Иван
Николаевич скучать не давал…

Светлана ЖАРТУН,
"Восточно-Сибирская правда"

Кажется,
совсем недавно, каких-то лет
двадцать назад, по городу ходил
человек, любящий разговаривать сам
с собой. Его белая как лунь голова
словно бы устремляла вперед
круглое, небольшого роста тело. Как
правило, он вслух ругал сам себя,
повторяя непременное: "Дурак, вот
же дурак…"

Это был
заслуженный артист России Иван
Николаевич Климов. Те из прохожих,
кто не ходил в драматический театр,
даже и подозревать не могли, что
идет ведущий мастер сцены.
Штормовка, бесформенные брюки,
какие-то стоптанные тапочки и
непременный рюкзак за спиной были
его будничной формой одежды. На
рыбалку, рынок, по магазинам он
ходил с рюкзаком, делая, как говорят
сегодня, оптовые закупки.

Но когда-то в
молодости, на войне, Иван Климов
слыл франтом: носил бриджи, а
голенища сапог — "в гармошку".
На вопрос — "Почему?" — отвечал:

— Ну, что вы,
это был особый фронтовой шик.
Завидев меня, сержанта, солдаты
перешептывались: "Вон, картошка в
бриджах идет…"

У Ивана
Николаевича было особое чувство
юмора — мягкое, ненавязчивое,
отличающееся тонкой самоиронией:
"Уж лучше над собой пошутить, чем
обидеть кого-нибудь нечаянной
иронией", — считал он.

— Как же ты,
такой незлобливый, командовал? —
спрашивали его театральные
товарищи, зная, что он всю войну
прошел, был ранен и,
"подштопанный", из госпиталя
не раз возвращался на передовую.

— Это я здесь
помягчел, а на фронте, ух, какой
строгий был! После этой фразы
следовало его глухое: "гав".
Нет, он не имитировал лай собаки,
его "гав" не было похоже и на
рычание-предупреждение: разговор
окончен. Он и свою супругу Августу
Федоровну, когда она расходилась в
назиданиях мужу, останавливал
своим "гав", и та почему-то на
полуслове замолкала.

С Августой
Федоровной у него была не семья —
роман, начавшийся на войне, где она,
медицинская сестра, ему жизнь
спасла, и закончившийся с ее
кончиной. Он, кстати, немногим
пережил супругу, всего каких-нибудь
год, полтора. Наблюдать за ними было
интересно — Иван Николаевич
маленький, кругленький,
переливающийся, словно ртуть, — и
Августа Федоровна — высокая,
статная, к концу жизни с палочкой,
которая нисколько не уменьшала
достоинства, с каким она несла себя
по жизни.

Актеры
драматического театра любили
ходить к Климовым в гости, зная
гостеприимство их дома. Любили
слушать и разбор Августой
Федоровной премьерных спектаклей и
своих работ — замечания она делала
точные, логически обоснованные.
Говорила ярко, образно, завораживая
своим негромким, чуть певучим
голосом.

Она тоже была
связана с театром — работала
актрисой, но когда в середине 60-х
супруги появились в Иркутске, на
сцену выходить уже не могла —
сказывался возраст и раны,
полученные на войне. А Иван
Николаевич ничего — был бодрым и
энергичным, как многие герои,
которых он играл на сцене.

Правда, слово
"играл" никак не подходит к
нему — на сцене он продолжал свою
жизнь, используя из всех
профессиональных навыков
единственный: "Я в предлагаемых
обстоятельствах", — точь-в-точь
как у Станиславского, хотя школы
никакой не имел и навряд ли изучал
по книгам мастерство актера. Еще до
войны, его, мальчишку, участника
художественной самодеятельности,
пригласили работать в оперетту. А
после войны он случайно попал в
драматический театр, закрепился в
нем и стал играть народные
характеры, переезжая из одного
города в другой. В Иркутск его
пригласили из Таганрога, где наш
театр был на гастролях — такого
обаятельного и естественного
актера в труппе тогда не было.
Никогда ему не поручали роли "на
сопротивление", например,
социальных героев, злодеев или
светских кавалеров. Зачем? Сила и
обаяние его были в умении создавать
русские национальные характеры. На
сцене он был настолько естественен
что, казалось, ему и придумывать
ничего не надо: если его герой
хитер, то и Иван Николаевич был
человеком с хитринкой, если пьян
(что-что, а выпить он любил),
простодушия тоже не занимать.
Вспоминая себя в тех или иных
обстоятельствах жизни, он
фиксировал это состояние, перенося
его в спектакль, поэтому и правдив
был необыкновенно.

Народный
артист Виталий Константинович
Венгер, вспоминая этого
замечательного актера, говорил, что
быть рядом с ним на сцене — это все
равно что играть с ребенком или
живой собакой, непосредственность
которых не переиграет никакой
актер.

— Смотришь в
его глаза и не по себе становится:
вот он живой — Иванович, Петрович,
Егорыч (многих его персонажей
только по отчеству звали) — стоит и
смотрит на тебя, будто спрашивая:
"Ну чего ты выпендриваешься?".
Правда, и он любил чуть
"поддать": нет, нет, да и
повиляет своим круглым задом — это
оперетта в нем сказывалась. Но
делал он свой "каскад"
обаятельно и совсем не пошло.

Его главными
героями тогда, в 70-80-е годы, были
шукшинские и вампиловские чудаки.
Он мог сыграть любой персонаж в
"Характерах", но запомнился
более всего в "Шмате сала".
Помните, мальчишки просят поесть, а
дед жадничает, но,
заинтересовавшись "техническими
штучками", которые начали
разбирать между собой пацаны,
растрогался так, что накормил "от
пуза". Это ли не русский характер?
Сначала принять настороженно (кабы
чего не вышло), а потом последнее
отдать. Или Золотуев в "Прощание
в июне" Вампилова — копит деньги,
чтобы дать взятку и не удивляется,
что не берет прокурор денег:
"Мало дал…" (Как выяснилось
сегодня, прав был Золотуев, почти у
каждого своя цена есть).

В спектакле
"А поутру они проснулись"
Климов был настолько смешон, что
часто из-за оваций и хохота
зрительного зала не было слышно
слов, которые произносил его
персонаж на сцене. В опьянении и
похмелье был подробен до мелочей:
проснулся, огляделся, ничего не
понял, начал медленно соображать,
удивленно разглядывая свои руки,
ноги, охающих и стонущих соседей по
койкам. Какое там играл: болел и
очухивался так, будто возвращался с
того света.

Ивана
Николаевича Климова в Москве, когда
театр в 1975 году гастролировал там,
назвали сибирским Варламовым. Был
на рубеже веков в Александринском
театре великий русский актер,
оставшийся в истории театра
непревзойденным комиком и
человеком большой и широкой души.

Наш Иван
Николаевич тоже был натурой
широкой, открытой для настоящей
мужской дружбы актерского
братства. С Августой Федоровной они
любили принимать гостей, и все, кто
приходил к ним, знали, что будет не
только пьяно, но и весело.

Виталий
Константинович Венгер
рассказывает, что он младший
товарищ, и старший — Василий
Васильевич, Лещев — часто
заглядывали на "климовский
огонек". На столе всегда стояли
аппетитные закуски, запотевшие
бутылки, в ванной обязательно
плескалась вода — так ждали гостей.
Иван Николаевич любил выпить, но не
терпел напиваться. Не любил гостей,
утыкающихся носом в салат… Вот и
придумал для себя сотоварищи
домашний "вытрезвитель" —
ванну с холодной водой. Когда
чувствовал, что начинаются
"перегрузки", быстро
командовал:

— Так, Венгер,
Лещев, в ванну…

Никто не
сопротивлялся, вставал и послушно
плюхался в леденящую воду.
"Очередь" выстраивалась прямо
в ванной комнате. Один охал и вопил:
"Хорошо", другой, покуривая,
подозрительно наблюдал: а
насколько хорошо-то?

Строгий глаз
Климова не позволял расслабиться:

— Так, ты
вылазь, а ты, показывал он пальцем
на очередника, — заныривай.

— Надо, так
надо, и тоже — бултых…

Августа
Федоровна всем выдавала полотенца
и мягкие махровые халаты. И они,
порозовевшие, трезвые, бодрые,
продолжали трапезу. Вечерело,
сумерки переходили в черноту ночи.

— А водочку
черной икоркой закусить не хотите?

— Как? Уж чем
только не потчевали…

Выключался
свет и только одинокая свеча
освещала путь Августе Федоровне из
кухни. Разливали по рюмочкам, и
"ох" — сначала водочка, потом
икорка.

Икра была
фирменным кулинарным секретом
Климовых — это масло, чернослив и
селедка, перекрученные в мясорубке.
Точь-в-точь как настоящая, как и
шампанское, которое делали из
изюма, сахара и дрожжей. Разлитая по
бутылкам настойка стояла закрытой
месяц-другой, потом откупоривалась
с выстрелом, льющейся пеной,
пузырьки приятно покалывающими
гортань. Было ощущение, что пьешь
настоящее "Абрау Дюрсо".
Правда, Венгер говорит, что после
этого "шампанского" уже
никакая ванна не помогала.

Климов был
легкий человек, старался никого не
обременять своими проблемами,
которых к концу жизни оказалось
много. Сначала он перенес
тяжелейшую операцию и вынужден был
уйти из театра, потом слегла
Августа Федоровна. Болела она долго
и тяжело. Иван Николаевич ухаживал
за ней так, как она за ним во время
войны — не раздражаясь, выполняя
все прихоти и капризы. По магазинам
ходил уже не с рюкзаком, с тележкой,
вызывая сочувствие продавцов и
соседей. Ему помогали, но разве
можно было спасти его от отчаяния,
которое время от времени
обрушивалось на него. Спасали
оптимизм и русское
"прорвемся". Когда умерла жена,
Ивану Николаевичу было до отчаяния
больно, но пришло и облегчение —
успокоилась ее душа, а он отдохнет
немного.

Оставшись
один, он засобирался в Дом
ветеранов сцены, но с оформлением
документов тянул — то одно его не
устраивало, то другое. Наверное,
предчувствовал свой конец и не
хотел уезжать далеко от своей Гути.

Так и лежат
они на кладбище рядом — два боевых
товарища, два любящих сердца, две
верные души, не захотевшие
расставаться и после смерти.