Красный
стрептоцид
Сыновний
пересказ

Геннадий МАШКИН

Так и не смог
отец съездить в Запорожье к своему
фронтовому товарищу Панасенко, не
удалось ему встретиться с бывшим
командиром разведвзвода и
вспомнить боевое былое. Василь
Онуфриевич заклинал своего
помкомвзвода, старшего сержанта
Цыгашу, как прозвали отца моего в
разведроте за внешность и нрав,
приехать к нему в гости после войны.

"А уж
встретят меня там как самого
родного и близкого, хоть убей, —
откровенничал отец, вспоминая о
давнем приглашении фронтового
товарища. — Только поискать через
справочный стол придется — столько
времени прошло".

Завертелся
отец в послевоенных делах-заботах,
пристраивая семью поприличнее под
неласковым сибирским солнцем, и
потерял адрес бывшего взводного.
Семья умножалась, требовала усилий
главы по добыче жилья,
обуток-одевок, еды, книг,
телевизора, велосипеда,
мотороллера, свадебных средств и
отдельных углов… Не до поездок
было в дальние концы, не до
полноценных отпусков, не до встреч
с однополчанами. Благо, выпадали
минуты, когда за чашкой крепкого
чая появлялись настроение и охота
рассказать нам, детям, о тех днях,
которые легли на память свинцовой
корой. Я понимал, что следовало бы
записать те рассказы на
магнитофонную ленту. Да
хроническая бедность семьи не
давала возможности с первыми
самостоятельными шагами позволить
себе роскошь покупки магнитофона.
Из скромной инженерской зарплаты
удавалось выкроить лишь на бутылку
— другую, чтобы разговорить отца.
Вот когда он начинал вспоминать и
что-то вдруг забывал, морщил лоб под
седым чубчиком, невольно хотелось
помочь ему проехать по
разнопамятным путям-дорогам войны
и особенно — встретиться с
фронтовыми товарищами.

Но суета
злосчастного быта уже через час
затягивала благородную цель
дымовой завесой. В итоге не только
не отпустили мы отца хоть на самый
недалекий съезд ветеранов, но и не
записали его рассказов на
магнитофон.

Ныне после
смерти главы нашей бойкой семьи,
пришло к нам осознание
неповторимости его боевого пути.
Глядя на его потускневшие ордена и
медали с обтрепанными лентами, я
восстанавливаю по памяти его
тревожные истории. И думаю, что мы
должны были помочь отцу
встретиться с Василем Панасенко.
Здесь особый случай, когда люди
роднятся на войне, спасая друг
друга от гибели. Да еще в щекотливых
обстоятельствах…

Но
приходится лишь в качестве
эпитимьи восстанавливать ту
историю мне, какому-никакому сыну
своего отца.

В боях за
Будапешт немцы сопротивлялись с
нарастающим упорством, словно
вспомнили наш Сталинград и решили
уподобиться тем защитникам,
которых не удалось скопнуть в
Волгу. Здесь был Дунай, обмелевший
осенью, его наши войска форсировали
через Буду махом, но в Пеште
застряли под прицельным уличным
огнем немецкой группировки. Немцы,
конечно, рассчитывали на свой
контрудар под Балатоном, а войска
Второго Украинского растеклись на
европейском театре войны, и
командованию штурмовой армии в
Пеште пришлось выставить в боевые
порядки все резервы, вплоть до
разведрот и взводов разведки.

Взвод
лейтенанта Панасенко в ожидании
атаки осел в подвале
освобожденного дома-особняка с
иззубренным верхом. Из подвальных
окон хорошо просматривался
проспект, раздвоенный срединным
кварталом, как многоэтажным клином.
На острый торец этого
квартала-утюга и надо было
наступать завтра с усилением
соседей слева и справа за счет
пехотного резерва. А пока
разведчики расположились, как баре,
на старой мебели, снесенной
хозяевами в подвал: Сашок на диване,
Лис в кресле, Густой на тахте,
Саакян просто на матрасе, остальные
расселись поодаль у бильярдного
стола по стульям. Сам командир
взвода лейтенант Панасенко — в
разведке Панас — забился в
противоположный угол, раскрыл
ветхую фисгармонию и пробовал
набрать мелодию песни, которую
солдаты обычно пели перед боем:

И Днепр
широкий разольется

Не для меня,
не для меня…

В такт
визгливым аккордам ухали минометы,
потрескивали автоматы и хлестали
винтовочные выстрелы снайперов.
Багровый закат выкрашивал
раздваивающийся проспект, зубья
старинных зданий с провалами окон,
дымящиеся танки с башнями
набекрень и кочки трупов. Вся эта
картина военного разора
примелькалась глазу, ухо привыкло к
шуму стихшего боя, и бойцы
поднимали головы лишь от необычных
звуков.

Сейчас по
дому разнесся скрип ступенек, и все
с любопытством уставились на дверь
входа, на витую лестницу со
старинным скрипом. Туда, в глубины
раскуроченных комнат, ушел
помкомвзвода Цыгаша, которому не
сиделось на месте. Он пошел с особым
заданием — добыть шнапсу, то есть
выпивки к ужину. Ребята уже открыли
банки тушенки, насыпали на
бильярдный стол сухари, но в
подвале был такой дух, что без вина
сухой паек не лез в горло.

А Цыгаша мог
унюхать шнапс в самом
неперспективном месте, да
проворный Боцман был у него на
подхвате, и сейчас взвод резонно
уставился на темный вход: несет их
старший сержант желанный трофей
или нет?

— Есть и про
нашу честь! — донесся его голос из
ходового провала, и показалась рука
с темной бутылью.

Под
одобрительный выдох взвода Цыгаша
вынырнул из лаза, вслед вывалился
Боцман, прижимавший к автомату три
бутылки.

— Ну, братва —
блатота!

— Мастера!

— Добытчики!

Бутыли
торжественно водрузились на
бильярдный стол, на побитую зелень
сукна, рядом с консервами и
сухарями. Сразу в подвале ожил
молодой народ с ранней сединой в
волосах. Проворные руки загремели
крышками котелков, выставили
кружки, серебряный кубок с вмятиной
на боку, охотничий рожок. Мигом
раздербанили сургуч на горлышках
бутылок с отпечатками ладоней, и
полилось вино с ароматом миндаля в
разнокалиберные емкости.

— Будем,
братцы!

— Будем живы
— не помрем!

Забулькало
вино в здоровых глотках, смывая
пыль, гарь и едкую накипь.
Американской тушенкой и русскими
ржаными сухарями заедали бойцы
душистое венгерское вино. Даже
соленые шутки смолкли на это время.
Только Цыгаша зацокал языком,
расхваливая свой трофей:

— Это
бравинт!

И здесь он
заметил взводного у фисгармонии,
который не торопился к столу,
изучая клавиши старинного
инструмента.

— Товарищ
лейтенант, — окликнул его Цыгаша, —
такой бравинт, а ты в музыку
уклюнулся, Панас ты наш мирный!

—
Закусывайте, ребята, пейте, —
отозвался Панасенко и взял какой-то
печальный аккорд. — Мне что-то не
можется.

— Нет, убей
меня — командира не обойдем. —
Цыгаша взял наполненный кубок,
розовый кусок тушенки на сухаре и
понес взводному. — Музыку сам люблю,
но к ней заряд нужен.

С уважением
косясь на обшарпанный инструмент,
помкомвзвода поставил на полочку
для нот возле витого канделябра
кубок и положил рядом закуску. Сам
присел на стул с высокой резной
спинкой и стал докладывать, как они
с Боцманом добрались до столовой,
разрыли завалы в кладовой и
наткнулись на бутыли в нише.

— Начихались
пыли, — закончил Цыгаша, — но теперь
с боекомплектом, да каким — только
попробуй, Василь.

Панасенко
нюхнул из кубка, сладко сморщил
широкий нос и покрутил головой.

— Нельзя мне,
Микола, говорю тебе, нельзя
спиртное сейчас… Не можется.

— Дрейфишь
штабистов, командир? Да они сюда не
сунутся, пока не возьмем квартал.

— Здоровье
подкачало, Коля.

Панасенко
опустил оба кулака на клавиатуру,
фисгармония издала нескладный
вопль, который смешался с шумом
застолья и утихающими звуками
перестрелки.

— Убей меня —
не пойму, лейтенант, руки-ноги вроде
целы.

— В мужском
хозяйстве непорядок, Микола, течь
дало мое орудие… После посвиданья
с той девахой, помнишь, землячкой
Христиной. Заразился от нее…
Смекаешь, как санинструктор, чем?..

Цыгаша
сронил свой кучерявый чубок под
взглядом темных лейтенантских
глаз, в глубине которых плескалось
страдание. Им, ветеранам таить было
нечего друг от друга. Вместе прошли
сталинградское пекло, пережили ад
Курского сражения, форсировали
кровавый Днепр, были на острие
Яссо-Кишиневской операции, а теперь
застряли на улицах Будапешта.
Ранило того и другого, но тут
счастье улыбалось им не только
выжить, но и вновь оказаться вместе,
в одной роте, которая со времен
Сталинграда обновлялась
пополнением трижды. Но, кажется, и
над взводным теперь нависла угроза,
серьезнее некуда.

— Убей меня…

Цыгаша
увидел беду по обугленному лицу
командира, румянцу на впалых щеках
и сломанной сигарете в дрожащих
пальцах. Он вспомнил и деваху,
которую они прихватили на
подступах к Будапешту. Она шла с
толпой понурых женщин, увезенных
немцами с нашей территории на Запад
и теперь освобожденных из разных
хозяйств. Девахи помоложе на ходу
искали земляков, и разведчики
привели одну украинку. Доставили в
замок, где расположилась рота, к
Панасенко. Зардевшись, ожившая
невольница, грудастая, синеглазая и
белозубая, взахлеб заговорила с
лейтенантом по-украински. Парень
вмиг расцвел, усадил землячку в
бархатное кресло и стал угощать ее
яствами из подвала замка.
Разведчики, тактично
перемигиваясь, оставили их вдвоем
на ночь.

Утром
Христину, как звали дивчиноньку,
переодетую в пышное платье и
жакетку на меху, посадили на
"студебеккер", увозивший в тыл
раненых. Лейтенант Панасенко долго
следил за грузовиком, в кузове
которого краснела трофейная шляпка
землячки, подаренная земляком.
Оказалось, что и она не оставила его
без подарка… Только за такой
подарочек согласно неписаному
приказу грозил штрафбат, лишь
обратись в медсанбат с постыдной
болезнью, которая приравнивалась
на чужой территории к самострелу.

— Мы ж ее
приняли как родную, — процедил
Цыгаша. — И проводили по-царски,
Панас.

— Не надо на
нее злобиться, Микола, — попросил
Панасенко, — она честно
предупредила, что была в мужских
руках. Попробуй остаться чистым,
когда кругом такой шалман, а ты без
всякой защиты…

— Теперь ты
беззащитен перед особистом, Василь,
— вздохнул Цыгаша, опрокинул свою
кружку в рот и поинтересовался: —
Сильно зудит?

— Швидко.

— Да, больше
недели уже стой ночки — для
гонококка самый разгар.

— В медсамбат
решусь после атаки.

— Боишься,
без тебя не возьмем?

— На душе
легче будет, Микола.

— Может,
особисты снизойдут?

—
Командование насчет этого у нас
болезненное.

— Эх,
угораздило нас, Василь! Войны
осталось с гулькин нос и — в
штрафную!

— Помирать,
так с музыкой, Цыгаша. — Панасенко
ударил по клавишам — расстроенный
инструмент ответил старческим
баском. — Може, завтра пуля все
разрешит с честью для меня… Ты уж
тогда отпиши родне в Запорожье, что
"смертью храбрых".

Цыгаша
тряхнул чубчиком, и в кучерявинках
будто взыграли трассирующие
прочерки. Тут же помкомвзвода
подмигнул, пробежался пальцами по
клавиатуре и подпел:

Помирать нам
рановато —

Есть у нас
еще дома дела!

— Если пуля
облетит меня, Микола, тогда уж пойду
сдаваться, знать, судьбина такая
подлая.

— Надо, чтоб
облетела, Василь, а там посмотрим…

— Голяк
впереди, сам бачишь, какой
прострельный.

— Стоит
прощупать подходы, а?

— Добре,
Микола, забыл за своей хворью, что
взвод за спиной. Пошукай-ка с
хлопцами мертвую зону. По-моему, с
торца утюга слабо простреливается
перекресток. Пырнитесь по створу,
как они там застрочат? Терять наших
хлопцев — дорогое занятие.

— Оттуда тень
врубается до нас клином, убей меня,
мы в нее занырнем, лейтенант.

Цыгаша сжал
плечо взводного так, что сгорбился
полевой погон, и отступил к столу,
на котором уже валялись на боку две
бутыли. Усердные руки товарищей тут
же протянули добытчику полный рог,
но помкомвзвода отвел его от себя.

— Потом,
парни, сейчас покноцать надо
перекресток, чтоб завтра чище
пройти. Короче, кто со мной — два
человека?

Поднялись за
столом все — парни один к одному.
Разведчики понимали друг друга и в
полутьме: по свисту, с полушепота,
щелку пальцев, маху руки — знакам,
во многом перенятым от воровского
мира. Помкомвзвода не сомневался,
что каждый готов пойти с ним и на
прикидочное дело. Но здесь в его
голове назревала такая комбинация,
что требовались отборные помощники
в поисковом завершении.

— Боцман уже
отработал на совесть… Пойдут Лис и
Саакян.

— Есть,
старший сержант.

Узколиций,
ухмылистый, рыжий Лис и
подобранный, горбоватый армянин
Саакян с шевелюрой до бровей
потянулись к ножам, ППШ и лимонкам в
углу. Привычно набросили на себя
пятнистые накидки, рассовали по
карманам катышки гранат и
впряглись в автоматы. Сам Цыгаша
позволял себе выходить с двумя
"тетешниками", из которых
стрелял навскидку и точно: в
закоульных городских атаках
лучшего оружия, чем надежный
пистолет, не придумаешь.

Но сегодня
приходилось встряхнуть еще один
давний боезапас — медицинский. В
каком-то отчаянном броске мысли,
глядя на отчаявшегося взводного,
Цыгаша в самом деле вспомнил, что
закончил школу санинструкторов и
попал в разведроту по медицинской
разнарядке. Да познания в медицине
постепенно растерялись по дорогам
войны, не считая оказания первой
помощи при ранении, что сводилось к
перевязке. Теперь же, в
исключительном случае с
лейтенантом, приходилось тряхнуть
не только чубком, а кое-чем
поглубже. Тут-то и вспомнились
наставления военврача Тезикова,
который боготворил красный
стрептоцид. "Разные
воспалительные процессы снимает,
братки-солдатики, красный
стрептоцид, сбрасывает самые
тяжелые нагноения, целит любые раны
и повреждения органов, вплоть до
гонореи, то есть триппера, — с
усатой улыбочкой объяснял
курсантам элегантный военврач. —
Беда лишь в том, что сей препарат
заграничного изготовления. Да ведь
не вечно же мы будем воевать на
нашей улице. Перебросится пожар и
на ихнюю цивилизованную землю. А
там соображайте, где ихние
"Апотеки", что значит, аптеки.
Запасайтесь красным стрептоцидом,
братики-солдатики, не столько для
себя, сколько для друзей, товарищей
и близких".

Сразу же
после разговора с Панасенко Цыгаша
вспомнил это напутствие Тезикова,
прикинул, что за Дунай теперь, в
Буду, не вырвешься, а впереди такой
богатый раздвоенный квартал. И даже
днем он в бинокль разглядел дверь,
над которой висела вывеска
"Апотека". Стеклянная, матовая,
на удивление целая дверь аптеки
белела чуть дальше острия
каменного утюга справа, то есть,
возможно, находилась сейчас на
ничейной полосе, между нечетной
линией нашего переднего края и
немецкой обороны. Разведчик и
обратил на нее внимание из-за
сохранившейся двери, но теперь этот
объект приобрел новое значение.

Цыгаша снял с
кресла свою пилотку, растянул ее в
руках и подмигнул парням:

— У кого
какие лаве — бросай в шапку!

Приказ был
странный, вроде розыгрышный, но в
разведке любые распоряжения
старших по званию выполняются на
полном доверии: всякий пустяк здесь
может оказаться со значением. Бойцы
порылись в карманах, вещмешках,
шинелях и достали мятые
разноцветные денежные знаки,
советские и венгерские,
приберегаемые для тыловых сделок, и
набросали их в пилотку с верхом.

— За нами не
пропадут, — еще раз подмигнул
Цыгаша, засунул пилотку под китель
и подтолкнул товарищей к выходу. —
Желайте удачи нам, убей их бог!

— В добрый
час…

Троица во
главе с помкомвзвода нырнула в
темный проход, ввинтилась по
лестнице наверх и оказалась в
прихожей, подсвечиваемой
отблесками пожаров. Дремавший на
часах Гурьян вопросительно вскинул
мальчишечью голову, остриженную
под нуль, но Цыгаша опередил его
приказом:

— Жми к
пехтуре, Гурьянка, предупреди, что
мы пошли на утюг с носа. В случае
затора пусть прикроют.

Гурьян
натянул каску на голову, откинул
тяжелую дверь и метнулся к правому
крылу особняка, за которым в
садочке окопалась пехота с
приданной артиллерией. Еще не
стихли шаги постового, а Цыгаша уже
объяснил товарищам цель поиска.
Рассказывать, для кого требуется
лекарство, было излишним, и боевая
троица стала намечать путь от
ограды по выбоинам и воронкам в
угластую тень квартального носа.
Пока они выкурили по последней
сигарете, Гурьян обернулся и
доложил, что пехота будет бдительно
следить за передвижением
разведчиков и в случае хипиша
ударит по немцам даже из
драгоценной пушчонки сорок пятого
калибра, незаменимой в уличных
боях.

— С богом,
хлопцы!

Строенной
тенью выскользнули разведчики за
дверь, пробежали до пролома в
решетке и перевалились на улицу.
Бочком вползли ночные воины в
разбуровленную шрамину поперек
улицы, по-совьи огляделись и
двинулись на противоположную
сторону по-пластунски. Нервные
уличные тени помогали маскировке
троицы. Да еще сами разведчики
отличались особым талантом
исчезать на глазах — Цыгаша будто
растворялся под плаш-накидкой, Лис
недаром носил свою кличку, Саакян
камнем врастал в землю. Но пока они
не вползли в тень крайнего здания,
двигались улиточным шагом. Только в
тени привстали и тремя бросками
прибились к стене, под окна первого
этажа.

На фоне серой
стены Цыгаша сделал знак своим:
"Все в порядке!" — и покрался по
правому ответвлению под козырьком
цоколя. Рассредоточиваясь для
прикрытия на десяток шагов, за
старшим сержантом тем же звериным
шагом следовали рядовые. Два раза
их останавливали ракеты,
осветившие улицу насквозь, и над
головами с высокого этажа
прострочил пулемет шмайсер, как
видно, для порядка. И сидели немцы
вначале повыше, постепенно оседая к
нижним этажам, — это разведчики
ощутили по слабым голосам из
квартирных глубин за провалами
окон и мерцаниям сигаретных
сполохов.

Но до аптеки
на первом этаже немецкие солдаты
еще не спустились. И, на счастье
разведчиков, за матовым стеклом
двери под вывеской "Апотека"
улавливался глубинный свечной
свет.

Указав
пистолетом на пятачок перед дверью,
Цыгаша дал знак Саакяну стоять
перед дверью на часах, сам же
осторожно, как на мине, нажал кнопку
звонка. В глубине помещения
затренькало, но никто не торопился
к двери. Тогда старший ткнул
пистолетом на кнопку сильнее, и за
матовым стеклом выросла
человеческая тень. В двери
пощелкало, и она прираскрылась.
Человечек в халате, с черной
шапочкой на темени и дряблым лицом
по-стариковски бесстрашно
уставился на разведчиков глазами,
похожими на таблетки.

— Русс
камрад?

Цыгаша
приложил дуло пистолета к своим
губам, протолкнул хозяина внутрь и
поставил Лиса в проходе. Сам
устремился за отступающим
человечком к прилавку. Указывая на
пузырьки, коробочки и банки на
полках, Цыгаша стал объяснять на
смеси языков, что ему нужно.

— Табулетае
фюр унзере официр, ферштейн?

— Комрад
боль, рана?

— Гиб мир
роте стрептоциди!

Старик повел
взглядом по полкам, вздохнул и
развел ручками.

Цыгаша
рванул с груди пилотку, раскрыл ее
перед хозяином и дулом пистолета
поворошил бумажки в ней.

— Ферштейн?

— Айн момент,
— смягчился старик, отступил за
прилавок и извлек из-под него банку
с красными таблетками.

Косясь на
пилотку, хозяин наклонил баночку,
чтобы отсыпать разведчику
таблеток. Но Цыгаша выхватил банку
из рук аптекаря, вывалил содержимое
пилотки на прилавок и в три мягких
прыжка оказался возле Лиса.

— Э-э, камрад,
зачем все? — тоненько заскулил
хозяин и стал причитать
по-венгерски.

Аптекарь жил
своим мирком и знать не хотел, что
странных покупателей ожидает
прострельный путь к своим, а завтра
и самому, может, под накатом боя не
помогут ни деньги, ни лекарства.

— Молчок, дед!
— Лис вскинул автомат на аптекаря, и
тот шмыгнул под свой прилавок.

Троица
объединилась вновь,
рассредоточилась вдоль стены с
редкими провалами между домами,
только теперь помкомвзвода с
драгоценным грузом отходил в
середине. А ночь нависла над
руинами смрадным облаком, и немцы
чаще запуляли ракетами, словно
по-детски боялись темноты.
Разведчикам приходилось
приноравливаться к световым
вспышкам, и Саакян задел в проломе
на исходе цоколя выступ. На
разведчиков посыпались обломки, он
чертыхнулся, и сверху ошалело
ударил пулемет. Немец бил наугад, но
пули сильно рикошетили от
брусчатки, скакали, как воробьи, и
одна достала Лиса в руку.

Цыгаша
увидел, что Лис закружился на месте,
и броском вернулся к нему. В это
время из голого сада напротив
тявкнула сорокапятка, снаряд
пришелся по амбразуре в окне, и
пулемет смолк. Застрекотали
автоматы, но эта мелочь была сейчас
не страшна.

— Задело? —
шепотом спросил Цыгаша.

— Тюкнуло, —
прошептал Лис, — дотяну.

Под перестук
автоматов с обеих сторон
разведчики мелкими перебежками
прошли изрытый перекресток в
аспидной тени. Махнув невидимым
пехотинцам, они забежали в ограду
своего особняка, юркнули в дверь,
распахнутую уже Густым, и
схватились за недокуренные
сигареты на столе. Густой поднес им
огонек своей зажигалки, увидел
кровь на руке Лиса и тут же
захрустел перевязочным пакетом.

— С удачей? —
спросил немногословный Густой.

— Есть улов, —
ответил Цыгаша и заторопился вниз
по винтовой лестнице.

Внизу окна
были заставлены щитами, уютно
светила коптилка, и все оставались
на своих местах: бойцы продолжали
потягивать вино, а командир так же
подбирал мелодию на расстроенной
фисгармонии.

И зацветут
сады повсюду

Не для меня,
не для меня…

— И тебе
кое-что перепадет, лейтенант…

Не замечая
протянутого рога, Цыгаша проскочил
мимо стола в угол и под ждущим
взглядом ротного плюхнулся в
кресло. Докурив сигарету с
закрытыми глазами, он услышал, как
за спиной встретили Саакяна и Лиса.
Под этот шум помкомвзвода достал из
кармана баночку, отсыпал на
клавиатуру десяток таблеток и
сказал:

— Проглоти
сейчас, Василь, вторую порцию выдам
завтра по утрянке, если выживешь.

— Ну, ты
ведьмач, Микола, — оживился
Панасенко, собрал в ладонь таблетки
и жадно проглотил их. — Сибирский
ведьмач.

— Лекарство
начнет действовать через час, будет
трясти — терпи, казак, все гонококки
пропадут от высокой температуры,
как фрицы при артподготовке
"катюшами".

— Добре,
Микола, докладывай обстановку на
нашем направлении.

Цыгаша взял
кубок, отпил половину и поцокал
языком, восхищаясь бравинтом. Тогда
и поделился с командиром
удивлением по поводу аптеки, чудом
сохранившейся под перекрестным
огнем вместе с бдительным хозяином.
Постепенно перешел на деловой
обсказ своего маршрута с подробным
взвешиванием тактических
преимуществ каждого шага, броска и
запрята при ориентире,
напоминающем глазное бельмо.
Панасенко изредка перебивал, делая
вслух поправки на будущую атаку. Но
не успел помкомвзвода допить вино,
как лейтенант повалился на тахту
рядом и стал лихорадочно
натягивать на себя шинель.

— Добре
накатило лекарство, Микола.

Цыгаша укрыл
взводного, набросил поверх свою
плащ-накидку и еще старый ковер, из
которого полетела моль.

— Началась
артподготовка — мужайся, Василь.

Он отступил к
парням, которые обсуждали
результаты ходки троицы через
нейтральную улицу до аптеки с
куркулистым хозяином, и протянул им
кубок. Мрачный боцман наполнил
сосуд вином. Голосистый Сашок
вручил кубок Цыгаше. Лис подал
перебинтованной рукой нож с куском
мяса и спросил:

— Простуда у
взводного?

— Она самая.

— Вылечим
командира?

— Закноцали
лекарство — мертвого поднимет.
Особый стрептоцид.

— Вот же
Европа…

— У них все
есть.

— Болезни
хитрые и лекарства подобающие.

— Как
называется-то — запишу, Цыгаш.

— Записывай —
еще не раз пригодится самому.

— Как
по-нашему?

— Красный
стрептоцид.

— Когда
красный, то будь здрав…

— За здоровье
лейтенанта!

— За нашего
Панаса!

— За много
здоровья, убей меня, братцы!

Отец
живописал, как метался и стонал на
тахте всю ночь взводный, как наутро
лицо Панасенко напоминало вареную
свеклу, а глаза светились мутными
бельмами. Но стоило только ему,
шатаясь, сходить до ветру, как спала
будто с него самого дымовая завеса.
В зрачках, как в оживших амбразурах,
сверкнули огоньки, взводный
повалился на кушетку уже не
подстреленным солдатом, а
залегающим для нового броска. И тут
друг-лекарь подал ему еще пяток
таблеток — "на полное очищение от
скверны".

Панасенко
проспал до обеда, пока не подошел
резерв и не ударили пушки короткой
артподготовки. Тогда по сигналу
взводного разведчики живым тараном
рванулись через перекресток,
увлекая за собой пехоту. И горе было
тем стрелкам, которые тщились еще
остановить эту лавину, повязанную
невидимыми струнами сверхродового
братства.

Иркутск,
1990 г.