Яма

Наталья
ПОДОЛЯНЧУК, журналист

Несъеденная
булочка

…
Собравшись, я еще раз проверила, все
ли на месте. В сумке лежали ручка,
блокнот и четыре заранее купленные
булочки. Немного подумав, я достала
из шкафа свечу и спички — на случай,
если придется вдруг идти под
землей.

А теперь
я бы хотела, чтобы свеча, которую
мне не пришлось зажигать, осветила
бы светом правды все, что мне
удалось в тот день увидеть,
почувствовать и понять.

Центр города
иркутяне знают хорошо. Так вот, если
от конечной остановки троллейбуса
идти к собору Богоявления, миновать
польский костел и пересечь улицу
Польских повстанцев, то по правую
руку потянется забор хлебозавода, а
между забором и тротуаром, метрах в
тридцати от храма, чернеют на снегу
крышки канализационного колодца.
Одна из них открыта и курится на
морозе паром. Там, внизу, под землей,
живут люди. Накануне я видела
женщину с тремя детьми и к ним-то
теперь и направлялась, зная пока
одно: женщину зовут Нина.

Не скрою:
вначале я хотела вызвать ее для
разговора наверх, но потом решила,
что есть смысл самой спуститься в
эту преисподнюю. И правильно, между
прочим, сделала. Потому что
представление мое об этом "месте
жительства" было, мягко говоря,
наивным. Я уже сказала, что
прихватила с собой свечку. Думалось
так: ну, люк — это только вход, а там,
под землей, есть какое-нибудь
пространство, ниша, где настелены
по крайней мере доски, на которых
они сидят, спят. Спят же они на
чем-то? Вот это надо было увидеть.

Однако
вскоре мне пришлось убедиться, что
я действовала слишком смело.

Едва
спустившись по крутой, из железных
прутьев лестнице вниз, на самое дно
колодца, и несколько раз вдохнув
влажный зловонный воздух,
вызывающий тошноту, я
почувствовала, что начинаю
задыхаться. К горлу подкатило и раз,
и другой… Через секунду, ни о чем не
думая, я уже торопливо карабкалась
по лестнице в обратном направлении.
Но на середине остановилась. Села
на перекладине. Одумалась. Бежать
было бы слишком позорно. Да уже и не
было в этом надобности: с улицы сюда
доходил свежий воздух, стало легче
дышать и разговаривать. И сверху
было все очень хорошо видно.

В колодце
находились Нина, ее невестка (жена
брата) Марина и уже знакомый мне
Мишка, чумазый пацан лет пяти.
(Позднее выяснилось, что ему
восемь). Двух других детей не было.

— Юлька
сегодня попала под машину, в час
дня, — сказала Нина.

— Что,
насмерть?! — ахнула я.

— Нет, увезли
в больницу.

Марина
плакала. Юлька — ее дочь, ей четыре
года. Еще есть вторая девочка, Вера,
двух лет, тоже в больнице, с гриппом.
Марине 24 года, она почти слепая.

Я достала и
раздала им булочки. И тут Мишка меня
поразил. Сначала жадно схватил
булочку двумя ручонками, но уже в
следующее мгновение, как бы
одумавшись, протянул ее матери:

— Юльке
увези.

Я
запротестовала: всем же хватит. Но
Нина сложила гостинцы в пакет и
сказала, что ее кладут в больницу
ухаживать за Юлькой, потому что
Марина из-за плохого зрения не
может.

Оставшись
без булочки, Мишка надел шапку (а
старую грязную маленькую фуфайку
он, видно, и вовсе никогда не
снимает) и полез наверх — скорей
всего, просить у прохожих подаяния.

Хорошенький,
кареглазый, смышленый, он главный
добытчик в семье. Особенно ему
везет, когда исторический центр
города посещают иностранные
туристы. Видимо, Мишка для них —
тоже своего рода
достопримечательность,
олицетворение сегодняшней нищей
России. Хорошо подают и на свадьбах,
подъезжающих сфотографироваться и
возложить цветы к мемориалу.
Счастливым денег не жалко.

Но, чтобы все
это получить, надо не один раз за
день перебежать на другую сторону
улицы. Светофора здесь нет, и машины
бешено несутся по обе стороны
дороги. Дорога скользкая, ботинки
скользкие… Но Мишка держится.

Как устроены
колодцы

— А где вы
спите? — задала я наконец свой
животрепещущий вопрос.

— Так здесь и
спим, вот в этом углу.

Слева от
лестницы, куда мне было указано,
лежал кусок картона, обрывки бумаг,
тряпье и виднелась глинистая, не
прикрытая ничем земля.

Никаких ниш
устройство канализационного
колодца не предусматривает. Это яма
площадью около пяти квадратных
метров, добрую половину которой
занимают трубы разного диаметра с
вентилями. Все время где-то журчит и
капает вода. В углу стоит оранжевый
таз. Оказывается, здесь можно
набрать горячей воды и при
необходимости постирать.

И чем
спокойнее мне обо всем этом
сообщалось, чем бесстрастнее
звучали голоса женщин, тем глубже и
безысходнее я погружалась в
состояние какого-то шока. Я видела,
что жить в этой вонючей яме нельзя.
Это противоестественно и
смертельно опасно — кроме всего
прочего, в любой момент колодец
может затопить, и если ночью, то они
просто не успеют выскочить. Но они
все-таки здесь живут, как-то могут
выживать в этих страшных условиях.
И вот это-то и было непонятно — как?

Бродяг
сегодня у нас много. Гораздо больше,
чем бывает в нормальной
цивилизованной стране. Однако чаще
всего это все-таки опустившиеся
мужики с черными испитыми лицами.
Тоже, конечно, не подарок для
общества, но к ним уже как-то
притерпелись. А вот женщины-то с
детьми в канализационных колодцах
— это уже настоящий кошмар. Такого
позора страна давненько не знала,
пожалуй, что со времен революции. И
вот — вернулось. Вместе с
демократией, провозгласившей новые
права человека в новой России.

Нина
Кондратюк рассказывает: было у них
общежитие на Набережной Иркута,
жила она с матерью, сестрами и
братом. Вышла замуж, дали им вторую
комнату. Четыре года назад мать, на
которой все держалось, умерла, и все
пошло прахом — накопили долгов по
квартплате, а за долги их и
вышвырнули на улицу. У нее было к
тому времени уже двое детей. Ни на
что не посмотрели… Будь она
пограмотнее, может быть, и добилась
бы справедливости, но Нина —
темнота, какую еще поискать:
кончила два класса, научилась
расписываться, а читать так и не
умеет. Для таких вот, темных, эти ямы
на жизненных дорогах и вырыты.

Старший ее
сын, Валера, воспитывается в
детдоме в Черемхове.

А у Марины
дом есть — в селе Сосновый Бор, что в
Иркутском районе. Но ни она, ни муж
ее в этом доме не живут: чтобы жить в
деревне, надо работать — хотя бы на
собственном огороде, и держать
хозяйство. Мужу такой жизненный
подвиг оказался не по плечу. Он
предпочел, как и его родственники,
беспечную и беспутную жизнь.

В предместье
Рабочем есть дом, где все они
гнездятся — пьют, скандалят, на хлеб
насущный собирают милостыню и
роются в мусорных баках. Милиция их
гоняет. Между тем только одних
детей там шесть человек. Когда я
спросила, не лучше ли перебраться в
этот дом, то и Нина, и Марина в голос
заявили, что лучше уж жить в
канализационном колодце, чем там.

Разговор наш
подходил к концу, когда сверху
заглянула Елена, Маринина сестра, и
напомнила, что пора ехать в
больницу к детям. С ней был мальчик
лет двенадцати, сын. Такие же
бездомные скитальцы, голытьба, с
выражением все той же покорной
обреченности на лицах, которую
теперь безошибочно узнаешь в любой
толпе.

Передо мной
раскручивался какой-то бесконечный
клубок горя, беспросветной нужды и
последнего отчаяния.

Размышления

Ошеломленная
всем увиденным, я выбралась наконец
из колодца. Вокруг по-прежнему
шумел парадно-благополучный город.
Так же бежали машины, раскачивались
под ветром деревья и блестело
солнце на куполах. Но уже появилось
и не покидало ощущение какой-то
кричащей несовместимости этого
внешнего приличия и прятанной под
землей, в яме, убогой жизни, где все,
наоборот, так вызывающе неприлично.
И то, что это происходило в центре,
можно сказать, в самом сердце
города, окончательно
обескураживало.

Казалось,
кто-то специально устроил все
именно так: между двумя храмами,
рядом со зданием областной
администрации и мемориалом, где
горит Вечный огонь, нисколько не в
стороне, не дальше и не ближе, а
именно здесь существовала со всей
неопровержимостью случившегося
эта яма, куда ни за что ни про что
обвалилась еще живая жизнь. Без
сомнения, в этом был заключен некий
смысл, какая-то мысль, которую надо
было обязательно уяснить.

И я пошла на
берег Ангары. И там, на пустынной
набережной, бродила до полной
темноты. То оборачивалась к реке и
смотрела на нее, то внимательно, все
пытаясь что-то понять,
всматривалась в город, глядящий
сюда куполами церквей. Я
чувствовала, что ударилась об этот
злосчастный колодец головой, душой,
сердцем, нервами…

Мысль,
которую мне хотелось уловить,
оказалась не столько мыслью,
сколько вопросом — одним огромным
вопросом, на который не находилось
ответа…

Да, думала я,
когда-то братья Карамазовы, Иван и
Алеша, сходились на том, что не
нужно им никакой высшей гармонии,
если за гармонию эту необходимо
заплатить жизнью хотя бы одного
замученного ребеночка. И вот через
сто двадцать лет после
Достоевского мы, передовые,
цивилизованные, платим не одной, а
тысячами по стране, даже
миллионами, выброшенных из жизни
людей, и платим за общество,
абсолютно далекое не только от
всякой гармонии, но и от
элементарной справедливости.

Главное и
самое-то удивительное в том, как
быстро мы научились их не замечать,
проходить мимо них твердой
целеустремленной походкой. Вот и
мои новые знакомцы сидят в колодце
около двух лет. Мимо них за это
время прошли толпы не
какого-нибудь, а верующего
православного люда. Наверняка были
среди них и состоятельные, и
влиятельные, и просто добрые люди.

Все прошли. А
они остались, чтобы дальше изо дня в
день нести свой неподъемной
тяжести крест.

Вот тут-то и
возникает тот самый вопрос, о
котором я говорила: зачем? Зачем в
храме поются песнопения о любви и
милосердии, читаются молитвы и
кладутся поклоны, если рядом, почти
под стенами храма, томятся в
зловонной яме эти несчастные? Как
будто вся фальшь нашей жизни
невольно выявилась и наглядно
предстала в этом соседстве,
несовместимом, как добро и зло, свет
и тьма, радость и горе.

Может быть, в
этом мучительном неразрешимом
противоречии и заключается
откровение последних времен? Хотя,
пожалуй, и не мне, человеку
мирскому, судить об этом.

А зачем там, в
сером здании напротив, так долго и
бесплодно заседают народные
избранники? Все чего-то делят — то
ли портфели, то ли денежные мешки.
Впустую идут недели, месяцы… Дело
стоит. Лицемерные обещания жить
чаяниями народа, ценой которых были
получены депутатские мандаты,
давно забыты.

Вспомнят ли
депутаты когда-нибудь о проблеме
бездомных? Вряд ли. Ведь каждый
озабочен только одним: лишь бы
собственный дом был полной чашей.

Вечером я
открываю словарь В. Даля на слове
"нищета" и читаю: "Нищета —
крайняя бедность, убожество,
скудость, нужда и недостаток… И
церкви не строй, а сиротство
прикрой да нищету пристрой".

Тогда, в
девятнадцатом веке, в России, это
была истина, не требующая
доказательств.

Мишка спасен

Только на
следующее утро я узнала, что
вечером, уже после моего ухода, к
колодцу подъехала милицейская
машина и всех забрала.

"Их оттуда
вытащили", — с большим оптимизмом
в голосе сообщила Светлана
Николаевна Семенова, ответственный
секретарь городской комиссии по
делам несовершеннолетних. Именно с
ней я до этого по телефону и
разговаривала, пообещав написать в
"Восточно-Сибирскую правду"
статью о живущей в канализационном
колодце женщине с детьми.

Упоминание о
газете, без сомнения, и оказало
такое магическое действие. Но в
конце концов это неважно. Главная и
самая радостная новость — что Мишку
в тот же вечер устроили в приют.
Этим занималась, обойдя,
по-видимому, множество всяких
формальностей и законов, Людмила
Юрьевна Воронова, начальник
подразделения по делам
несовершеннолетних Кировского
района. Низкий поклон ей за это.

Наконец-то
несчастный ребенок узнал, что такое
хорошая еда и чистая постель, и
попал в безопасное место.

Судьба
остальных, и детей и взрослых, пока,
увы, не определилась. Через
несколько дней я опять видела их в
колодце.

На чудеса
рассчитывать больше не приходится:
в Иркутске, только по официальным
данным, две тысячи бездомных детей,
и чтобы им всем дать жилье, нужно
построить как минимум еще двадцать
приютов.

Таких
огромных денег в казне нет сегодня,
и вряд ли они отыщутся завтра. А это
означает только одно: не построив
сейчас для всей этой оравы приюты,
детдома, интернаты, через десять
лет мы вынуждены будем — для них же
— строить тюрьмы. Потому что ясно,
какой народец подрастет к тому
времени в подвалах, на чердаках и в
канализационных колодцах. Уж эти-то
будут беспощадны с полным на то
основанием — за отнятое детство, за
свое положение изгоев, за
изломанную жизнь они отомстят
обществу по всем законам
уголовного мира. В этом можно не
сомневаться.

Не скучно, а
уже по-настоящему страшно на этом
свете, господа!