В один день 1713 года решительным образом повернулась карьера эконома Якутского архиерейского дома Иллариона Лежайского: собирался на север, а поехал на юг, в Пекин. И всё потому, что мандарин Тулишин, глава китайского посольства, привёз разрешение на проезд в Пекин российской духовной миссии. Срочно потребовался архимандрит, а Лежайский именно в эту пору посвящался в сан – последнее обстоятельство и оказалось решающим.

Прошло десять лет, и на место Иллариона Лежайского был направлен Иннокентий Кульчицкий. Благополучно добравшись из Петербурга в Иркутск, он отправился дальше, в Селенгинск, чтобы там дождаться разрешения на въезд в Китай. Но, прождав три года, так ни с чем и вернулся в Иркутск.

А другого преудивительного государя не надобно!

Вместо отвергнутого Кульчицкого Петербург предложил опытного, умелого Савву Рагузинского, но и Кульчицкого не забыл, обозначив его «духовной особой». А сибирский губернатор приписал: «великий господин». Китайские власти прочли и ответили, что не примут Кульчицкого никогда, потому что в Китае уже есть превеликий и преудивительный государь, а другого не надобно. Так что вместо Пекина Иннокентий Кульчицкий обосновался в иркутском Вознесенском монастыре, где и умер всего лишь четыре года спустя.

Но именно после смерти и пришла к нему настоящая известность: останки Кульчицкого, попавшие на песчаную почву, хорошо сохранились – и он был объявлен святым. Что же до китайской его истории, то она и сейчас ещё занимает умы краеведов. При жизни Кульчицкий объяснял свою неудачу происками завистников и врагов. И в том, что враги у него были, сомневаться, конечно же, не приходится – достаточно посмотреть на его портрет. Без зависти тоже, видимо, не обошлось: пребывание в Китае с духовной миссией сулило немалые материальные выгоды. К примеру, Илларион Лежайский по приезде в Пекин сразу же был произведён в мандарины, остальные члены миссии (включая учеников иркутской школы монгольского языка Герасима Шульгина, Иллариона Рассохина, Михаила Пономарёва) также были пожалованы чинами, с ежемесячным жалованьем и рисовым пайком. Кроме того, каждому выделялась значительная сумма денег на покупку дома и обзаведение, «дабы могли жениться».

Слишком жаркий рай

Приём российских посольств и миссий в Пекине обставлялся самым торжественным образом: на богато убранных лошадях из ханских конюшен, под звуки труб и литавр наши люди въезжали в город. Пышными были и проводы – не менее чем на 90 верблюдах и лошадях. Верблюды были, надо сказать, очень кстати, потому что на них вывозились многочисленные приобретения. Правда, обладатели часто выглядели утомлёнными и больными: сказывалась непривычка к жаркому климату. И чем дольше русские пребывали в Китае, тем опаснее это было для их здоровья и даже для жизни.

Илларион Лежайский после трёх лет райской жизни в Пекине умер, так и не добравшись до Якутска. Так же, как четверть века спустя умерли на китайской земле архимандрит Илларион Трусов и купец Григорий Осколков. В девятнадцатом веке иркутский предприниматель Павел Пономарёв получил смертельный недуг под солнцем чайных плантаций, там же, в Китае, скончался предприниматель Белоголовый.

«Я скажу тебе два слова»

В двадцатых годах восемнадцатого века дорога от Москвы до Китая занимала более года.

Но ещё труднее приходилось в семнадцатом веке, до появления в Восточной Сибири острогов: не останавливаться было нельзя, но ещё страшнее было остановиться. Бездорожье не давало уложиться в тёплые месяцы, и тогда начиналось самое страшное – зимний путь по голой степи.

Китайский богдыхан Кхан-си, охотно беседовавший с российским посланником Львом Васильевичем Измайловым, провожая его на родину, напутствовал так: «Я скажу тебе два слова, и ты ничего не ответствуй, а имей оные в памяти, для донесения своему государю: хотя со стороны российской уходят по 20 и 30 человек (так же как из Китая в Россию), но от таких бездельников дружба наша никогда не изменится, ибо я, богдыхан, всегда желаю содержать с Его Величеством мир ненарушимый. Да и за что нам ссориться? Российское государство холодное и дальнее; если б я рассудил послать туда свои войска, то все они погибнут. А хотя бы чем и завладеть мог, какая была бы мне прибыль? Так же и Российский Государь, если вышлет против меня свои войска в сторону жаркую, к чему не привыкли люди ваши, то разве для того только, чтоб они напрасно умирали? Какую пользу принесут нам завоевания, когда в обоих государствах земли множество?!»

Богдыхан Кхан-си умер на 70-м году, имея от жён своих 70 сыновей (а были и дочери). Большой любитель наук, обучавшийся у иезуитов, он особенно увлекался географией и астрономией. И когда в 1675 году в Китае появился первый российский посол Николай Спафарий, богдыхан заговорил с ним о звёздах. По преданию, Спафарий будто бы отвечал: «Я на небе не бывал и звёзд там не считал». Результатом же было то, что Спафарий вскоре выехал из Китая, и даже без ответной грамоты.

А вот посланник времён Петра Первого Лев Измайлов показал себя знатоком и астрономии, и, в не меньшей степени, психологии. В беседах с Измайловым богдыхан обнаружил даже стариковскую сентиментальность: «Твой государь, – говорил он с явным расчётом на передачу Петру, – такой великий, славный монарх и владение имеет великое, но ходит против неприятеля на кораблях своею высокою особою. Море – махина великая, бывают на оном волны сильные, а оттого страх немалый, почему изволил бы здоровье своё хранить».

Впрочем, слово китайцев, даже самое чувственное, не случайно называлось дипломатами шатким, а мысли – двоякими. Направляя одно посольство в Петербург, богдыхан в то же самое время направлял и другое посольство – к калмыцкому Аюк-хану. И российский посланник Иван Глазунов отправлялся посольствам навстречу, чтоб в Иркутске или в Селенгинске встретить их и попробовать убедить, что негоже посторонним державам без ведома Государя Российского приезжать к калмыкам – российским подданным.

От шатких слов и дела некрепки

С одной стороны, китайские власти уверяли, что их людям вполне хватает земли, но, с другой, их весьма и весьма волновало, в чьих владениях будут река Амур и прилегающие к ней территории. В 1726 году, перед началом переговоров о пограничной линии, российских послов, прибывших в Пекин, посадили на солёную воду и скудную пищу, запечатали русский двор караулом, после чего потребовали серьёзных уступок. В противном случае угрожали уморить послов голодом и задержать российский караван с товарами.

Кстати, если бы не «интриги врагов», Иннокентий Кульчицкий должен бы находиться в эту пору в Китае. Трудно даже предположить, как бы он повёл себя – Рагузинский же явил твёрдость, спокойствие и достоинство. Летописцы донесли до нас знаменитую его фразу, что Россия, конечно же, переживёт гибель двухсот своих подданных, но как бы Китаю не оказаться в положении Швеции, пожелавшей одну нашу провинцию и потерявшей за это более ста своих городов. Довод этот показался вполне убедительным; переговорщиков с китайской стороны богдыхан лишил всех чинов и имений, но при этом повелел уступить русским.

Стараниями дипломатов и миссионеров русские постепенно добивались своего. Сначала получили согласие на торговлю в Китае, затем открыли православный приход, «чтоб могли в нём молитвы творить и просить от Бога вечного между обоими государствами мира». Начиная с 1731 года то и дело следуют через Иркутск в Китай комиссары для покупки ревеня, караванные директора с товарами и деньгами – и чем чаще эти передвижения, тем ощутимее наше присутствие на востоке, тем ближе к Айгунскому договору, закрепившему за Россией и Приморье, и Приамурье.

Буря дала им шанс

В июле 1728 года проездом в Санкт-Петербург остановился в Иркутске Савва Рагузинский с посольством. К этому времени он не только заключил выгодный договор о российско-китайской границе, но попутно, занимая досуг, выстроил Троицкосавскую крепость, а в ней – церковь, таможенный двор; кроме того, снарядил топографов для разграничения линии на китайской границе и собрал многочисленные чертежи Сибири. Остановка в Иркутске была кратковременной, и скоро всё посольство Рагузинского спустилось на суда, стоящие на Ангаре. Но лишь только они отошли от берега, поднялась вдруг жестокая буря, с градом, разметала суда и прибила к Вознесенскому монастырю. То есть точно ровнёхонько туда, где пребывал будущий «нечаянный святой», а пока просто епископ Иркутский Иннокентий Кульчицкий. Известно было, что он не питал симпатий к Савве Рагузинскому; как известно было и то, что Рагузинский, мягко говоря, не был расположен к Кульчицкому. И вот обоим им представился случай объясниться и примириться, быть может. Удалось ли им разглядеть в этом «случае» явный знак свыше? Кажется, это так и осталось их тайной.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела краеведческой литературы и библиографии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского.