Притяжение
звезды
Заметки о
поэзии современника

Если
кому-нибудь в поисках утоления
безудержной жажды поэтического
слова попадет в руки томик стихов
Анатолия Змиевского "Лагерная
Русь" (Восточно-Сибирское
книжное издательство, 1998), прежде
чем он откроет и начнет читать,
пусть хорошо подумает, готова ли
его душа к подобному испытанию:
нырнуть в бездну и вырваться из нее,
но уже без идеалов, жалкими искрами
еще вспыхивающими в сотрясаемом
мире, и без надежды, которая иногда
умирает, вопреки общему мнению,
первой, а не последней — во времена
смуты и грехопадения.

"Человек,
говорил Паскаль, только тростник,
самое хрупкое из всего
существующего, но это мыслящий
тростник. Капля воды может его
убить. Но даже если вся вселенная
ополчится на него, он все же будет
выше своих убийц, ибо он может
осознать смерть, а слепые силы
лишены сознания". "Мыслящий
тростник" Анатолия Змиевского
настолько реально ощущает
трагическую основу своего бытия,
что наделяет этим сознанием весь
окружающий его мир, всю природу, и
вся природа сочувствует
"тростнику", но не помогает:
стремление к гибели заложено
только в сознании человека — и
здесь природа ему не товарищ.

Лагерь
производит два типа мужика — один
склонен к куражам ("а, идите вы
все…", "я тут за вас
страдаю…"), другой — обретает
спокойствие воина: без истерик, но с
иронией. У Змиевского преобладает
третий тип — блатной надрыв,
оборачивающийся высокой трагедией
— магический переход для читателя
остается тайной, и здесь уже видна
рука мастера. Вопрос, какая Рука и
какого Мастера?

Конструктивна
ли поэзия, когда она держится
только на мотиве распада, гнева,
обличения и тоски? В целом —
живописное полотно поэтического
мира А. Змиевского сопоставимо с
картиной, изображающей повешенного
(самоубийство или приговор истории
— другой вопрос); долго ли простоишь
возле такой картины, созерцая и
наслаждаясь духовным открытием?
Каждый решает для себя сам. Задача
же искусства — по возможности
фиксировать и проявлять все, что
впечатляет.

Невероятным,
неисчерпаемым арсеналом из
метафор, понятий, ассоциаций,
аллегорий, наконец, воображением
для их сочетаний обладает поэт
"Лагерной Руси", когда
воспевает странствия надломленной
души в земных пределах страдания.
Плачь, Русь, в твои слезы окунают
перья твои поэты!

Змиевский
традиционен — классическая ритмика
русского стихосложения (от ямба до
амфибрахия), классический набор
поэтических символов: природа,
жизнь, смерть, звезды, женщины,
родина, любовь, прекрасный
литературный язык и цепочка
упоминаемых не менее прекрасных
имен, как ориентиры века — Гумилев,
Цветаева, Мандельштам, Есенин,
Рубцов, Бродский. Но, что тоже
традиционно, поэт "лагерной
Руси" стоит особняком: как и
предыдущие, его уже ни с кем не
спутаешь — своя песня на устах.

Со времен
Бодлера, который первым в цикле
стихов "Цветы зла" воспел
падшую женщину, как неизменную
спутницу одной из сторон жизни
поэта, никто так маниакально,
кругами — удаляется и опять
возвращается — не ходил возле нее (с
душой ангела и поведением шлюхи),
никто так не сочувствовал ей в
минуты просветления, как наш поэт.
Рядом с очередным "падшим
ангелом" лирический герой
чувствует себя почти суперменом,
образ очень колоритен и даже
по-родственному близок. А что?
"Национальность: сибирский
русский; /Сибирью отличающийся от
жителей средней полосы. /Могу
выпить литр без закуски/ и быть с
женщиной, пока не умрут часы". Вот
так, знай наших. Время в некотором
смысле одно из понятий вечности,
значит, и потенция героя —
беспредельна.

В книге
четыре раздела, четыре точки
приложения духовной силы поэта.
Осенив себя крестом, вглядываюсь в
названия: "Снег России",
"Пора людоедства", "Небесная
пехота", "В той стране".
Размах исторического маятника,
качнувшегося воображением поэта,
приблизительно равен веку,
огромный размах: в конечном выходе
на позитивную сторону можно и
ошибиться. Но "В той стране",
которая зовется Русью, главное, мы
знаем, — размахнуться, а дальше, как
Бог пошлет.

Чтобы ни
говорил критик, поэт останется
таким, каков он есть, потому что он
уже Поэт. Все критические статьи не
более, чем попытка обозначить
явление. "Дар поэта — ласкать и
корябать" — сказал Есенин. Пусть
ласкают другие, Змиевский —
корябает. Таков, очевидно, путь,
назначенный ему Провидением.
Силовое поле его мрачного таланта
затягивает, как невидимый невод
нейтронной звезды в глубинах
космоса. Но если есть свет в душе
поэта, его обязательно почувствуют,
увидят.