«Я однолюб, и «Восточка» – моя привязанность на всю жизнь… Ей изменить я не смогу никогда», – признаётся обозреватель отдела писем «Восточно-Сибирской правды» Элла Львовна Климова. Именно из-за любви она проработала в «Восточке» большую часть своей жизни – 40 лет. И в заслугу себе этого не ставит. Наоборот, частенько говорит: «Спасибо газете за то, что она даёт мне возможность писать».

Я знаю, потому что сижу с ней в одном кабинете и частенько «подслушиваю» её разговоры.

Элла Львовна – заслуженный работник культуры, награждена орденом Дружбы, знаком почёта «За заслуги перед Иркутской областью», профессиональной премией «Золотое перо»… Но дело вовсе не в этом. Дело в том, что без неё невозможно представить себе «Восточку».

С самого первого дня в газете Элла Львовна работает в отделе писем. Письма – ещё одна её любовь. Тематическая полоса с их подборкой выходит раз в месяц. Кроме этого, на плечах Эллы Климовой медицинская тематика и ежемесячная полоса «Люди среди людей». И в каждой обозревательской колонке, в каждом выступлении Элла Львовна снова и снова подтверждает своё имя. Потому что уверена – иначе жить в газете нельзя.

Девочка из закулисья

«Все мы родом из детства, – любит повторять Элла Львовна. – Более того, оно во многом определяет будущую судьбу. Тепло, полученное в детстве, греет нас всю жизнь. Когда случаются тяжёлые времена, мысленно я возвращаюсь к нему и говорю себе: «Свою долю любви и тепла ты взяла. Тебе этого должно хватить на весь путь».

Детство её было несытым, послевоенным и немножко странным. Может быть, потому, что часть его в прямом смысле слова прошла за кулисами театра. Родители Эллы Львовны служили в Днепропетровской опере. Мама была арфисткой, папа – виолончелистом. Во время войны театр эвакуировали в Красноярск. Когда вернулись в послевоенный Донецк, город был полностью разрушен. Среди этой разрухи стояли два здания – оперного театра и кинотеатра. Жить было негде. Актёров вместе с семьями поселили в театральных гримёрках. Это была маленькая комнатушечка, но десятилетней девочке она казалась огромной, тёплой, светлой.

Закулисное житьё-бытьё больше всего напоминало цыганский табор. Дети знали все закоулки театра, все тайные ходы-выходы. «Лучше нас в закулисье ориентировался только наш кот Фриц, – вспоминает Элла Львовна. – Через всю страну из Сибири на Украину родители тащили этого кота. Наверно, в знак благодарности он ловил мышей и складывал их кучкой под дверь кабинета … директора театра». Все спектакли, весь оперный репертуар был прослушан не из зрительного зала, а из оркестровой ямы. У маленькой Эллы там было особое местечко – около маминой арфы.

— Тепло, которым было напоено моё детство и которое я стараюсь нести через всю жизнь, помогает в работе. Я работаю с письмами, а значит, с людьми. И здесь нужно что-то отдавать. Причём нельзя поставить себе целью: вот сегодня я отдам столько-то, а завтра – столько-то. Просто иначе работать в отделе писем невозможно. Один из истоков, который питает эту способность – отдавать – из детства. Ничего в жизни человека не бывает случайно. С высоты прожитых лет я чувствую: всё закономерно. То, что сегодня кажется случайностью, вполне может оказаться поворотным пунктом всей жизни.

Ловец ниточек

В каком-то смысле отдел писем – совершенно особенный отдел в газете. Журналист, который работает с письмами, свободен в выборе темы. Он не привязан к экономике, не привязан к политике. Он привязан только к человеку. Письмо – это ниточка, которую один кидает другому. Если поймаешь, она натягивается как струна. И тогда на этой струне можно играть. Но «поймать ниточку», заиграть на ней может не каждый. Для этого нужен особый, редкий дар – видеть человека.

Красивые слова. А на деле… В редкие дни, когда Эллы Львовны нет в редакции, её телефон разрывается от звонков. Но я никогда не снимаю трубку. Потому что снять её – значит подставить свою голову под целый шквал просьб, жалоб, обид. От них хочется убежать, и нет сил сделать шаг навстречу. А Элла Львовна приходит, садится на своё место, вскрывает конверт и снова и снова этот шаг делает. Ловит «брошенные ниточки». Поэтому пишут именно Ей. На одном конверте я даже видела надпись «Главному журналисту Иркутской области – Климовой».

– Письма приходили и приходят разные. Конечно, почта редакции по большому счёту – бассейн, куда сливается всё подряд. Есть письма, на которые мало просто ответить. Они заставляют действовать – умело или неумело, удачно или неудачно. Иногда всё кончается холодными, казёнными ответами из учреждений.

Нужно сказать, в былые времена на местах, в районных администрациях, газету если не уважали, то побаивались. Иногда какие-то меры действительно принимались. Можно было добиться, например, чтобы одинокому пенсионеру «дяде Ване» крышу починили. Не могу сказать, что это были какие-то вершины моего журналистского ремесла. Это была рядовая работа, но она казалась мне полезной.

«Жил-был сад…»

– Бывали письма удивительные, которые не требовали абсолютно ничего. Они просто рассказывали о человеческих переживаниях. Помню, например, письмо из Заларинского района про заброшенный сад. Это был рассказ о том, что такое человеческая память. Был в деревне Мееровке сад. Его посадил вместе с учениками едва ли не первый учитель сельской школы. Ребятишки ухаживали за ним, любили его. А потом началась война. Из тех ребятишек, что садили сад, в живых осталось три человека. И сад стал умирать. Я туда съездила, поднялась на тот взгорок, где некогда он был посажен. Дело было в марте, когда снег только подтаял, но уже веяло весной и где-то набухали почки. Не было давным-давно учителя, ушли почти все его ученики. Сад был разграблен. Деревья выкапывали и растаскивали. И всё-таки назло времени, назло беспамятству сад пытался выжить. Мне показалось, что более точного символа предательства и беспамятства не найти.

– Газета уже не орган обкома, и отправить письмо в местную администрацию «для принятия мер» вы не можете. О чём люди пишут сегодня?

– Да, газета перестала быть органом власти. Поэтому писем- просьб, писем-жалоб почти не стало. Произошло что-то большее, чем смена экономической реальности. Наступило иное общественное время. Человек вдруг оказался один на один с самим собой. Он понимает: ему никто не поможет, надеяться можно только на себя. Но «Восточка» в глазах общественности по-прежнему осталась высокой трибуной. Достаточно вспомнить кампанию против нефтяной трубы. Поток писем в защиту Байкала был огромным, и «Восточка» выносила эти письма на первую полосу. Когда заходит речь об интересах всей области как нашего общего дома, люди по-прежнему пишут в газету. Но тех писем о личном, что раньше шли мешками, – их почти уже нет.

– Вы думаете, письма как жанр уходят в прошлое?

– Думаю, что это так. Сужу по тому, как трудно сегодня даются полосы писем. Когда-то «Восточка» купалась в письмах. Сейчас не «покупаешься», сказывается дефицит обыкновенного человеческого общения. Тем ценнее каждое письмо. «Жёлтой» прессе такого не понять. «Восточке» нелегко живётся, оттого что она не «пожелтела». Да и время нынче такое: обыкновенный рядовой, живущий от зарплаты до зарплаты человек едва виден из высоких чиновничьих кабинетов. Но «Восточка» была и остаётся газетой для всех читателей, независимо от их социального статуса. Потому что она нужна для человеческого общения, а не для перечисления процентов, цифр, километров. Главным для «Восточки» всегда будет её Читатель.

На одной звуковой волне

Газете, как средству массовой информации, не перестают предрекать скорую гибель… Утвердилось телевидение, своё пространство отвоёвывает Интернет. Но ведь одно дело – когда на экране мелькнула информация и тут же ей на смену пришла другая, или когда сжатые до телеграфного лаконизма строчки выловишь из Интернета. Совсем иное – если встретишь на газетном листе умное, написанное с уважением к читателям выступление.

Статья в газете, если она умна и написана с уважением к читателям, по-прежнему людей интересует. Я думаю,секрет в том, что и телевидение, и Интернет – холодные. А если ты пишешь материал с расчётом на определённого читателя, и притом искренне пишешь, без оглядки на своего внутреннего цензора, то находишь отклик. Словно ты задел струну, а где-то далеко откликнулось, потому что ты с кем-то оказался на одной звуковой волне.

– Я знаю, вы регулярно просматриваете форум «Восточки» в Интернете в поисках откликов на материалы газеты. Разве там нет того резонанса, о котором вы говорите?

– Там нет чувства. В Интернете отклик на любое наше выступление сжат до двух-трёх предложений. Обычно это одна холодно сформулированная мысль. Помнишь, был в «Восточке» материал о том, что судья должен быть честен. На него пришли на наш форум отклики. Один из них саркастический: «О какой чести вы говорите в наше время?» Второй – ироничный: «Интересно, а сам автор такой честный?» В них есть мысль, но души-то нет! Общение с человеком не только на уровне мысли, но и на уровне чувства всегда было дефицитом. Его может восполнить только газета. Тем и будет жива.

– Искренне писать трудно?

– Нет, наоборот. Потом можно жалеть о том, что чрезмерно раскрылся перед людьми. Распахнутый человек всегда уязвим. Но когда ты пишешь – нет, не трудно. По большому счёту, писать имеет смысл только искренне. Все удачные материалы – искренние. Я вообще думаю, хороший журналист не должен лицемерить. Конечно, я не говорю о проходных материалах, о еже-дневной текучке. Это совсем другая проблема. Я имею в виду материалы, которыми дорожишь.

– Есть какие-то особенно значимые лично для вас письма?

– Бывают письма, которые «длятся и длятся». Однажды в газету написала женщина, которая в своё время не отказалась от дочери-инвалида. Муж ушёл из семьи, и они остались совсем одни. Сейчас дочери больше тридцати лет, и мать по-прежнему несёт на себе этот нелёгкий крест. Живётся им трудно. Особенно тяжело от жестокости окружающих людей. Неприкрыто, остро эта жестокость проявляется на бытовом уровне. Мать прислала в редакцию письмо, потрясшее меня. Она писала о том, что ей ничего так не нужно, как железная дверь, способная защитить их обеих от дворовых хулиганов. «Иногда, когда они начинают тарабанить, – делилась своей болью с редакцией женщина, – я встаю на четвереньки и начинаю «лаять», чтобы мальчишки подумали, будто у нас появилась собака».

Я поехала к ним без предупреждения. Увидела маленькую квартирку, где каждый предмет мебели помечен буквой и цифрой. По логике этой женщины, «меченную» таким образом мебель не станут воровать, потому что её трудно будет потом продать.

Я написала обо всём этом. Главным образом об одиночестве, которое подстерегает «маленького человека» в большом городе. Откликов пришло много. Примечательно, что в основном отозвались люди с невеликим достатком. Моих героинь увидели – это было главным. А потом от этой женщины я получила второе письмо: пришли два молодых парня, молча замерили дверной проём и через две недели так же молча, аккуратно поставили железную дверь и ушли. Человек, пославший парней, известен в Иркутске, его материальное положение позволило сделать такой подарок. Правдами и неправдами узнала его имя. Но обнародовать его мне было категорически запрещено. И то сказать – добрые дела напоказ не вершатся. Теперь мать с дочерью постоянно шлют мне поздравления к разным праздникам, и я знаю, что они живы-здоровы. Вот тебе и ответ на вопрос: что может газета? Она может разрушить стену одиночества, может быть рупором высоких мыслей, может будить доброту в сердце. Было бы слово, обращённое к читателю, честным.

Много лет подряд Элла Львовна ведёт в «Восточке» медицинскую тематику, готовит ежемесячную тематическую полосу «Здоровье». По-моему, она лично знакома почти со всеми врачами Иркутска. Медицинская тема тоже в какой-то степени пришла из детства, из семьи.

Жили-были три сестры. Две пошли в медицину. Третья, мама будущей журналистки, стала арфисткой. «Но мамины сёстры, мои родные тёти, тоже внесли свою лепту в моё становление», – говорит Элла Львовна.

Старшая сестра, Ася Ильинична Соркина, стала хирургом. Средняя, Софья Ильинична, – офтальмологом. В Иркутск они переехали из Днепропетровска в довоенном 1939 году. Мужу Аси Ильиничны, профессору Эмануилу Самойловичу Каплуну, настоятельно предложили стать ректором медицинского института. Так что когда началась война, семья уже жила здесь вполне обустроенно. В 1941 году оперный театр, в котором служили родители Эллы Львовны, эвакуировали в Красноярск, девочку же «подбросили» в Иркутск, к тётям. После школы она вновь вернулась сюда – поступать в институт.

– Я окончила школу в 1953 году. Только-только отшумело «дело врачей». Как оно отразилось на моей семье? Кто-то решил, что два профессора и один доцент – все неблагонадёжной национальности – это слишком много для иркутской медицины. Кому-то из троих предложили уйти с работы. Ушла средняя мамина сестра, Софья Ильинична, прекрасный офтальмолог, ученица Франк-Каменецкого. Для неё это было катастрофой, но я никогда не видела её озлобленной, и сломленной её я не помню. Негласно, фактически тайком от «высокого начальства», её приглашали консультировать в трудных клинических случаях. Консультации эти были бесплатны, но она шла на них как на праздник. Может быть, именно в тех пятидесятых годах исток моего уважения к медикам, у которых перед глазами не рубль, не доллар, а пациент с его болью.

– Как получилось, что вы выбрали журналистику?

– Когда я приехала поступать, меня домашние очень просили идти в медицинский институт. Но я вбила себе в голову – только филология. Смешно, но тогда она мне казалась самой важной наукой. Более того, я закончила аспирантуру, и тема диссертации у меня была «Лев Толстой и декабристы». Но в одночасье всё бросила: отчётливо поняла, что не хочу копаться в прошлом, идти дорогой, по которой до меня уже прошли сотни литературоведов. А газета – это всегда жизнь. Я предпочла её сухому литературоведению. И ни разу об этом не пожалела.