Шалодон
рассказ

Евгений СУВОРОВ

Впервые я
увидел его в декабре 1945 года. Было
ли это начало месяца, середина или
конец — не помню. За пять километров
мы ходили в школу: кто — в пятый, кто
— в шестой, и только двое или трое —
в седьмой.

Мы
продолжали радоваться победе, как
будто война кончилась не 9 мая, а
вчера. На некоторых из нас были
пальто, сшитые из солдатских
шинелей, и почти на каждом —
солдатская шапка с коротким
цигейковым ворсом, которая, конечно
же, грела плохо, а нам казалось, что
ничего теплее не бывает. На ногах —
у кого что попало: валенки с
высокими запятниками из
красноватой кожи, с вылезающими
стельками, кирзовые сапоги,
побывавшие где-нибудь под
Кенигсбергом, ичиги и даже —
ботинки. Все это размером побольше,
чтобы можно было намотать портянки.
Один из нас щеголял в обмотках. Он
настолько был рослый и крепкий, что
мог бы, кажется, всю зиму ходить
босиком. До октября, пока не выпадет
иней, он так и делал — ходил босиком.

С
подтянутыми от голода животами, но
такие же воинственные, как и утром,
после скудного завтрака, мы шли из
школы, затевая в снегу жесточайшие
бои. И только перед самой деревней,
вконец обессилев, брели друг за
другом. По двое старались не идти:
если кто-то толкнет, то уж очень
тяжело подниматься из снега.

Прошли Хоргу,
укрытую густым кустарником и все
еще журчащую под снегом, осталось
позади сухое болото с метровыми
кочками, напоминающими солдат в
белых касках, и перед самой Хоргой
увидели человека в длинной шинели,
шагающего совсем не по-солдатски:
приближался он к нам очень
медленно, то и дело его заносило в
сторону, и он так же медленно
вылезал из снега и как ни в чем не
бывало продолжал путь. В этом
неторопливом, сосредоточенном
движении, в том, как человек вылезал
из снега, было не только упорство,
но и привычка, что он давно так
ходит, — и мы узнали в нем Шалодона —
неполного Георгиевского кавалера,
жившего от нас в пятнадцати
километрах — на Булыках.

Мы стали
вглядываться в Шалодона — каждому
хотелось увидеть три золотых
креста, которые он надевал иногда
поверх шинели. В это время со
стороны нашей деревни послышался
звон колокольчиков, песни и выкрики
под гармонь, на вершине горы стали
появляться санные упряжки. Мы
насчитали не меньше пяти. Они
быстро скатывались с горы, нам уже
видно было, как летит снег из-под
копыт лошадей.

Шалодон шел,
не оглядываясь, — или не слышал, или
ему было все равно, кто и куда едет.
В самый последний миг его опять
занесло в сугроб, а может, он успел
освободить дорогу, и мимо него
стали проскакивать, как игрушечные,
сани с широкими отводинами.
Шалодона осыпало снежным вихрем, но
он, казалось, ничего не замечал и
смотрел не навстречу пролетающим
саням, не вслед им, а поперек дороги.

На дугах
первых упряжек развевались красные
и голубые ленты, звон пяти
колокольчиков сливался в один,
обещая нам не то самую большую
перемену, не то какой-то длинный
урок. Мы забыли о Шалодоне и,
занемев от восторга, с каким-то
недетским любопытством старались
разглядеть жениха и невесту,
летящих впереди свадебного поезда
в легкой кошеве. Хотелось побежать,
броситься в самые последние сани,
на которых тоже не было места, но
все равно бы нашлось: уж как ни
тесно, а еще одному — нашлось бы.

Странная
мысль коснулась, наверно, не одного
меня: Илья Андреев увозит не свою, а
нашу невесту, которая почему-то
взяла и быстро выросла…

Жених был
наш, шангинский, вернулся чуть не из
самого Берлина, ходил он еще на
костылях, скоро его должны были
поставить бригадиром… Невеста с
ярко-красными круглыми щеками
смеялась от быстрой езды, от снега,
летящего в глаза, а может, еще от
чего-то… Мы знали, что она из одной
с Шалодоном деревни — с Булык, и что
зовут ее — Ольгой.

Пока
сбивчиво звенели колокольчики,
пока в санях громко смеялись и пели,
каждый из нас тайком друг от друга
повторял ее имя…

Мы с
замиранием сердца следили и
умоляли кого-то, чтобы жених с
невестой не опрокинулись в Хорге,
где сани ударялись несколько раз о
кочки и, не успев выровняться,
попадали на заледенелый крутой
раскат. Здесь подскальзывались и
падали лошади, опрокидывались возы.
Кошева, ударившись о кочки,
пролетела по воздуху, ее занесло, но
через мгновение хорошо подкованный
каурый жеребец одним прыжком
преодолел раскат, и кошева с
женихом и невестой замелькала за
высокими кустами и деревьями. С
саней свалилось несколько человек,
но мы за них не переживали, —
главное, чтобы жених и невеста были
в сохранности!

Сожалея, что
до моей свадьбы далеко, я, как и
остальные, кто шел из школы,
вспомнил о Шалодоне.

Он продолжал
стоять в снегу и как будто не
собирался выбираться на дорогу.
Шалодон устал — ведь он прошел
пятнадцать километров! — и теперь
отдыхал, стоя в снегу. Мы прибавили
шагу: пока он стоит, опершись на
длинную палку, получше рассмотрим
золотые кресты на его шинели…

Шалодон
вдруг выпрямился, воткнул палку в
снег, рядом с собою. Издали
казалось, что у ног Шалодона стоит
винтовка… Он как будто хотел
сказать нам что-то…

Мы даже
немного оробели, когда подошли
ближе. Причиной этому, скорей всего,
была одежда Шалодона. Трудно
сказать, как это получалось, но от
его одежды — и от самодельной
шинели без воротника, скорее
похожей на зипун, и от телячьей
шапки с лакированным козырьком, и
от огромных веревочных лаптей, и от
белых обмоток, от всей его тонкой,
высокой фигуры веяло не бедностью,
не дряхлостью, а, как ни странно,
генеральской строгостью. Шалодон
как будто осматривал предстоящее
поле сражения и усиленно размышлял,
не подведет ли его наше
малочисленное войско. Начинало
казаться, что в маленьком лесочке
перед деревней и за двумя зародами
соломы недалеко от дороги спрятаны
Шалодоновы пушки и пушкари только
ждут сигнала.

Мы
поравнялись и сами не заметили, как
строем, повернув головы вправо,
прошли мимо, пожирая взглядами и
самого Шалодона, и в особенности
золотые кресты на его странной
шинели. Старик коснулся пальцами
закуржавевшей бороды и усов,
по-чапаевски загнутых кверху, долго
еще смотрел в нашу сторону и — мы
видели — перекрестил нас.

Свадебный
поезд исчез, как будто его и не было,
до слуха все слабее доносился звон
колокольчиков, и это возвращало к
действительности.

На вершине
шангинского бугра я оглянулся
последний раз: одинокая фигура
Шалодона, темневшая на одном и том
же месте, — может, он опять отдыхал?
— заслонила свадебный поезд,
незнакомых мужиков и баб, которых я
хоть и не знал, но догадывался, что
это — невестина родня.

К вечеру
жених и невеста и все, кто
промчались с ними, начали тускнеть,
забываться, даже показалось наутро,
что никакого свадебного поезда не
было, что он мне приснился… Но в
деревне только и разговоров было,
что Илья женится, что завтра —
свадьба.

Мы сбежали с
последнего урока.

Около
высокого пятистенного дома,
разделенного на двух хозяев,
собралась чуть не вся Шангина.
Невестину родню и каждого, кто не
растерялся, угощали красным вином и
бражкой прямо на улице. Невеста
замерзла, но шангинские не
торопились отпускать ее в дом —
пусть жених разорится немного на
угощение, пусть каждый посмотрит,
не промахнулся ли вчерашний солдат,
можно сказать герой, с выбором
невесты. Но при первом же взгляде
было видно — не промахнулся, не
подкачал. Жених и сам знал об этом и,
к восторгу всех желающих
немедленно выпить, потребовал
выставить логушок с
бражкой-медовухой на снегу в
ограде, — чтобы всем хватило, чтобы
никого не обидеть.

Не плачь,
Олюшка, не жалей…

Пели,
прихлопывая в ладоши, наши матери,
бабушки и старшие сестренки, и в их
причитаниях — о том, что ждет
замужем, — не было ни жалости, ни
печали, они весело пели старинные
слова, а невеста Олюшка вместо того,
чтобы смеяться, заливалась
горючими слезами.

Не было
ветру, не было ветру —
Вдруг придунуло.
Не было гостей, не было гостей —
Вдруг полон двор,
Полна горенка, полна горенка!

Женщины на
минуту смолкли — или слова забыли,
или что-то им помешало, — и я опять
услышал:

Горенка
пошатнулася,
Столы дубовы повалилися,
Чашки-стакашки поломалися,
Поломалися!

В песне была
какая-то хитрость, но даже через
много лет я не мог разгадать ее.

Я знал: на
моей свадьбе не будет старинных
причитаний, заранее жалел об этом,
старался и слова запомнить, и не мог
оторвать взгляда от невесты, и
немного сердился, что шангинские не
пускают ее в дом, держат на улице в
одном подвенечном платье. Но мороз
ничего не мог сделать с невестой —
она разрумянилась еще больше,
сказала своей подружке, и та
принесла нам пряников…

Мы
пробивались к дверям, которые почти
не закрывались, повисали на
подоконниках — хотелось все
увидеть своими глазами. В этот
счастливый день никто из нас ни в
какие учебники, конечно же, не
заглядывал.

Утром меня
первого спросили по истории.

Я пытался
говорить о свадьбе в нашей деревне,
о неполном Георгиевском кавалере…
И что-то еще говорил о том, что,
может быть, я видел его, когда мне
было лет семь. .. Это называлось
"собирать мох с болота", и
Павел Филиппович посадил меня на
место.

— Я тебе
двойку поставлю, — вроде как
спрашивая разрешения, сказал он,
глядя на меня и всем своим видом
показывая: не хочет он ставить
двойку и все же ставит — за то, что
не выучил урок, за дерзость, которой
раньше не было. Но хотелось еще
как-нибудь урезонить зазнавшегося
ученика, и Павел Филиппович,
любивший иногда пошутить над нами,
сказал с сожалением:

— Лучше бы я
тебе, Елохин, поставил единицу. — И
тут же пояснил: — Единицу я бы потом
исправил на четверку, а двойка так и
останется двойкой.

Павел
Филиппович достиг желаемого
результата: класс засмеялся.

Позднее я
подумал: "А ведь тогда Шалодона
не взяли, не остановились…"

Ни свадебный
поезд, ни встреча с Шалодоном сами
по себе на меня бы, наверное, так не
подействовали — все это вместе
произошло! И то и другое одинаково
интересно, даже как будто одно не
могло существовать без другого. .. И
тут для меня все окончательно
прояснилось: да так оно и есть,
именно потому и запомнилось, что
был свадебный поезд, шел по зимней
дороге неполный Георгиевский
кавалер, и свадебный поезд не
остановился…

В эту же зиму
— и опять мимолетно — мне довелось
еще раз встретиться с Шалодоном.

Из кухонного
окна, в котором одна или две
стеклины оставались незамерзшими,
я увидел со стороны леса какое-то
странное движение: из морозного
тумана, окутавшего болото, никак не
могла вырваться тройка с санями…

Я наспех
оделся, схватил сумку с книжками,
кусок хлеба и выскочил на улицу.

Перед самой
деревней, где туман кончался и
дорога шла в гору, я разглядел
необычную тройку: за коренника —
сам Шалодон, пристяжные — мальчик и
девочка. То, что сани с каким-то
грузом везут люди, меня не очень-то
удивило — кто из нас в войну и после
войны не ездил с санками за соломой
или за дровами?! Меня поразило, что в
санки — они были чуть-чуть меньше
обычных саней, на одно копыто, —
впрягся неполный Георгиевский
кавалер с тремя золотыми крестами!
Раненые фронтовики на себе ни
дрова, ни солому у нас, как правило,
не возили: кому-кому, а для них
какая-нибудь лошаденка находилась.
Шалодон этот раз не воевал — он
отравился газами, был ранен еще в ту
войну с немцами и казался нам таким
же солдатом, как наши отцы и старшие
братья…

На санях
стояла бочка с брусникой, Шалодон
вез ее за восемьдесят километров на
базар в Черемхово. Такого ни разу ни
с кем в нашей деревне не было! По
старому санному следу, почти по
целику, Шалодон, минуя деревню,
вдоль огородов выехал на дорогу,
ведущую в город, и "тройка" с
санями скрылась в морозном
утреннем тумане…

Через два
года, на летних каникулах, я спросил
у одного шангинского старика:

— Кто такой
Шалодон?

Старик долго,
не отрываясь, смотрел на желтые
металлические пуговицы на моем
горняцком кителе из черного сукна,
на брюки, отутюженные сестренкой,
немного смягчился, — видно, моя
форма ему понравилась, — и я
услышал, как по-настоящему зовут
Шалодона: сначала фамилию —
Овчинников, потом имя, отчество —
Петр Емельянович. Я называл его, как
и прежде, — Шалодоном. Нравилось мне
его прозвище.

Я узнал, что
живет он около мельницы, на краю
деревни, что редко кто из булыцких
не был у него дома, а он — ни к кому
не ходит. Говорили о нем ни хорошо,
ни плохо, как будто ничего
особенного он не представлял. Я с
этим не соглашался и пускал в ход
самый сильный козырь — три
Георгиевских креста. Было у него
каких-то три геройства, но, говорят,
он не любил о них рассказывать.
Бывало, начнет, а старуха тут же
возьмет и остановит, и он ее
слушался. Некоторых это
озадачивало: герой, а боится
старухи… Но ведь все было проще
простого: она не хотела, чтобы
старик расстраивался… А люди всяко
думали, каких-то три несомненных
геройства подвергали сомнению…
Хотелось защитить Шалодона: он же
не виноват, что совершал геройские
поступки при царе!

Я дал себе
слово: обязательно встречусь и
поговорю с Шалодоном…

Но жизнь
начала подкидывать мне фокусы,
Шалодон на целые годы вылетел из
моей головы. Даже когда я приезжал
домой, то все равно некогда было
сходить на Булыки — надо помочь
старикам картошку окучивать, сена
накосить и сгрести, дров напилить и
наколоть… Да сколько еще мелких
дел — не перечислишь! А на Булыки
идти — вроде как лодыря гонять, да и
не рядом — пятнадцать километров.

"На
будущий год встречусь… Постарше
буду, чем-нибудь помогу
старику…"

Не знал я
тогда, что с каждым годом все
труднее будет выкроить лишний день,
начнешь привыкать к тому, с чем
когда-то не соглашался… Не
заметишь, как станешь думать:
"Какое мне дело до какого-то
дремучего старика с царскими
наградами? У каждого своя жизнь,
свои заботы. Да и разве сравнишь
заботы старика, отживающего жизнь,
с заботами человека, вступающего в
нее? Пусть хлопочут те, кому
положено по штату…"

Когда стало
совсем некогда и ни на что
постороннее не оставалось не
только дня, а, как мне казалось, ни
одного часа, когда ехать незачем, —
нет давно Шалодона, — я еду, чтобы
поговорить с теми, кто знал его, жил
с ним рядом, посмотреть хотя бы на
то место, где стоял дом…