Забыть
нельзя, а помнить больно…

Татьяна
КОВАЛЬСКАЯ,
"Восточно-Сибирская правда"

Оказалось, он похож на моего
покойного дедушку. Такое же
удлиненное лицо, глаза светлые, как
талая вода на солнце, взгляд
отрешенный — то ли вдаль, то ли
внутрь себя, в прошлое. Только их
даты рождения разделяют грань
веков и немеренная ширь российской
державы. Мой дед появился на свет в
северном городе Киренске, а тот, о
ком пишу, — в Воронежской губернии.

А пришла я к
земляку-долгожителю Павлу
Акимовичу Зиновьеву через день
после его знаменательной даты — ему
исполнилось 95 лет. Поздравляли
юбиляра от совета ветеранов войны и
труда, поскольку в Черемхове он
единственный участник второй
мировой войны, доживший до столь
почтенного возраста, причем что
касается ума и памяти, общения и
рассудительности, ему можно
позавидовать. Живет у
дочери-учительницы, в
благоустроенной квартире
пятиэтажного дома.

Я собиралась
сфотографировать ветерана и
написать несколько строк из его
биографии. Но чем-то он меня
"зацепил": тем ли, что на
родного деда похож, то ли выправкой
своей военной — спина прямехонькая,
лицо серьезное. А может, тем, что
готов был всю жизнь свою, как на
исповеди, выложить. "Вот и про нас
вспомнили", — обронил он, чуть
улыбнувшись, и явно услышалось, что
не одного себя он имел в виду, а
целый пласт поколения, о котором не
принято было писать в газетах,
поскольку они как бы "меченые"
— спецпереселенцы, люди второго
сорта.

Вообще-то
справедливость давным-давно уже
восстановлена. Но вот лично он,
Павел Акимович, только сегодня,
сейчас, осознал и удовлетворенно
вздохнул, может быть, освобождаясь
по ходу своего рассказа от
памятного груза горя и обид.

Слушаю, как
он тщательно подбирает слова,
говорит своим слабым тонким
голосом, красиво, складно, но как-то
с болью, с трепетом, порой со
сдерживаемым стоном. И думаю:
почему так случается, что редко
кому судьба дарует прожить почти
век? Для чего-то воля небес хранила
этого человека в болезнях, боях,
всяческих страданиях и невзгодах?
Не в том ли смысл долгожительства,
чтобы передать молодым историю
своей жизни? Вместе с выпавшими на
долю очень многих честных и
трудолюбивых людей испытаниями.

Он
рассказывает, дочь ему помогает,
если чего-то вспомнить не может,
одобрительно кивает головой,
радуется, что его слушают, — ведь он
целыми днями один, слышит плохо,
только газеты просматривает и
читает с трудом.

— Родился я в
крестьянской семье, село Палатово,
Никитовский район, Воронежская
область. Когда колхозы пошли, у меня
уже семья, детей трое, я подал
заявление. Но отец никак не хотел
вступать в колхоз. И его объявили
кулаком. Раскулачили всю нашу
семью, так как мы вместе жили. Все
отобрали. Начался голод. Все
отвернулись. Отец с голоду помер,
брат и сестра тоже. И наш
младшенький сыночек, кормить было
нечем, тоже умер. Я так ослабел,
ходить не мог. Но пошел в район,
написал заявление, что из колхоза
меня неправильно исключили, потому
что Сталин выступил и сказал: сын за
отца не отвечает. Мне дали бумагу,
чтобы взяли в колхоз. Да все равно
есть нечего. Весной собирали траву,
листья молодые с деревьев, сушили,
толкли, просеивали и стряпали
лепешки. Ну что это? Ведь человек —
не корова. Никак не видно было,
чтобы к лучшему менялось. Никому ты
не нужен. Никто за тебя не болеет.
Это ужасно!

— Ты
расскажи, как кость у собаки
отобрал! — вступает в разговор дочь
Любовь Павловна.

— Да ведь
стыдно это! — вздыхает отец, но
продолжает:

— Ну, когда из
района шел, еще у сестры
переночевал, уставший был. Там меня
покормили, слава Богу, у них еще
было что поесть, не в колхозе
работали. И вот я рано утром подхожу
к селу и вижу: на выгоне собаки
кости гложут, пропала скотинка. А я
думаю: наверное, можно суп сварить.
Собак отогнал, костомашку эту взял
и домой принес. Хозяйка моя сварила
суп. Ну, каково это? Разве ж можно?

Голос и губы
задрожали, он смолк, переживая
вновь то беспросветное
существование.

— Так что моя
родина — ох, она и наказала же меня!
— сказал и опять задумался.

"В мире
есть царь, этот царь беспощаден,
голод — название ему" —
вспомнилась школьная цитата. А если
голод напару с лишением
гражданских прав, так и вовсе пиши
пропало. Четыре года маялись
Зиновьевы, четыре года Павел искал
хоть какой-то заработок.
Завербовался было в Муром на
шпалорезный завод, да через месяц
его уволили как раскулаченного. С
молодым напарником ходили по
селениям, продольной пилой лес на
доски распускали — где за обед, где
за плату малую. В одном месте
рассчитались с ними свеклой, по
кулю каждому. Принес домой — и тому
рады.

И вдруг в
селе объявился вербовщик, зовет в
Сибирь, на шахту в Черемхово. Тем,
кто записался, деньги на дорогу
выдали. Павел и решился. И сразу о
жене, о Нине подумал, ведь ей,
горемычной, на вокзал идти не в чем,
юбчонка вся в ленточки износилась.
Пошел в магазин, купил ситцу.
Собрали они пожитки, ребятишек,
утварь нехитрую, в теплушку на нары
устроились, поехали на край света.
Эшелон — что деревня, каждый вагон —
что улица, за полмесяца
обзнакомились, повеселели, даже
отъелись, покупали еду на вокзалах.

— Нам эшелон
раем показался! — на полном серьезе
вспоминает Зиновьев. — Прибыли мы
перед первым мая. И стало Черемхово
родиной и нам, и детям, и внукам
нашим. Стал я работать, получать,
как все, зарплату. Почувствовал
себя человеком. В Советской Армии
служил, воевал, орден Великой
Отечественной войны имею, и
трудовые награды есть. Дети учились
хорошо, все получили высшее или
среднее образование.

Слушаю деда
Зиновьева и вспоминаю историю
города. Те пять тысяч семей, что в 1935
году в Черемхово прибыли на
поселение и были размещены в
бараках как спецпереселенцы, с
комендатурой и утренними
перекличками, принудительно или
вот такой же нуждой были выселены
из России. Барачный тот поселок
назвали именем Дзержинского в знак
исправительного и
перевоспитывающего значения.

Да, все так и
было. Но для Зиновьевых и, наверное,
не для них одних переезд в Сибирь
стал спасением и от голода, и от
социального уничтожения.
Государство же с выгодой для себя
бросило целую армию молодых и
трудолюбивых крестьян на подъем
промышленности, на добычу
необходимого стране топлива.

Первоначально
их разместили в землянках. Но
вскоре были построены бараки,
холодные, неуютные, уголь для печей
возили на санях с ближней шахты
5-бис, по темноте, бесплатно и
безучетно. Начальство закрывало на
это глаза — жить-то людям надо.
Садили огороды, картофель выручал.
Павел Акимович на лесном участке
применил свой опыт разделки
древесины.

Начальник
шахты N 8, куда направили прибывших в
эшелоне, через год-полтора назначил
Зиновьева начальником лесного
склада, уважал его за
ответственность, честность,
исполнительность. Построила шахта
двухэтажный дом — Павлу Акимовичу
предоставили квартиру, на выбор. Он
предпочел на первом этаже,
просторную, с печкой, чтобы хозяйка
могла хлеб выпекать.

Так и жили
спецпереселенцы — дружно,
культурно. В Черемхове родились еще
две дочери и уже после войны — сын
Виталий. Война пощадила Павла
Акимовича, но свою дань с семьи
взяла. Старший сын Миша, ему только
семнадцать исполнилось, ушел на
фронт и погиб.

Сейчас у
Павла Зиновьева по разным городам
дети, внуки, правнуки. Дочери уже
пенсию получают. Двенадцать внуков
и внучек, старшей под пятьдесят. Все
получили образование или учатся.
Четверо правнуков, старшей —
двадцать, младшему скоро
исполнится год. Среди наследников —
учителя, инженеры-энергетики,
экономисты, юристы. На самых
"высоких" широтах, в Анадыре,
живет младший сын Виталий с семьей,
он начальник участка на ТЭЦ, у него
две дочки-красавицы. Правнучка Яна
учится в Иркутском университете. В
Черемхове заботится об отце Любовь
Павловна, педагог.

…Странно,
чем же все-таки похож Зиновьев на
моего родного деда? Что-то в нем
учительское и военное. Военная
выправка, понятно, приобретена за
пять строевых лет на востоке, где он
служил и с японцами воевал, пленных
потом возил в глубь Сибири. А
учительское? Быть может, мудрость в
глазах у тех светится, кто прошел
сквозь испытания? Мой дед-учитель
видел кару и милость власти. И он,
Зиновьев, на себе ее испытал. И рад
бы забыть, а она все болью
отзывается.