можно увидеть и уже ставшие классикой иркутской живописной школы полотна из фондов нашего музея, и ранее не выставлявшиеся работы последних лет.

Рождённая в напряжённых творческих усилиях экспозиция — тоже «произведение» мастера, ставшее итогом долгой «духовной дороги», которой следует в своём искусстве каждый истинный художник.

Живопись Рубцова сложна для поверхностного восприятия. В ней нет и намёка на повествовательность: бытовая картина, как и «тематическая», — категорически не его жанры. Художник полностью равнодушен к сюжету в обычном понимании этого слова — будь то обстоятельный «рассказ», привлекающий простодушного зрителя, или игровая композиция, рассчитанная на зрителя «интеллектуального». Бескомпромиссный максималист в своих взглядах на искусство, художник мог бы подписаться под словами Петрова-Водкина: «Только плохая живопись требует сюжета, то есть идейной прицепки».

По глубокому убеждению Андрея Рубцова, главный смысл творчества — в благодарности за счастье видеть красоту: «Мы живём в раю, мир природы, сотворённый разумно, — это рай». Художник должен суметь «внушить» зрителю восторг перед красотой — красотой природы, человеческого лица, красотой самой живописи.

Пейзажи Рубцова восходят к традиции русской классики с её поисками гармонии в простых природных мотивах («Ветреный день на Ангаре», «Черёмушник», «Лесная речка»). Портреты, особенно женские («Ольга», «Портрет Тани Джиоевой», «Воспитательница»), притягивают редкой одухотворённостью. Натюрморты являют собой «формулы» красоты предметного мира («Натюрморт с гранатом», «Последние цветы», «Ночной улов»).

Однако слова художника о том, что «живопись должна восторгать», могут быть поняты и в ином, символическом, смысле: «В художественном творчестве душа восторгается из дольнего мира и восходит в мир горний» (П. Флоренский). Эта устремлённость к постижению духовных основ бытия, стремление над «жизненной поверхностью» увидеть высшую реальность приобретает особое значение в поздней живописи Рубцова.

Ситуация таинственного соприкосновения двух миров может стать самостоятельным сюжетом, как это происходит в автопортрете со знаковым названием «Прикосновение», ставшем своеобразным «эпиграфом» выставки. Но чаще эта тема является в символическом подтексте, сообщающем работам художника поэтическую много-значность и глубину.

Так, натюрморт «Филипп и Прасковья» предстаёт сценой фантастического свидания с родителями, воскрешёнными силой предельного напряжения благодарной памяти. Эта духовная энергия материализуется в магическом свечении цвета — в столкновении золотого сияния жизни (золотой цвет — также и символ святости) и «фиолетовых миров» инобытия.

Те же цветовые отношения, только смягчённые, словно тающие в вечерних сумерках, составляют и композиционный центр картины «Прощёное воскресенье». В возносящихся к небу старых деревьях угадываются склонённые силуэты, осеняющие человека, стоящего перед сияющим в вышине окном. Торжественному свечению распахнутого окна вторит смиренное мерцание сиреневого огонька в оконце низенькой сторожки… Так умиротворённый, но полный внутреннего движения пейзаж становится зримым воплощением идеи покаяния.

Символическая многозначность живописи Рубцова сродни не только поэтической, но и музыкальной образности: каждый внимательный зритель воспринимает его работы глубоко по-своему, выстраивая собственный ассоциативный ряд. Так, в монументальном пейзаже «Предвестие» с его общим тревожным строем и ослепительным просветом в тяжело нависших над рекой тучах один исследователь увидел предчувствие весны, другой — предзнаменование грядущих общественных катаклизмов…

Вообще тема света, прорывающегося сквозь окружающую тьму, очень характерна для живописи Рубцова, окрашенной в драматические тона.

Это может быть мерцающая в ночи свеча («Натюрморт с крынкой») или последние лучи заката, озарившие реку «нездешним» свечением («Деревенские миражи»)… Вспоминаются размышления на эту тему Георгия Свиридова: «Видя окружающий мрак, художник различает свет, как бы ни был мал иной раз источник, и возглашает этот свет».

Свет, растворённый в цвете, может явиться на картинах Рубцова то «янтарным блеском» жаркого летнего дня с алыми тенями на зелёной траве («Новое крыльцо»), то раздражающей пестротой мартовской «грохочущей слякоти» («Весна в пригороде»), то сияющей белизной снега на фоне тёмной реки («Ледоход»). Именно напряжённый колорит составляет основу образного мира художника. И как здесь не вспомнить суриковское: «Есть колорит — есть художник…»

Однако, целиком посвятив себя искусству, Андрей Рубцов остался человеком своего поколения — поколения, прошедшего через многие испытания. Голод предвоенных лет, арест отца, война, на которую пришлось уйти совсем мальчишкой, и тяжёлое ранение, поставившее под угрозу мечту стать художником… В этих испытаниях были выстраданы представления о жизненных ценностях, укрепляющие дух и помогающие сохранять мужество в любых ситуациях.

Именно размышления о пути своего поколения — главная тема многих портретов Андрея Рубцова («Портрет участника революции 1905 года П.Г. Тархова», «Портрет брата», «Человек с тростью»). В «Портрете Сухопарова» человек с наивным взглядом голубых глаз, устремлённый вперёд и словно изо всех сил пытающийся устоять на ногах, «наталкивается» на невидимое препятствие (его фигура, напряжённо выпрямленная, придвинута к левому краю холста) — драматизм судьбы бывшего комбата гражданской войны раскрывается через остроту композиционного решения портрета.

Воспоминания о пережитом никогда не становились сюжетами живописи Рубцова. Исторический эпос — не его стихия. Будучи художником лирического склада, он передаёт не события в их жизненной конкретности, а атмосферу времени. В самом ритмическом строе символической композиции «Хлеб, лошади, старуха» — со сдвинутыми пропорциями, тревожными всполохами «огненного» цвета и провальными тенями — слышится трагическое звучание времени исторического перелома. Белая лошадь за окном заставляет вспомнить и апокалипсического «коня бледного», и фольклорных вестников судьбы…

Тема предстояния перед лицом судьбы — одна из главных в живописи Андрея Рубцова. Его глубоко волнует философия человеческой жизни, недаром некоторые из его картин названы «притчами». Метафора жизненного пути человека воплощена в двух программных произведениях художника, занимающих особое место в его творчестве.

«Притча о мальчике» — это начало пути. В ярком свете свечей, тревожно и торжественно пылающих на столе, — предзнаменование судьбы, впервые открывающейся мальчику. Первоначальное название картины — «День рождения» — было не менее символичным: перед нами именно рождение человека, выходящего из мира детства и стоящего на пороге драмы, в которую развёртывается каждая человеческая жизнь.

Композиция «Жили, были…» — окончание пути, исход. В монументальном строе этого произведения, в торжественной статике фигуры старца, в отблесках закатного, уже «запредельного», света слышатся и патетика реквиема, и глубокая тишина безмолвной молитвы…

Персональная выставка — всегда исповедь художника. Выставка Андрея Филипповича Рубцова — это и щедрый дар любому человеку, способному пойти навстречу его живописи. «Закрытый» в обыденной жизни, избирательный в общении, Рубцов, как, наверное, немногие из художников, стремится к творческому диалогу со своим зрителем. «Не усложняйте восприятия моих работ, — сказал он однажды. — Будьте проще. Откройте душу, копите впечатления — и вас не назовут «зрителем с улицы».

НА СНИМКЕ: А. Рубцов

Фото Эдуарда ХАРЛАШКИНА