Яркие
роли,
горькая судьба…

Светлана ЖАРТУН,
"Восточно-Сибирская правда"

Заслуженная артистка России
Елена Сергеевна Мазуренко,
вспоминая первые годы своей работы
в театре, неожиданно остановилась
на случае, оставшемся в ее памяти на
всю жизнь. В спектакле "Две
пригоршни мелочи" у нее был
эпизод с народной артисткой
Крамовой. Вдруг Галина Алексеевна
забыла какое-то слово. На сцене
произошла заминка. В антракте она
заглянула в гримерку к молоденькой
актрисе и сказала: "Ты уж прости
меня, матушка". Дистанция,
существовавшая между нами,
сменилась отношением актрис,
взаимно уважающих друг друга…
— С каким
восторгом смотрели мы на своих
старших коллег, сколько обожания
было с нашей стороны, чувства
великого счастья от сознания, что
находимся рядом на сцене, —
рассказывает Елена Сергеевна,
ставшая сегодня сама для молодых
актеров непререкаемым авторитетом.
Во взаимоотношениях поколений в
академическом драматическом
театра им. Н.П. Охлопкова жива
добрая традиция: молодые обожают
"стариков", актеров с большим
сценическим стажем. Последние же
ностальгически вспоминают
театральных товарищей, покинувших
мир земной. На просьбу рассказать о
ком-нибудь из актеров, оставивших
наиболее яркий след в ее памяти,
Елена Мазуренко, не задумываясь,
сказала: "О Юлии Владимировне
Уральской." И стала вспоминать…

В Иркутск она
приехала в 1950 году по окончании
Свердловского театрального
института. У нас в театре вышла
замуж за актера Василия Васильвича
Лещева, родила двух детей — дочурку
Веру и сына Андрея. Ролей играла
много, но большинство казались
незначительными, проходными в ее
творческой судьбе. Великой
актрисой ей удавалось быть только
тогда, когда режиссер, разгадав
тайну ее внутреннего мира, давал ей
роль не на сопротивление —
продолжение ее личностного
"я".

Параллельно
с игрой в театре она работала
педагогом по сценической речи в
Иркутском театральном училище.
Студенты ее обожали: сдержанная,
молчаливая, она делала только
конкретные замечания, которые
воспринимались легко — мысль
педагога была предельно ясна,
задачи точно сформулированы.

Впервые Юлию
Владимировну я увидела на
вступительных экзаменах в
театральное училище. Она сидела в
приемной комиссии, курила одну
сигарету за другой. Обволакивающее
облачко заслоняло ее лицо. Когда
все смеялись, она произносила
удивленное "хо", будто никогда
не видела прежде ни абитуриентов,
ни их неуклюжего стремления во что
бы то ни стало понравиться
педагогам.

Только на
празднике посвящения в студенты
мне удалось хорошенько рассмотреть
ее: темно-вишневое платье,
украшенное соболями, струилось по
стройной фигуре, стрижка, словно
пришедшая со страниц журналов мод
тридцатых годов, волной закрывала
часть лица, делая ее совершенно
загадочной, похожей на Незнакомку
Алесандра Блока: "Господи, вот
это да! Немыслимо, как к ней можно
приблизиться, заговорить. .."

Когда узнала,
что мой кумир, романтическая
женщина, с которой не знаешь, как и
вести себя, несчастлива со своим
мужем в браке, молчаливо приняла
сторону Уральской, отделив ее от
Василия Васильевича Лещева —
педагога и мастера нашего курса.
Все студенты бегали к ним в гости
(двери их дома всегда были открыты),
а я ни разу не переступила порог до
той поры, пока Василий Васильевич
не уехал из Иркутска. Я просто
обожала Уральскую и посчитала
долгом поддержать в одиночестве,
которое обрушилось на нее после
развода с мужем. Наверное, именно с
этого момента мы и стали дружить.

Я уже
работала в театре, когда нас волею
судеб на гастролях в Саратове в 1972
году поселили в один номер
гостиницы. В тридцатиградусную
жару она закрывала все форточки и с
удовольствием курила одну сигарету
за другой. Я же никогда не курила, но
безропотно терпела ее каприз: как
можно открыть окно, если в него дует
"как-то не так". В наших
отношениях, несмотря на большую
разницу в возрасте, мы будто
поменялись местами: я — мама, а она —
беспомощная дочка, за которой нужно
подбирать, ухаживать, напоминать.
Рассеяна она была необыкновенно.
Наша актриса Антонина
Константиновна Рыбакова говорила:
"Юлька, ты хоть помнишь, как тебя
зовут?"

Однажды Юлия
Владимировна спросила меня:
"Лена, ты свою маму любишь?" —
"Конечно, люблю". — "А часто
пишешь?" — "Нет, о чем писать,
ничего ведь особенного не
происходит". — "А ты напиши.
Купи открыточку и напиши: вот, мол,
утром ходила на рынок, потом мы с
Уральской жарили картошку…"

Когда
закончились гастроли и я появилась
у мамы в Усолье-Сибирском,
оказалось, что она всех соседей
обходила с моими письмами,
приговаривая: "Раньше Ленка меня
совсем не любила, а сейчас,
посмотрите, каждую неделю
пишет…"

В ту пору у
меня частыми были сердечные раны,
любовные разочарования.
Почувствовав себя плохо, я могла
сорваться и в два часа ночи бежать к
Уральской домой, свет ее окон горел
всегда. Свернувшись клубочком в
кресле, укрывшись теплым пледом,
она могла часами выслушивать
захлесты моих эмоциональных
монологов. Если Юлии Владимировны
не было дома, я начинала
разыскивать ее и, обнаружив у
кого-нибудь в гостях, умоляла пойти
со мной. Она молча вставала и шла, ни
на минуту не раздражаясь на
бесцеремонность своей юной
подруги.

Доверчивости
Уральской не было предела. С ней
заговаривали на улице, и она
сомнамбулически могла поддаться на
уговоры. "Юлия Владимировна,
посмотрите, ведь это же бандит!" —
"Ой, тогда пошли побыстрее, не
будем показывать, где живем". Она
существовала в своем, ведомом
только ей мире, который был
наполнен фантазиями, мечтами,
ожиданием любви. Ей казалось: вот
откроется дверь, войдет ее герой и
уведет в страну счастья.

Дверь
открылась. Она без памяти полюбила
одного из своих студентов и первое
время была действительно абсолютно
счастлива. Но молодой человек
оказался далеко не бескорыстен,
попросту подонком. Она не смогла
помочь ему устроиться в театр, и он
начал издеваться над ней, мучить.
Жизнь превратилась в кошмар: он
продал все ее ценные вещи,
библиотеку, с такой любовью
собираемую десятилетиями.
"Леночка! — кричала Уральская по
телефону. — Он ведь и квартиру
продаст, а меня выкинет на
улицу!.."

Юлии
Владимировне помогли. Необходимо
было бегать, хлопотать — сама она
ничего не умела делать. Однажды по
ее делу мы пришли с ней в дом одного
влиятельного человека. Юлия
Владимировна подошла к библиотеке,
выбрала себе книжку и, усевшись в
кресло, начала читать. За весь вечер
она не произнесла ни одного слова.
Когда я на следующий день
рассказала в театре, как мы
"делали дела", многие, смеясь,
говорили: "Хорошо, когда
понадобится что-то решить, мы будем
Юльку с собой брать".

Трагедия
личной жизни по сути раздавила ее.
Она окончательно ушла в себя и
совсем перестала сопротивляться
жизни, которая оказалась для нее не
просто тяжелой — невыносимой.
Казалось, пространство и время
перестали существовать для нее. И
однажды она не пришла на
спектакль…

Как
получилось, что никто не заметил ее
отсутствия, сказать трудно.
Спектакль шел своим чередом, и
только перед сценой, в которой она
должна была выходить с каким-то
сообщением, выяснили — актрисы нет.
Участники того злополучного
спектакля вышли из положения,
зрители ничего не заметили, но уже
на следующий день в театре висел
приказ об ее увольнении. Дисциплина
была железная, поступок Юлии
Владимировны расценили как
профессиональную непригодность.

Нет, актриса
она была замечательная. Я и сегодня
вспоминаю ее в спектаклях "Чти
отца своего", "Странная миссис
Сэвидж", "Валентина". В
спектакле Вампилова она играла
роль буфетчицы Анны. Как она
кричала о своей любви: "Я перед
ним всю жизнь стелюсь!" и в
сердцах бросала сыну: "Да замолчи
ты, крапивник!" Потом
спохватывалась, умоляла о прощении,
раздираемая между любовью к сыну и
мужу. В этой роли трудно было
сказать, где Уральская, а где ее
героиня — судьбы оказались похожи,
переживаемые чувства одинаковы:
горькая судьбина, одним словом.

Страшную
цену заплатила Юлия Владимировна
за минуты своего счастья: жила в
тяжелейших условиях, болела, ни с
кем не хотела общаться. В состоянии
вселенского одиночества она, не
вставая с постели несколько лет,
ушла из жизни…

Дети,
трепетно относясь к памяти матери,
долго думали, какой памятник
поставить на ее могиле. Наконец,
Андрей установил огромный
лиственный крест, рядом сухое
дерево, в которое вмонтирован ее
портрет и надпись: "Упокой,
Господи, душу усопшей рабы твоей
Юлии и прости ей прегрешения
вольные и невольные…"

Елена
Сергеевна Мазуренко на едином
дыхании произнесла эту фразу и
как-то отрешенно посмотрела в
сторону. Образ актрисы, испытавшей
триумф сценического взлета,
разочарования в любви, трагедию
увольнения из театра, отчетливо
встал в памяти. Отсвет пламени от
свечи, горевшей на столе, сделал
лицо актрисы, куда более удачливой
в творческой судьбе и личной жизни,
почти непроницаемым.