Валентин
Распутин:

С
нравственной линии

Уроки
Надежды Крупиной

Журнал "Литература
в школе", основанный аж в 1914 году,
адресован в первую очередь
педагогам-словесникам. Но, мне
кажется, его с удовольствием читают
и сами учащиеся, и все, кто
по-настоящему любит книгу.

А значит, иркутянам
будет интересно познакомиться с
редактором этого издания Н.Л.
Крупиной. В прошлом преподаватель
литературы, она и сегодня, правда не
так часто, ведет занятия в одном из
московских лицеев, хотя на
педагогическую деятельность у нее
почти не хватает времени — много
сил уходит на журнал.

Для публикации в
"Восточно-Сибирской правде"
Надежда Леонидовна предложила
статью Валентина Распутина,
являющуюся откликом на письмо в
редакцию журнала. Учитель
литературы Батумского
педагогического колледжа Зураб
Ахмедович Халваши поделился своими
соображениями по поводу повести
"Живи и помни", не согласившись
по некоторым позициям с
общепринятой трактовкой этого
произведения. Вот ответ писателя.

Даже
литературные критики, за очень
редким исключением, не
возвращаются к тому, что прошло, и о
книге, написанной много лет назад, с
поправками, почти не говорят. Она
отшумела, отсияла, отцвела и…
отодвинулась, установившись в ряду,
который определяется не читателем,
а культурной атмосферой общества. И
великие книги Гоголя и
Достоевского, и великая поэзия
Пушкина и Лермонтова имели периоды
если не полного забвения, то явного
охлаждения к ним, больше всего
заметные за ближними перевалами.
Напомним, что Достоевского хоронил
весь Петербург, а через 25 лет на
могилу к нему пришла только кучка
оставшихся в живых друзей.

Культурная
атмосфера в России поменялась
десять лет назад, и все, что было
заметно прежде этого пограничья,
оказалось заставлено новым
ценностным рядом. Сейчас не о том
речь, лучшим или худшим, и без того
ясно, что все поспешные и
амбициозные замены на пользу
никогда не шли. Но даже попавшие с
годами в школьную программу книги с
"той стороны" изучаются как
"памятники" раз и навсегда
миновавшей эпохи.

Моей повести
"Живи и помни" скоро четверть
века (журнальная публикация
появилась в 1974 году), и рассчитывать
на новое прочтение повести не
приходилось, но чудаки не
перевелись. Они жили и по-прежнему
живут в менее всего
"престижных" заведениях — в
школе, в библиотеке, в каком-нибудь
скромном музее, они из тех странных
и внимательных к каждому дню жизни
людей, которые странички отрывного
календаря не выбрасывают, а
заглядывают в них снова и снова. Я с
удивлением и радостью прочел эту
работу об уроках по повести и
сочинение одного из учеников; с
удивлением за "живу и помню",
легшее на память когда-то давно (а
сколько с тех пор было прочитано,
сколько было пережито событий,
сколько принято утрат!), и с
благодарностью за то, что суждение
о повести начато с единственно
верного места, которое я имел в
виду, — с нравственной линии. С
нее-то как раз и не принято теперь
смотреть на литературу. Но в
нравственном мы единомышленники.
Дезертир для нас и есть дезертир,
чем бы ни было вызвано это военное и
человеческое отступничество от
долга; чистая душа Настены и есть
чистая душа, какую бы ославу она на
себя не приняла ради спасения мужа,
а правда покажет себя правдой
сквозь любую толщу воды или камня.

Последнее
важнее всего: ни исковеркать, ни
скрыть правду нельзя, на этом стоит
вся нравственная история
человечества.

Повторю: с
нравственной линии на происходящие
в повести события и на поступки
героев одинаково. Но существует,
считают автор статьи и автор
сочинения, внутри сюжета еще одна
линия, главенствующая, задавшая ход
всему замыслу, ей-то и подчинен весь
дух повести. Они видят в повести
больше, чем вкладывал в нее
писатель. Такое в принципе
возможно: порой писатель, готовя
одно блюдо, с перебором или
недобором дрожжей, получает другое
и предлагает его читателю в полном
неведении, что у него получилось. Но
бывает и иное: читатель под
влиянием господствующих
"запросов" времени ищет в
книге то, на что настроены его
внимание и ум, и без труда находит. В
толковании повести мне отдается
честь, которой я, право, не
заслуживаю: будто "Живи и
помни" строилась на обличении
тоталитарной системы, объявшей
тогда всю жизнь и контролировавшей
каждое человеческое движение. В
нынешнее время, когда на все
прежнее принято смотреть только
обличительно, дается возможность и
мне присоединиться: и я! и я! — но
именно из нравственного закона,
который действительно должен быть
всеобъемлющим, сделать я этого не
могу.

Тоталитарная
система — зло, однако куда как
просто заклеймить ее этим словом,
не попытавшись разобраться, почему
оно повторяется снова и снова. А
ведь это зло может быть и
неизбежным — во имя спасения нации
и Отечества, но оно может быть и
уродливым, тираническим. Через
тоталитарное государство прошли
почти все европейские страны. И не
коммунизм имел в виду Оруэлл,
создавая свой знаменитый роман
"1984" и показывая систему
всеобщего и беспощадного контроля
над каждым человеком и обработки
всех без исключения, — автор
провидчески, за много десятилетий
вперед, дал картину будущего
"цивилизованного" мира, в
котором орудием террора выступает
техника. Г. Белль в предисловии к
книге В. Шубарта "Запад и душа
Востока" говорит: "Тотальное
государство может быть
осуществлено и демократическим
способом". К этому сейчас и
движется мир, захватывая в свою
орбиту и Россию, — мир как одна
империя, которая не может быть
управляема иначе, как тотально, с
помощью средств беспощадного
подавления. Вот вам и спасительная
от тоталитарного режима
демократия!

Вернемся к
повести. Действие в "Живи и
помни" происходит в 1945 году. Не
надо забывать, что всякая воюющая
страна живет по законам военного
времени. Эти законы бывают суровыми
всюду. Дезертирство строго
преследовалось не в одной России.
Долговременное и предельное
напряжение народных сил являет не
только добрые качества, но и
выдавливает на поверхность жизни
зло, в лихую годину ничего удержать
внутри нельзя. Иннокентий Иванович,
один из героев повести, сам собою
приставленный следить за каждым
человеком в деревне, — безусловно,
"творение" своего времени и
системы, но и вне этой системы,
приняв новые правила, он бы
оставался таким же, служа системе
другой, и в 1991 году непременно
отозвался бы на призыв российского
(российского?) радио сообщать по
названному телефону сторонников
августовского "путча". Такие
люди есть всюду, это тип, характер
человека, неприятнейший, но
живучий.

Система
может вызывать этот тип к
деятельности, может сместить, но,
независимо от этого, отношение на
Руси к фискальству всегда было
презрительным и регулировалось
опять-таки нравственными
правилами.

И Нестор, по
необходимости председатель
колхоза в Атамановке в войну — тоже
меньше всего порождение системы. Он
порождение иной причины. Кто-то из
великих, кажется, Вольтер, сказал,
что каждый народ имеет священное
право на определенный процент
дураков. Мы тоже имеем. Нестор из
них. Может быть, не слишком
"явленный", но узнаваемый, для
деревни это не секрет. И никогда не
руководить бы ему ни колхозом, ни
какой другой артелью, если бы по
несчастью не оказался он
единственным мужиком в Атамановке.
Но как только стали возвращаться
оставшиеся в живых фронтовики,
Нестор немедленно был смещен со
своего руководящего поста.

Я не стану
перечислять всех героев повести,
подозреваемых в "системном"
происхождении и создающих якобы
тягостную для Настены, как Катерины
в "Грозе" Островского,
атмосферу. До того тягостную, что
самоубийство Настены
читатели-школьники, судя по
сочинению, рассматривают как
"страшный вызов тоталитарной
силе". Это натяжка столь же
сильная, как и неверная. В
Атамановке жизнь, обычная жизнь,
тяжкая в военную пору, нарушенная в
своем естественном ходе,
придавленная страданиями, голодом,
извещениями с фронта — и все же в
страшном своем надломе из
последних сил пытающаяся остаться
естественной. И жизнь эта прежде
всего подчиняется двум законам —
природы и долга с совестью. Настену
убила не деревня, ее убило
дезертирство мужа, та непосильная
душевная мука, которую приняла она
на себя обетом молчания в тесном
мире односельчан и в родном доме. Ее
самое большое страдание в том, что
она "отсторонилась от людей",
загнала себя в угол. Ни в чем не
повинная, она взяла на себя грех
измены, запуталась во лжи ради
спасения, истерзала себя, не
оставила себе воздуха для дыхания.
Андрей Гуськов понес наказание,
страшней которого в мире ничего не
бывает, — потерял и жену, и ребенка.
Потерял такую жену, как Настена. И
потерял ребенка, не сравнимого ни с
Блюхером, ни с Бухариным, ни с
Тухачевским, ни с Вавиловым (этот
ряд дает ученик в своем сочинении,
предлагая возможный масштаб
потери), ибо это был бы его ребенок,
единственный, данный чудом,
способный продолжить его род. А это
совсем в стороне от приведенного
списка великих, со злодейством
одних из них и гениальностью
других, создававших, кроме
Вавилова, ту самую тоталитарную
систему, которую не признает автор
статьи.

Его ученик
уверяет: "Самоубийство Настены
не случайно, за ее спиной люди с
холодной, черствой душой. Настену
казнит закон империи и бешеные
односельчане, позабывшие Бога, они
выносят приговор и заставляют
героиню привести его в
исполнение".

Да нет же!
Автор повести был далек от этой
мысли. Он писал жизнь, где извечно
находятся рядом и в непрестанном
борении добро и зло. Эта жизнь выше
любой системы и выше любой свободы,
и нравственный закон для автора
повести был выше законов империи.
Автор не мог не думать и не говорить
устами своих героев о
справедливости: да, несправедливо,
что раненому Андрею Гуськову не
дают отпуск, и это с обиды на
несправедливость решается он на
гибельный шаг, приведший к
трагедии; да, несправедливо, что в
людях не хватило чуткости, чтобы
понять отчаянное положение
Настены… Но ведь справедливость —
тоже нравственное понятие. Я и
смерть Настены склонен понимать не
как победу зла в этом случае, а как
суровое испытание нравственного
закона, когда от него требуют:
"Отступись". А он сквозь слезы
и мучения: "Не могу!"

А уж с нее, с
нравственной линии, будем судить и
систему. А не наоборот.