Подруга
дней его суровых

Леонид
ЕРМОЛИНСКИЙ, журналист

Михайловское
напоминало о себе и после ссылки.
Теперь уже письмами. Написанные под
диктовку, что называется, "чужой
рукой", простые, душевные,
искренние, они всякий раз волновали
и радовали.

"Любезный
Александр Сергеевич, я получила
ваше письмо и деньги, которые вы мне
прислали. За все ваши милости я вам
всем сердцем благодарна — вы у меня
беспрестанно в сердце и на уме, и
только когда засну, то забуду вас и
ваши милости ко мне… Ваше обещание
к нам побывать летом меня очень
радует. Приезжай, ангел мой, к нам в
Михайловское, всех лошадей на
дорогу выставлю… Я вас буду ждать и
молить Бога, чтобы он дал нам
свидеться… Прощай, мой батюшка
Александр Сергеевич, я, слава Богу,
здорова, целую ваши руки и остаюсь
вас много любящая няня Арина
Родионовна".

Арина
Родионовна Яковлева (в замужестве
Матвеева), крепостная крестьянка из
деревни Суйда Копорского уезда
Петербургской губернии, прожила в
семье Пушкиных долгие годы.
Принадлежа к "типичнейшим и
благороднейшим лицам русского
мира" (П.В. Анненков), как и многие
тогдашние няни, она была, в
сущности, членом семьи. Еще в год
рождения поэта предлагали ей
вольную (освобождение от
крепостной зависимости), она
отказалась, вынянчила всех детей
Сергея Львовича и Надежды Осиповны,
а в последние годы перешла в той же
роли в дом своей старшей
воспитанницы, сестры Пушкина Ольги
Сергеевны Павлищевой.

"Александр
Сергеевич, любивший ее с детства,
оценил ее вполне в то время, когда
был в ссылке в Михайловском", —
вспоминала сестра поэта.
"Соединение в ней добродушия и
ворчливости, нежного расположения
к молодости с притворной
строгостью оставили в сердце
Пушкина неизгладимое
впечатление", — писал первый
биограф поэта П.В. Анненков. В
глухой деревушке, один, без родных и
друзей, не зная, сколь долго
продлится изгнание — год, два,
десять лет, а быть может, всю жизнь,
он особенно остро нуждался в
совете, участии, и здесь "подруга
дней его суровых" была ему
поддержкой и опорой.

"Она
единственная моя подруга, с нею
только мне не скучно", — писал
Пушкин одному из одесских
приятелей.

Обладала
Арина Родионовна еще одним очень
важным достоинством — весь
сказочный русский мир был ее миром.
Былины, предания, сказки, пословицы,
песни, сказания, присказки "не
сходили у ней с языка". И все это
наследие, яркое, мудрое, образное,
идущее из народных глубин,
становится достоянием Пушкина. К
тому же на ее родине соединились
как бы воедино среднерусские,
новгородские, шведские, финские
предания. И есть предположение, что
образ Финна в "Руслане и
Людмиле" связан со сказаниями,
услышанными Александром
Сергеевичем от няни еще в раннем
детстве.

"Я
один-одинешенек, — сообщает поэт из
Михайловского ближайшему другу П.А.
Вяземскому, — живу недорослем,
валяюсь на лежанке и слушаю старые
сказки да песни".

И брату, Льву
Сергеевичу: "Вечером слушаю
сказки и вознаграждаю тем
недостатки проклятого своего
воспитания. Что за прелесть эти
сказки! Каждая есть поэма!"

И вот в
"ветхой лачужке", где они
коротали вдвоем долгие зимние
вечера, появляется на столе
массивная тетрадь в черном
сафьяновом переплете, привезенная
им из Одессы, и в тесном соседстве
со сценам "Бориса Годунова" и
строфами "Онегина" рождаются
записи сказок о царе Салтане, о
мертвой царевне и семи богатырях, о
Кощее бессмертном, о попе и
работнике его Балде. Со временем
они станут основой с дней детства
нам памятных сказок. Не одни только
сказки… И "Борис Годунов", и
"Дубровский", и "Евгений
Онегин", считают исследователи
творчества Пушкина, хранят пусть
едва уловимые, и все же следы
плодотворнейшей творческой связи
поэта с неграмотной няней,
сообщавшей ему "преданья старины
глубокой". Да, кстати, подчас и не
очень глубокой.

В
удивительной памяти крестьянки из
Суйды сохранилось немало
воспоминаний о временах, каким она
сама была свидетельницей. Арина
Родионовна была в свое время
крепостной Ганнибала, знала
"арапа Петра Великого" Абрама
Петровича и его сыновей. Из
рассказов ее воскресал образ
знаменитого прадеда, чьей судьбой
до последних дней жизни
интересовался Пушкин, рождался мир
старинного российского барства с
делами его и характерами,
страстями, сумасбродством, отвагой.

— писал
посетивший Михайловское поэт
Николай Языков, не единожды вместе
с Пушкиным слышавший эти предания.

"Михайловский
узник" был не только
внимательным слушателем, а няня —
не только превосходной
сказительницей. Доверяя чутью и
природному вкусу старушки, он
знакомил ее с вновь написанным и
даже посвящал в свои замыслы.

Из всего
окружения были Пушкину ближе
других сестра Ольга и няня. Когда
михайловского кучера Петра
Парфенова спустя многие годы
спросили, любил ли Александр
Сергеевич свою няню, ответ был
таким: "Арину-то Родионовну?! Как
же любил-то. Она у него тут вон и
жила. Чуть встанет утром, уж и бежит
ее глядеть: "Здорова ли, мама?"
— он ее все мамой называл. А она ему,
бывало, эдак нараспев (она ведь
из-за Гатчины была у них взята, с
Суйды, там эдак все певком говорят):
"Батюшка, ты за что меня мамой
зовешь, какая я тебе мать?" —
"Разумеется, ты мне мать: не та
мать, что родила, а та, что своим
молоком вскормила". И уж чуть
старуха занеможет там, что ли, он
уже все за ней…"

Хозяином
поэт был не то чтобы не строгим, а
проще сказать — никаким. Мужики
очень скоро усвоили: михайловскому
барину все едино — "хошь мужик
спи, хошь пей" — и с немалым
успехом умели воспользоваться
нравом доброго барина. Но вот в
благостном мире Михайловского
возникает конфликт, где обиженной
оказалась Арина Родионовна, и
хозяин имения тотчас принимает
энергичные меры. "У меня
произошла перемена в министерстве,
— по горячим следам сообщает он
брату, — Розу Григорьевну (наемную
экономку) я принужден был выгнать
за непристойное поведение… А то
она уморила няню, которая начала от
нее худеть…"

Отношения
няни и Пушкина просты и сердечны. В
них нет и следа той дистанции, какая
обычно бывала в отношениях барина и
крепостной. Это близкие, любящие,
вполне равноправные люди.

Друзья,
состоявшие в переписке с поэтом,
тем более те, кто бывал у него в годы
ссылки, ощущали духовную близость
поэта и няни. Нет, совсем не
случайно в письмах Вяземского
мелькает строка" "Родионовне
мой поклон в пояс". "Кланяйся
няне", — поручает опальному другу
Иван Пущин. Николай Языков
присылает стихи: "Свет
Родионовна, забуду ли тебя?", а
узнав о кончине ее, откликается
стихотворным некрологом "На
смерть няни А.С. Пушкина".

В
предпоследнюю осень в Михайловском
грусть о няне отливается в строки
элегии:

В центре
древнего Пскова, на перекрестии
дорог, одна из которых приведет вас
в Михайловское, на пьедестале
памятника они, как в жизни, рядом.
Поэт и няня. Арина Родионовна и
Пушкин. Как прежде, вместе. И теперь
навечно.