Получил редакционное задание рассказать о предшественниках — редакторах «Восточно-Сибирской правды». Разволновался, как практикант. Потом вспомнил присловье Леонида Леонтьевича Ермолинского, университетского пестуна журналистской братии: «Преподаватели тоже где-то люди». И редакторы, пожалуй, тоже. Вот о человеческих черточках, слабостях и предпочтениях, нюансах редакторских биографий и пойдёт речь. Пока не забылись редакционные легенды.

В войну и первые послевоенные годы редактором «Восточки» был Сергей Иванович Сёмин. Из партийных выдвиженцев, журналист никакой. В редакционном фольклоре сохранилось воспоминание о том, как он давал указание дежурному по типографии: «Ты набери мне материал вот таким шрифтом». И клонился вбок — курсивом значит. Вот строчка из его критической корреспонденции: «У коровы в грудях не было молока». Но редакционникам надо помнить Сергея Ивановича хотя бы за то, что именно он систематизировал выходные данные газеты. Напряг в конце 1944 года научную библиотеку университета и установил точный порядок выхода в свет всех номеров «Власти труда» и «Восточно-Сибирской правды». А то ведь путаница шла годами и десятилетиями.

Возраст и болезни уже подсушили и высветлили Андрея Григорьевича Ступко, редактора 50-60-х годов, когда мы были у него в гостях в «железнодорожном» доме, вставшем на месте порушенной Благовещенской церкви, на углу улиц Карла Маркса и Володарского. Валерий Павлович Никольский, Леонид Зосимович Лифшиц, Михаил Израилевич Давидсон, Сергей Прокопьевич Смирнов — все старые восточкинцы. И мне «свезло».

Вот где потекли воспоминания… Конечно, вспомнили предшественника Ступко — Ивана Ильича Кизяева. Бывший ответредактор «Крымской правды» после назначения к нам в первый свой рабочий день пришёл так рано, что едва уговорил сторожиху бабку Носариху пропустить его. Начался рабочий день. Сидит, не выходит и никого не приглашает. Отправили Давидсона, ответсекретарь как-никак… «Будем знакомы, я редактор. Газета-то делается? Ставь мою подпись». Через некоторое время выяснилось, что и творчеством редактор не прочь заняться. Снова Давидсон: «Захожу утром с полосой. Кизяев наливает стакан водки: «Выпей! Я тут очерк написал. Вот начало и конец. А середину пусть Лифшиц напишет, он лес знает». Приболел Кизяев. Материалы домой носили. Пришли забирать прочитанное. Редактор лежит в постели. Рядом на стуле рукопись, прижатая браунингом. «Думаю, автору надо ещё поработать над материалом. Заберите!» Поехал Кизяев в Болгарию. Тост там на торжественном застолье произносил: «Что у вас за страна? Я бы пешком её обошёл. А реки? Барахло какое-то».

Писать Кизяева отучил секретарь окружкома партии Балдаев: «Что это у тебя за журналист такой — Ильичёв (редакторский псевдоним)? Какую-то глупость пишет всё время».

Особая песня в редакторской жизни — цензура. Руководил этим ведомством долгие годы Николай Григорьевич Козыдло. «Забодать» могли любой невинный материал. Автор хотел бы сказать, что майор Иванов служит в Нижнеудинске, а это нельзя (расположение частей прикрыто грифом секретности). «Пусть служит в городе Н.», — посоветует цензор. Журналист пишет, что первое место в конкурсе заняла художественная самодеятельность авиазавода (а согласно «Перечню сведений, запрещённых к опубликованию в открытой печати», авиазавода в Иркутске нет). «А вы напишите просто — промышленное предприятие», — услужливо предложит цензор. Каково?

Они сохранились у меня — эти «Перечни». Завлекательное, доложу вам, чтение. Каждое ведомство прикрывало этим перечнем свои проблемы. О гибели посевов нельзя говорить, о зарплате колхозника — тоже.

Андрей Григорьевич Ступко вспоминал случай. «Сижу в кабинете с иностранным журналистом и рассказываю о свободе печати (это у них главный вопрос). Забегает работник секретариата: «Цензура снимает материал!» «Ты, наверное, не разобрался, — спокойно так говорю. — Я зайду скоро». Проводил корреспондента, зашёл в секретариат, рявкнул: «Сколько можно говорить: при посторонних у нас цензуры нет!» Все молчат. Оборачиваюсь. А этот субчик из-за рубежа тут сидит».

Как выяснилось на посиделках у Ступко, первый строкомер в редакцию «Восточки» принёс Семён Моисеевич Бройдо. Из Ленинграда привёз. Строкомер — стальная линеечка, разграфлённая на самые распространённые шрифты — петит, корпус, цицеро, для подсчёта строк и, следовательно, гонорара. Строкомер редакции — особенно при ручном и горячем наборе — так же необходим, как термометр больнице. Правда, у замредактора Михаила Викторовича Боброва была ещё одна мера — «один обхват». Опоясывал гранкой свои необъятные чресла — этого было достаточно для любого материала, — остальное отрывал и бросал в корзину. Это ещё одна непременная деталь газетного быта — редакторская корзина — кладбище для опусов бесчисленных графоманов, крутящихся возле редакции, и последнее пристанище для материалов слабых и «непроходных».

Ах, Семён Моисеевич, Семён Моисеевич! Интеллигент питерской закваски, едва ли не единственный профессиональный журналист в те годы. По каким-то пунктам он, видимо, не устраивал обком и редактировал «Восточку» лишь в перерывах между назначенцами — между Сёминым и Кизяевым, между Кизяевым и Ступко. Писал книги об Иркутске, работал на центральном радио и бережно комплектовал газетные вырезки (в основном из «Восточки») — об очередной пятилетке, о развитии науки или культуры. Подводя итоги, и мне подарил одну — о Читинском творческом семинаре, образовавшем знаменитую иркутскую писательскую «стенку».

Наверное, это были звёздные годы «Восточки» — годы редакторства Ступко и Елены Ивановны Яковлевой. Мажором был пропитан сам воздух. Строились гидростанции, осваивались новые земли. Воздвигались «хрущобы», в которых население засыпнушек, бараков и подвалов мечтало жить. И журналистам — людям, умеющим удивляться, оптимистам по натуре в своём большинстве, легче было находить темы, отвечающие собственным взглядам и установкам парткома.

Поздний вечер. Галдим, отмечая приезд очередного собкора в кабинете Юрия Игнатьевича Никонова. По коридору устало, нарочито топая, проходит Елена Ивановна. Вернулась с бюро. Громко, неодобряюще хлопает дверью приёмной. Ей ещё читать полосы. А наутро бодро, только ей присущим фертом поддёрнув юбку, она скажет: «Народы! Я тут всю ночь думала, как нам осветить эту тему…»

Подчинённых в обиду не давала. Обижала, если надо, сама. Могла позвонить первому секретарю Заларинского райкома КПСС В.Н.Артемьеву и сказать: «Ты что же это, Васечка, телегу на нас накатал. Забыл, как сам журналистом был? Стыдно».

Бездельников не терпела, а пьяниц держала, сколько могла. Сама намучилась с сыном Витей. Хотя бывало, что сотрудник, как в подполье, уходил в запой и только через неделю присылал Елене Ивановне теле-грамму:

Командировке всё, что можно,

выжав,

Ванкарема хребет преодолев,

Охотничьих, подбитых мехом

лыжах,

Спешу расправу.

Ваш Лузенин Лев.

Так ведь это не просто заявление об уходе. Это стихи. Это признание в любви.

Дружно жил коллектив. Одной газеты не хватало, часто выпускали стенные, посвящённые разным событиям внутриредакционной жизни. В январе 1975 года, когда к трём сыновьям в семье литсотрудника сель-хозотдела Г.Бутакова прибавилась дочь, уже утром в коридоре редакции на Карла Маркса висела большая красочная газета со стихами и дружескими шаржами (она и сейчас хранится в семье).

Долго не мог понять, что это так засиживается Валерий Павлович Никольский в своём кабинете. Корректоры ропщут, дежурный мечется, глядя на часы, типография торопит, а редактор всё правит полосы. Тонкий стилист, Никольский умел добавить выигрышности любому материалу и любил это делать. И потом, пока последний, ещё горячий, стереотип не лёг на вал ротационной машины, не зашелестела в экспедиции завтрашняя газета, всё хорошо и спокойно. Это наутро выяснится, что вместо «островов Зелёного мыса» выскочили «острова Зелёного мяса» или замылившиеся глаза дежурной бригады не заметили фривольность в заголовке «За опытом на Маму». И ты стоишь как голый на ветру.

На своем излёте партийная власть нервно реагировала на газетные промахи. Умница Евстафий Никитич Антипин, секретарь обкома, главный куратор СМИ, постепенно заводя себя, часто выдавал коронное: «Это же идеологическая диверсия!» Иногда и по ничтожным поводам. Что уж тут говорить о случае, когда исполняющий обязанности редактора «Восточки» Владимир Васильевич Ходий выпустил в свет очерк Леонида Мончинского, посвящённый годовщине со дня смерти «всенародного Володи» Высоцкого, «Не играл — жил!». Ходию эта смелость стоила должности.

За долгие годы редакторства накопилось много такого, что хочется забыть, есть и такое, что стоит вспомнить. За идеологический контроль партийная власть платила редакции хозяйственной заботой. Не надо было задумываться, есть ли на складе бумага, вовремя выдавалась зарплата в строгом соответствии со служебной иерархией. Непросто было привыкать хозяйничать самим, зарабатывать на жизнь. Особенно когда бумага вздорожала сначала в десятки, потом в сотни, а потом в тысячи раз. А тут ещё первый коммерческий Русско-Азиатский банк, лопнув, унёс с трудом заработанные миллионы. Зар-плату выдавали «жидкой валютой» (царство небесное безвременно ушедшему директору «Кедра» Вячеславу Павловичу Пиманову, он выручил редакцию). А как не вспомнить зашкаливавший за 200 тысяч тираж! Конечно, не за то, что получилось в стране, ратовали в годы перемен подписчики и журналисты. Но это другой разговор, долгий и не юбилейный.

Неуютная должность — редактор, особенно при партийном «прижиме». Находишься между молотом и наковальней. Надо иметь авторитет в коллективе, чтобы за тобой шли, и достаточную лояльность и преданность, чтобы власти терпели. Автор материала, журналист, проанализировав факты, неминуемо выходит на обобщение. «Не надо обобщать», — скажут тебе раз, другой, третий. Выговоров всегда будет больше, чем наград. Хотя и ордена перепадали… Но никто тебя силком не загонял в это ярмо, в это стойло. Сам шёл. Да ещё победно стучал копытами, заслышав призывный звук трубы.

Я рад, что «Восточка» и сегодня твёрдо стоит на ногах. Александр Владимирович Гимельштейн умело сопрягает опыт ветеранов газеты с прытью молодой поросли. Газета несёт читателю объективную информацию о происходящем в стране и области, не «желтеет», остаётся внимательным собеседником и мудрым (пора бы!) советчиком. Надеюсь дожить до её столетия и что-нибудь приличное ещё вспомнить.