За плечами Ивана Васильевича Фетисова восемьдесят лет жизни, десятки лет журналистской деятельности. Он был собкором «Восточно-Сибирской правды», редактировал районные газеты, дольше всего — заларинскую «Сельскую новь». Выпустил несколько книг очерков, рассказов, повестей.

Знакомы места Приангарья, узнаваемы действующие лица, творящие дела на сибирской земле. Они переходят из книги в книгу. Встретятся они нам и в новой — «Крест на чёрной грани». Автор назвал её исповедью.

Заглавие символично. Гранью в наших местах называют приметный знак, затесь на дереве, обозначающую границу, межу земельных или хозяйственных владений. Она же и водораздел людских судеб, круто изменённых революцией и гражданской войной в Сибири. Автору хотелось бы осенить эту грань православным крестом, примирить если не людей, то хотя бы души их по прошествии времени. Поэтому находит своё последнее пристанище на острове Конном расстрелянный адмирал Колчак, возвращается к местам былых боёв Иван Стродов, приплывает к старой мельнице журналист Сергей Кашин.

Предлагаем вашему вниманию главу из книги Ивана Фетисова.

И ворон ворону…

Колчаковцы, теснимые бойцами Пятой Красной армии, продвигались на восток. Наибольшая часть ополчения с длительными остановками на запруженных иностранными покровителями станциях тянулась следом за самим адмиралом по железной дороге, другие же на лошадях и пешие выходили на просёлки. На них, в деревнях, у крестьян, легче было нередко с угрозами и побоями раздобыть пищу людям и корм лошадям, да и для ночлега нужна была хоть и дырявая, а крыша.

Выше Балаганска, обойдя втихомолку заслоны первой партизанской дивизии под командованием Николая Зырянова, изреженная в боях с партизанами под Тулуном и Зимой рота штабс-капитана Резакова перешла по устоявшемуся льду Ангару и после привала в Евсееве по прибрежной дороге взяла курс на Подкаменское. Позади были тысячи вёрст трудного пути, десятки оставленных на произвол судьбы товарищей, раненых и тифозно-больных. Но люди, по-мальчишески подталкивая друг друга локтями, идут. Это в основном парни колчаковского призыва. У них совсем недавно обозначились признаки бородки, многие ещё не успели поцеловать девичьи уста, а их обязали идти в ополчение нового Верховного правителя России адмирала Колчака.

Движется серая толпа. Она будто и не движется, а среди однообразно белой прибрежной долины стоит на одном месте, колышась. Изредка в толпу, как раскат грома, камнем падает голос штабс-капитана:

— Т-торопитесь!..

— Ш-шире шаг!..

А куда торопиться? Не знают парни — куда. В какие-то неведомые им края — за кордон! Так сказал им, когда началось отступление, адмирал Колчак, и потом часто говорил, настраивая спасаться от по-волчьи злых партизан и штабс-капитан Левон Резаков.

Штабс-капитан едет в красиво расписанной, с резными отводами кошеве. Её, как знак почтения защитнику царского престола, подарил купец из Тракто-Курзана, что раскинулся вдоль Московского тракта на подходе к Тулуну. Позади — крестьянская санная упряжка, нагруженная трофеями, среди которых особому надзору подлежит прикрытый кошмой и сеном небольшой, но тяжёлый сундучок. Что в нём, толком никто не знает. Только догадывались, что штабс-капитан, доверивший стеречь поклажу самому старшему в роте, воевавшему с немцами усатому солдату Кузьме Пронину, везёт не что иное, а самое Бог весть как и где добытое золото.

Тихо опустилось за чёрную стену островного сосняка тусклое в зимней дымке холодное солнце, и быстро стало темнеть. С низовья Ангары оживший вдруг ветер добавил мороза. Штабс-капитан плотнее укрылся медвежьей шкурой и было задремал, как услышал осторожный голос адъютанта, расторопного, из новобранцев с Урала, паренька Петра Румянцева:

— Ваше выскоблагородье… позвольте!

— Слушаю…

— Гляньте-ка направо… Што там?

Штабс-капитан приподнял краешек шкуры и, мелькнув косым взглядом в ту сторону, где маячил сосновым бором среди навороченных рекоставом ледяных глыб большой остров, вяло ответил:

— Ш-што? Рази не видишь?.. Охотники жгут костры…

— А дыму не видно.

— Далеко…

— Не… Это… похоже на яркие звёзды.

— Дурень! Лапоть вятский! Звёзды!? Кто видал, чтоб они над землёй колыхались?..

Между тем в густеющей темноте огни разгорались всё ярче и ярче. Волнуемый любопытством, штабс-капитан распорядился послать к загадочному месту солдата, вдохнувшего порохового дымку на войне с германцем, Демьяна Гричкова. Демьян — солдат бывалый, на гнедом молодом жеребчике, подумал штабс-капитан, обернётся туда-сюда в считанные минуты, если, конечно, сразу найдёт пробитую среди торосьев ледяную дорогу. Однако скоро не вышло. Дорогу заприметить было нетрудно, она на фоне торчащих корявисто ледяных глыбин выделялась голубой строчкой, но вся во впадинах и выступах. Так что гнедой, вначале было привычно рванувшийся рысью, тут же остепенился и перешёл на шаг. Демьян понял лошадиное решение, погонять не стал. Остановился лихой всадник у плотины после того, как миновал неширокий островной изголовок. И залюбовался представшим перед его глазами каменным мостом — межостровной плотиной. Из её утробы доносится приглушённый гул падающей воды. В свете электрических огней мельтешат люди.

У коновязи с десяток осёдланных лошадей. В избе и на улице суетятся люди. Кто? Зачем они тут? Наверно, как и Демьян, заехали взглянуть на яркие огни. Откуда взялись такие?

В ночной стылости различимо слышны голоса:

— Плотина? А зачем?

— Генератор поставил. Построит мельницу…

— Это на Ангаре-то?

— Да, говорят, этот промышленник Гладышев шибко смел человек…

И Демьян, довольный тем, что увидел и услышал, поторопился догонять удалившийся версты на три и уже скрывшийся в ночи отряд.

… Штабс-капитан, выслушав рассказ Демьяна, спросил:

— И што там за огни? Узнал?

— Электрические…

— Ну!? Откуда им взяться?

— Видел плотину. Между двух островов… Местный промышленник на плотине-то установил генератор и мельницу будет строить…

— Сам?

— Не знаю, выскоблагородье. Не спрашивал.

— Дело непростое. Сможет ли без помочи друзей? Наши-то бородачи горазды лишь дуть самогон да плодить нищету. — И штабс-капитан, довольный тем, что изрёк толковую мысль, натянул на голову сползший угол медвежьей шкуры. Дальше разговор вести не хотелось — хитрой лисой подкрадывалась ласковая дремота. Но долго быть в забытьи не пришлось — кто-то из чутких солдатиков пугливо крикнул:

— Погоня! Вон с острова верховые.

Следом раздалась команда приготовиться к бою. Солдатики разбежались вдоль берега и, будто куропатки от ястребиной атаки, спасаясь, попадали в рытвины да канавы. С десяток ополченцев заняли «вторую линию» обороны — на реке, среди ледяных глыб. Началась перестрелка. Стреляли наугад, без ясно видимой цели. Одиночные винтовочные вспышки взрывались с нападающей стороны, обороняющиеся время от времени отпугивались пулемётными очередями. Пуля-дура, а мишени нет-нет да и находила. Вот уж с обеих позиций послышались стоны раненых и дикое конское ржание.

Перестрелка с короткими тревожными промежутками продолжалась часа полтора. Из деревни, с противоположного берега Ангары, в минуту затишья донёсся переливный колокольный звон. И странно — то ли божественно чудный напев колоколов, то ли потому, что кончились боеприпасы, — налётчики спохватно собрались в кружок, подняли на сёдла раненых и, пришпорив коней, умчались обратно. Налетели беркутом, поклевали добычу, теперь до новой поживы!

Отряхнувшись от снега (лежал в глубокой канаве), штабс-капитан перекрестился и прошептал: «Слава те, Господи!.. Спасай и храни». Подумав, спросил рядом стоявших адъютанта и солдата Демьяна:

— Наши убитые-раненые есть?

— Имеются те и другие, ваше выскоблагородье, — отозвался Демьян.

— Как с ними?

— Раненых в обоз, до села выдюжат… Мёртвых собрать… Гроб им — льдины, могила — река…

Живые стояли молча, склонив головы, и у каждого была одна тяжёлая дума о том, что их тоже ожидает такая же участь. Не завтра, так послезавтра. Не в Прибайкалье, так в Забайкалье. А ради чего?.. Перед тем как сесть в кошёвку, штабс-капитан спросил:

— А из чьего отряда это вороньё? Зырянова? Зверева? Говорят, тут ещё буйствует со своими дружками какой-то бородатый грузин с карандашной фамилией.

— Каландаришвили, — подсказал кто-то из сведущих ополченцев.

— Вот-вот… Так кто же? Чьи?..

— В темноте рази познать…

Село Острожное, ниже которого была перестрелка, колчаковцы прошли перед рассветом, не тревожа людей. Только одна конная подвода остановилась у крайней избы, чтобы пристроить двух тяжелораненых (по их желанию) в том случае, если окажется хозяин сговорчивым. Жил тут в одиночестве чудаковатый мужичок Карп Карпыч Наседкин. Чудачество, а может быть и добрая привычка, виделось в том, что вместо нательного креста за его отсутствием постоянно носил на груди поверх рубашки небольшую иконку Божьей Матери. И гордился тем, что в Острожном, а поди и во всей Сибири, он есть такой единственный человек, и оказывать ему, соответственно, обязаны должное почтение. Был Карп Карпыч примечателен ещё и тем, что умудрялся держать полон большой двор разной домашней птицы. Горластые гуси, кроткие, с вкрадчивой походкой индейки, разномастные говорливые куры и модные красавицы южных широт цесарки… — и странно: всё это хозяйство Карп выхаживал только для того, чтобы полюбоваться красотой. С подворья не выводились азартные до бесплатной диковинки со всей деревушки ребятишки.

В ворота постучал адъютант. Хозяин, уже догадавшийся, кто беспокоит, спрашивать не стал, открыл скоро и сказал:

— Чем могу быть полезен?..

«Сразу видно, — подумал адъютант, — наш человек… Другие прячутся, как черти от ладана. А этот вишь как: «Чем могу быть полезен?..» Жива Русь святая…»

— Чем надо, батя. Раненых приютить бы.

— Много?

— Двоих…

— Э-т-то можно. Для двоих место найдётся… Рядом живёт старушка-лекарка.

Раненых занесли в избу и положили рядом на широкий деревянный топчан. Адъютант, не спрашивая, стоит или не стоит, положил на стол золотую десятирублёвую монету, вышел на улицу. Небо начинало наливаться жиденьким светом, а на востоке по всему горизонту обозначилась розовая полоса. По селу от края до края началась перекличка вечных стражей времени — беспокойных петухов. И всё ещё на противоположном берегу звенели колокола, созывая народ на рождественский молебен во славу добра, мира и спасения человеческой души.

Весть о прошествии по Острожной каппелевского отряда разнеслась утром скоро. Это событие породило разные толки. Одни, мало-мальски смыслящие, что происходит вокруг, перед Уралом и за Уральским хребтом, полагали, что настала пора спокойной жизни — побесились, попроливали кровушки, хватит горюшка помнить на века вперёд. Другие, посмышлённее да порасторопнее, до поездок в ближний задымлённый шахтёрский городишко судили по-своему: что на место каппелевцев придут, наподобие их, какие-нибудь бендеровцы. Русь, как сдобная булочка, постоянно манила и впредь поманит к себе гостей.

А самую главную новость поведал возвратившийся вечером этого дня с протоки с полным мешком рыбы дед Палей. Проверить поставленные возле плотины сети поехал раненько утром и, надо же, к удивлению и страху, верстах в трёх от Острожной, возле глухой Хинской пади, увидел застрявших в сугробах да среди ледяного тороса людей. Не грабители ли уж подстерегают бедного мужичонка? Остановился. Присмотрелся. Люди лежат недвижимо. Мёртвые! Кто же сложил тут свои головушки буйные? Осмотрев, старик определил четверых в новых шинелях к ополчению Колчака, а троих было вначале причислил к лихим партизанам, но, узнав в одном из них Сеньку Чиркова, своего соседа, недавно ставшего тоже колчаковским солдатом, в растерянности развёл руками. Вот дак так — в слепой ярости и вороны повыклёвывали глаза друг другу. Обезумели люди!..

На третий день Рождества острожницкие мужики собрали убитых, отвезли на кладбище и похоронили в сколоченных гробах в одной могиле. И один на всех поставили вековечный лиственничный крест.