Сибиряк
по призванию
Пять
сюжетов из жизни Виталия Рогаля

Марина РЫБАК,
журналист

С Виталием Сергеевичем
Рогалем мы встретились в корпусе
курорта "Ангара", где он
отдыхал после перенесенной недавно
операции. Известный художник,
которому город при жизни выстроил
персональный музей, встретил нас с
фотографом запросто, словно давно
знакомых и близких людей.
Отправляясь к нему на интервью, мы
спрашивали себя: чего еще земляки
не знают об этом ярком и
удивительно доступном, открытом
человеке? Сын репрессированных
родителей, сосланных с Украины,
фронтовик, воевал с фашистами,
самураями, кавалер боевых наград,
орденоносец. Рисовал всю жизнь,
даже на фронте. Много лет
возглавлял Иркутскую организацию
Союза художников. Почетный
гражданин города Иркутска. Вся
жизнь его у нас как на ладони. Он
объездил всю Иркутскую область, всю
Сибирь, запечатлел ее историю —
следы и приметы далеких веков и
динамичный ритм современности. Нет,
наверное, ни одного значительного
события в судьбе нашего края,
которое не отобразил бы Рогаль в
своих полотнах. Они — его биография.

Мы провели с
Виталием Сергеевичем почти полдня
и убедились, что память человека,
жившего долго, жадно, полно, похожа
на глубокий колодец: сколько ни
черпай — не иссякает запас чистой
животворящей влаги, причастившись
которой обновленно чувствуешь
красоту жизни.

Говорит
Виталий Сергеевич вкусно, живо, с
удовольствием. Вспоминая былое, не
заботится о хронологии: потоку его
воспоминаний тесно в заданном
русле. Его рассказ — произвольная
серия эпизодов, живописно зримых,
изобилующих подробностями:
комичными, характерными, а порой
пронзительными до трагизма или
полными очищающего лиризма. Словно
выразительные жанровые картинки
проплывают перед нашим взором. И в
каждой из них — пластика характера
нашего героя.

Ландышевая
тропинка

Вот сельский
сход в селе Лебединцы под Киевом.
Распекают мальчишку Рогаля.
Кулацкий отпрыск посмел затесаться
в комсомольцы! На самом деле парня
взяли в райком культработником за
веселую артистичную натуру и
страсть к "малеванию". В
комсомол он не вступал, конечно, не
пытался даже. Куда ему, у кого всю
семью сослали в Сибирь. Его одного
оставили только за то, что
нарисовал портрет Постышева. А тут
узнала высокая номенклатура, что
при политотделе состоит, —
отреагировала. Оратор за кумачовым
столом так и кроет: "Пролез,
контра, в строй Ленинского Союза
молодежи!" И всю родню Виталькину
грязью поливает. А у паренька в
глазах слезы льдинками стоят, а на
губах улыбка, горькая, брезгливая
почти. Уж больно "кумач" на
"трибуне" курьезный. Не
нашлось, видно, алого полотнища, но
как же без него, несолидно.
Постелили знамя, обломавши древко.
Пику, чтоб не торчала, прогнули вниз
— поблескивает вон, на углу. А на
портрете Ильича, чье имя так
"оскорбил" кулачонок Виталька,
приблизившись к комсомолу, лежат
портфель и шапка. Комиссарской
шапке, стало быть, можно.

Может, с того
самого случая остался у нашего
героя стойкий иммунитет против
всего лицемерного и показного,
против чванливой фальши и
ханжеской нетерпимости.

Виталий
решил ехать в Прибайкалье к матери
и братьям (отец уже был расстрелян).
Начало путешествия было пешим
(впрочем, как и финал). Закинул он за
плечо ботинки и тронулся в путь. Шел
лесом. Роса… Свежо и беспечально
вокруг. Из солнечной зелени брызжут
в глаза синие колокольчики. А
больше всего радостно волнует
ландышевый запах. Трогательные
белые соцветия мелькают повсюду.
Своим прохладным и нежным цветом
"заговорили" они обиду в
сердце мальчишки, словно смыли
досадную муть. Мир вокруг просто
вынуждал им любоваться. И доверять
ему, как эти хрупкие, неосторожно
красивые цветы.

— Я до сих пор
люблю ходить к цветочному ряду,
знаете, там, напротив музкомедии.
Там продают много разных букетов. Я
покупаю ландыши, а потом иду не
торопясь и бросаю, иду и бросаю…
Остается дорожка легкого запаха,
ландышевая тропинка, как тогда на
моем пути… Прохожие думают,
наверно, какой-то сумасшедший идет.
А это я вспоминаю свое детство.

Рукодельные
половички

Со станции в
Нижнеудинске до деревни, где ждали
родные, снова пришлось шагать
пешком. Ни много ни мало сорок пять
километров. Щедрое на зной
сибирское лето изнурило пылью и
жаждой. Виталий спросил у
встречного мужичка, где бы
напиться. А в ответ услышал:
"Милой, да заходи в любую избу,
напейся, да и еда на столе найдется,
у нас никто не запирает домов, никто
не откажет прохожему".

— Как же так,
подумал я тогда, — говорит Виталий
Сергеевич. — Я-то считал, что еду в
каторжные места, к угрюмым людям, а
может, вообще к лиходеям каким-то, а
меня готовы приветить на чужом
пороге. Я зашел в какой-то дом,
попил. Выхожу, навстречу мне
старушка. И говорит: "Что же ты,
парень, не разулся-то, когда
заходил? У меня ведь половички…" Навсегда
я запомнил, с каким уважением надо
относиться к этим половичкам,
которые из лоскуточков своими
руками выполняли простые женщины в
селах. С любовью, с душевной
красотой. Для меня эти их
коврики больше искусство, чем та
несуразица, которую порой выдают за
так называемый "авангард".
Накрутят, навертят и говорят:
философская идея. Нет там, по-моему,
никакой идеи. Потому что души нет. А
впрочем, если кому нравится, на
здоровье. Я вот на Левитана, на
Васнецова глядел бы, не
нагляделся…

Плен
чернильных очков

Во многих
музеях бывал наш собеседник. Видел
шедевры и Левитана, и Васнецова, и
Брюллова. А мог ведь и не увидеть.
Был в его жизни такой эпизод,
который навсегда мог разлучить его
с красотой зримого мира.

В боях под
Кенигсбергом, уже дважды раненного,
его контузило, и он потерял зрение.
Что уж там случилось с его глазами,
ему не говорили, только повязку не
снимали двадцать восемь дней. Что
пережил он и передумал в эти
бескрасочные, бессолнечные четыре
недели? Доктор сказал: повязку
скоро снимем — и сестрички
забинтовали бойцу лицо немного
повыше той линии, что прежде. "И
тут, — смеется теперь Виталий
Сергеевич, — спас меня мой знатный
нос". Из-под края не совсем плотно
лежащих бинтов он увидел
туманно-бледный треугольник
брезжущего света. Это был вход в не
наглухо закрытую палатку. Свет! У
любого на его месте забилось бы
сердце, перехватило бы в горле. У
любого, а у него вдвойне. Во
фронтовом дневнике есть неровно
нацарапанная запись тех дней. Как
жаль, пишется в ней, что здесь, в
госпитале, отобрали все оружие. А то
бы… Зачем художнику, слепому,
оставаться в живых?

— Повязки
наконец-то сняли. Я уже знал, что не
слепой. Но врач принес мне грубые
сталеварские очки с синими
стеклами (стекла эти у меня до сих
пор лежат, дужки только
пообломались). Сказал, что буду
носить их пожизненно.

Что ж, мир с
темно-синим оттенком? Словно из
глубоководного аквариума. Но даже
из него художник воспринимает
музыку линий, ритм очертаний. Цвета
же он помнит и чувствует. Их радуга
у него внутри. В те дни боец Виталий
Рогаль подготовил свою очередную
фронтовую выставку. Их у него за всю
войну было одиннадцать. В очках
сталевара Виталий Сергеевич
встретил победу, отправился на
Восток, в Порт-Артур.

— Мы шли
через Европу, девушки в Польше
встречали нас, забрасывая букетами,
целовали. А тут ко мне никто не
подходил, никто цветочка не подал.
Жался я к сторонке, как крот, в этих
своих "окулярах". Казалось,
радости молодости больше не для
меня. Но рисовать смогу — это
главное.

… Через
полгода, после долгих, осторожных
тренировок, по вечерам, когда свет
был сумеречным и не таким опасным,
Виталий все-таки снял ненавистные
"беликовские" очки. Глядя в его
улыбчивые глаза, я понимаю: уж
только не ему смотреть на мир
сквозь темные стекла.

"Пирамиды
Ангары"

Нет, он
привык смотреть на мир не просто с
интересом — с жадностью и
восторгом, с влюбленностью ребенка.
Особенно там, где происходило
что-нибудь увлекательное и
грандиозное, невиданное, небывалое
прежде.

Когда
возводили Иркутскую ГЭС, он каждый
день ходил на строительство с
этюдником за плечами. Пешком. А
чтобы стало понятно, что это
значило, скажу, что дом Виталия
Сергеевича находился на том самом
месте, где сейчас Вечный огонь. Это
была очень старинная постройка, как
сказал нам художник, последний
фрагмент Иркутского острога. Между
прочим, в этом доме жил священник
Спасской церкви Копылов, у которого
родилась дочка — впоследствии
Копылова-Вампилова, мать
Александра Вампилова, нашего
великого земляка. Рогалю до сих пор
жаль, что дом этот снесли. Так вот
отсюда, из самого сердца города
неуемный Рогаль топал аж за
Разводную, чтобы рисовать великое
зрелищное действо на Ангаре.
Конечно же, в день перекрытия реки
он был там. Когда с высоты стали
сбрасывать в воду огромные
бетонные кубы, искусственная
насыпь под ногами
энтузиаста-художника предательски
поползла.

— Успел
только почувствовать, как меня
подхватили разом несколько рук. Я
уже был в воде. Спасибо, выловили.
Попозже встретил знакомого. Тот
говорит мне: не слыхал, мол, говорят,
какого-то художника чуть не
утопили. Я уж промолчал, что это про
меня самого. … Меня часто ругали,
что стройки рисовал. А мне
нравилось наблюдать, как человек
вносит в природный пейзаж свою
силу, свою мощь, красоту своего
замысла. В этом есть завораживающее
величие. Как в египетских
пирамидах, воздвигнутых в пустыне
(у меня и картина есть "Пирамиды
Ангары"). Они поражают. А художник
не может не рисовать то, что его
поразило, что всколыхнуло его душу,
завладело сердцем. В этом его
дыхание, его жизнь.

Голубичная
корзинка

— Виталий
Сергеевич, а вот ваш цикл картин
"С Сибирью связанные судьбы".
Дом Распутина, дом Евтушенко,
Белобородова, Шукшина… Почему вы
рисуете не людей, а их "родовые
гнезда"?

— Потому что,
мне кажется, впечатления от впервые
увиденного, впервые согревшего,
определяют навсегда самое главное
в душе человека, в его характере.
Мне было интересно работать над
каждой картиной этой серии. Они
совершенно разные по своему
внутреннему звучанию, как непохожи
и люди, которые с ними связаны.
Очень важно и значимо, из чего
человек растет. И не только растет,
но и чем он проникается в своей
жизни, что впитывает. Пейзаж,
окружающий нас, обнимающий нас,
входит в нашу кровь, в наши чувства,
в нашу личность. Я вот еще в юности
увидел Сибирь. И она меня
приковала…

…Чем
приковали его наши края, видно по
его полотнам. Это и могучие
царственные черты старика Байкала,
и бесхитростная смеющаяся прелесть
полыхающего багульника. Величие и
человечность, сила и теплота.

…Однажды на
даче в Сосновом пошли они с внучкой
по голубику… Красота там ранней
осенью необыкновенная.
Стремительная Олха мчится по
камням, как брыкучий жеребенок,
увлекая в прозрачной студеной
гриве цветастые листья. На ее-то
коварной волне и подвернулась нога
у Виталия Сергеевича. Летит он,
падая, а руку с ягодой высоко
держит, уверенно. Внучка охает,
бросившись помогать, ушибленные
места горят (потом выяснилось, что
перелом). А корзиночка-то цела! Цела,
сердешная! Слава Богу.

— Люблю я ее,
голубичку-голубушку. Нежная такая,
кроткая. Цвет у нее мягкий, тихий,
как вечереющее небо. В глубине
тайги, такой большой и
самовластной, — и вдруг это
маленькое ласковое чудо с милым
сердечным названием. Вот такая и
душа сибиряка — сильная и добрая.

Я счастлив,
что судьба подарила мне эту
чудесную землю, что я заслужил
право называться сибиряком.

Сейчас
Иркутск празднует свое 340-летие. Мы
оба с ним юбиляры. Хорошеет наша
прибайкальская столица, молодеет. И
я радуюсь, радуюсь, как ребенок, что
дожил до этого. В этом городе, на
этой земле я чувствую себя родным.
И, думаю, многие люди культуры, люди
искусства ощущают себя здесь
востребованными, окруженными
заботой. Городская власть,
областная администрация
поддерживают нас, много делают для
развития культурных традиций. И мы
с вами это чувствуем: культурная
жизнь в Приангарье не затихает ни
на день.

Начинается
новый век. Когда-то не станет меня.
Но то, что я сделал, вдохновленный
этой землей, ее природой, ее людьми,
останется. Это здорово, что
иркутяне, прибайкальцы, хранят те
ценности, от которых зависит
становление человека.