Там
чудеса…

Семен УСТИНОВ,
Байкало-Ленский заповедник

До
Чанчура, заметно обедневшего ныне
таежного поселочка у заповедной
границы, доехали по зимнику.
Тяжелый, почти порожний грузовик
несколько часов, на всю округу
гремя железным кузовом, колотился
по мерзлым кочкам, валежинам, и
собачка-щенок крошечный, которого
мы везли новому хозяину, от жары в
кабине и тряски, лежа у меня на
коленях, почувствовал себя плохо,
его стошнило. Остановились, я
выбрался на дорогу вытереться
снегом и дать собачке охолонуться.

Что
значит лайка, два месяца жизни,
глаза от жары и тряски в разные
стороны разъезжаются, а поставил на
случившийся рядом свежий след лося,
она, едва придя в себя, стала
заинтересованно принюхиваться! В
Чанчуре решаем: в заповедные
пределы поедем на снегоходе
"Буран" через день, 28 февраля.
На вторые сутки доберемся до
зимовья на Пчельнике, за 80
километров от Чанчура. Там я
останусь, а возвращаться буду
пешком этим же следом. По дороге
есть пять зимовий, каждое на
расстоянии дневного перехода.
Времени у меня до середины марта.

На
запятках "кареты"

Снегоходом
управляет Владимир Трапезников,
старший государственный инспектор
Байкало-Ленского заповедника.
Делает он это виртуозно, занимая в
зависимости от наличия на пути
уклонов, зарослей, рытвин, пней и
валежин четыре положения: сидя на
седле верхом, стоя на седле левым
коленом, стоя правым коленом, или
лихо рассекает пространство, стоя
во весь рост над седлом. Менять эти
положения ему надо быстро, быстро и
тормозить, иначе либо опрокинешься
на какой бок, либо въедешь в корягу,
в ствол дерева, которое не успело
увернуться. Наша "дорога" — это
уклон то правый, то левый, крутые,
порою стремительные нырки и взлеты,
чаща, резкие повороты с наклоном,
качка на глубоких пологих рытвинах,
следующих друг за другом, толчея на
мерзлых кочках в ернике и другие,
требующие строго внимания,
особенности пути. За снегоходом
подвижно на шкворень закреплены
сани на широких металлических
полозьях. На санях наш груз:
канистры с бензином, мои продукты
на полмесяца, полевое снаряжение в
двух "киношных" банках. Все
увязано прочной веревкой, закрыто
брезентом. Я еду, стоя сзади на
концах полозьев, на "запятках
кареты". Полозья чуть загнуты с
боков и концов так, что ноги
скользят лишь в небольших пределах,
ехать можно. Можно, но зевать
нельзя: не слетела бы нога, не
сбросил бы ее какой подвернувшийся
сучок-пенек, которых на
"дороге" предостаточно.

Дорога —
бывшая конная тропа-прорезь в
лесной чаще шириною менее двух
метров, по которой Владимир и стал
ездить на "Буране". Стоя, я
держусь за веревку, связывающую наш
груз. Положение тела наклонено
вперед, иначе, при резком дергании
рысака, брякнешься либо вперед,
либо назад и, если не получишь
сучком по лицу, то слетишь с воза.
Оглядываться по сторонам
интересно, но некогда — надо
следить за дорогой, в первую
очередь за налетающими ветками, под
которые успеть нырнуть. Но по мере
езды, с приобретением опыта, я стал
все же коротко посматривать по
сторонам, осматривать порою
неспешно плывущие окрестности. Это
лес из лиственницы, сосны, кедра,
березы, ели. Заросли ольхи, той
самой, "железные" крючочки
которой при морозе могут знатно
разделать физиономию, не успей
увернуться. В гору поднимемся,
спустимся на калтус — участок
речной долины, густо поросший
карликовой березкой. Дали
открываются редко, места
низкогорные, но есть и перевалы.
Один из них брали "приступом" —
далеко по тайге разносился
надрывный вой мотора, а мне
пришлось даже протаптывать для
него дорогу на крутой подъем.
Стемнело, когда приехали к первой
ночевке. На пути были первые
признаки весны: снег на склонах и по
южной кромке старого буранного
следа загрубел, а кое-где
участочками стаял до земли,
показались тощенькая травка, мох.

К середине
следующего дня позади осталось все
расстояние от Чанчура. Езда на
"запятках кареты" стала мне
даже нравиться: низко летишь на
ковре-самолете среди леса.
Проплывают ерники, снегами
закрытые речки, озерки. Взлетаешь с
резким замедлением хода и истошным
ревом мотора на короткие
крутячки-взлобки, кренишься вместе
с санями вправо-влево при
поворотах, проскальзываешь меж
деревьев. Вертко в опытных,
неутомимых руках идет по лесной
чащобе эта диковина-снегоход. По
лесу на нем далеко не то, что порою в
телевизоре увидишь: картинно летит
он по ровной белизне в туче снежной
пыли! Здесь ход его рабочий, далеко
не парадный.

Яркий
полдень, затих вой буранова мотора.
Трапезников, пообедав, уехал, я
остаюсь здесь в зимовье на Малом
Анае. Через пару дней мне идти
обратно, считать-наблюдать следы
разного заповедного зверья и птиц,
фотографировать, восхищаться и
изумляться видениями девственной
природы.

Заботы
синиц и чечеток

Вечерами,
вернувшись из похода по окрестным
горам, колю у зимовья дрова. Удары
топора далеко разносятся по
редколесью. И стоит три-пять раз
ударить, как тут же появляется
синичка-гаичка, а то и две-три.
Шныряют в кроне близкого дерева,
крутятся там, туда-сюда
проскакивают, выражают нетерпение.
Я знаю, чего им надо, быстро
заканчиваю работу, захожу в зимовье
и гляжу в оконце. Не успеет
закрыться за мною дверь, как все они
кидаются на расколотые поленья. Они
знают, что там для них приготовлено
знатное угощение — толстые, белые,
жирные личинки жуков-древоточцев.
Уморительное иногда зрелище: из
свежего раскола виден, но ничуть не
высовывается кончик тела личинки,
так просто не вытащишь. Начинается
добывание — синица потеребит,
подергает, потыкает в него клювом,
но захватить не может. Прыгает
вокруг, оттуда подскочит, отсюда —
примеряется. Но время не ждет,
обследованных поленьев все больше,
соседка уж трех скушала! Наконец
оставляет бесполезное дело, а мне
задача: выхожу с топором и
надкалываю злополучное полено.
Личинка вылетает и ее, надо
полагать, сразу же заметила
синичка, которая наверняка где-то
рядом, в кроне…

На спуске в
речке куртина берез. Одна береза
особенная — широкая, много ветвей,
разлапистая. Она осыпала вокруг
себя сказочное множество семян,
детушек своих. Их обнаружила
стайка, должно быть, чечеток и долго
кормилась. Ветра, когда семена
подали, не было и все они желтоватой
неисчислимостью покрыли снежную
поверхность. Плотно откушав в самой
кроне, птички осыпали семена вниз, а
теперь прыгали — собирали богатое
угощение на снегу, оставляя
множество следочков. Следы, петляя,
оставили вокруг дерева
замысловатую красивую бело-желтую
вязь. Я назвал ее "Весенний
мотив" и сфотографировал на
память об этой талантливой росписи.

Разнообразные
следы-зарисовки оставляет жизнь
природы на белом полотне. Есть и
трагедии: вот рябчика кто-то
схватил и съел, перья лежат прямо на
дороге. Тетеревятник скорее всего
волк на крыльях, зимует он в
заповедных лесах, да и повсюду в
тайге.

Там
чудеса…

Небольшую
речку, прибежавшую в Лену с левого
берега, назвали Сахаркой. Вышла она
из неглубокого распадка, а на пути
ее встретило счастье: мать-земля
подняла глубинное тепло свое и
обогрела берега. Наросли тут
огромные красивые деревья,
подножье свое укрыли кустарниками,
под ногами настелили трав
высоченных, мхов глубоких,
лишайников. А для копытного зверя
земля выставила уж и вовсе богатый
гостинец — солонец мокрый
построила. Хочешь — воду
кисло-соленую пей, хочешь — глину
кушай, желудок от газов, шлаков
весною очищай. И стали звери жить
тут весь год, кто ягель копытит, кто
траву, кто ветки кустарника ест.
Незамерзающие участки речек всегда
и везде очаровывают обилием жизни,
даже сейчас, в конце марта. Сахарка
не замерзает почти вся, берега ее
убраны серебряной вязью. Километр
серебряных берегов.

Повсюду
следы лося, изюбря, северного оленя,
зайца, соболя, белки, мышевидных.
Соболь то ли увидел, то ли услышал
полевку на той стороне речки и лихо
проскочил туда по валежине,
перекинувшейся с берега на берег
над бегущим потоком. Любые морозы,
случающиеся в этих краях по ночам и
сейчас, воду кое-где в затишках все
же прихватывают. Тогда здесь
образуется замысловатого,
овально-тисненного рисунка тонкая
полоска льда. Вода, пролетающая под
нею, играет в округлостях этого
тиснения и, весело побулькивая,
заплескивается на кромочку. Все это
многоцветно сверкает в лучах
яркого полуденного солнца. Земля не
только на берегах Сахарки, но и во
всей неширокой ее долине участками
талая, и видны тихонько струящиеся,
крошечные ручейки. Выбравшийся на
божий свет из-под какого-нибудь
возвышения, ручеек строит себе
высокие, пышно-травяные берега,
добегает в них до Сахарки и
добавляет ей прозрачных вод. И
кажется, вот сейчас из-под того
выворота, из узких, глубоких
берегов тайного ручейка вылезает
мокрое чудище, отряхнется и
вопросит, кто ты и зачем в моем
царстве?! И все это среди
молчаливой, заснеженной,
полумертвой в зимнее время тайги,
где редко услышишь чей-то голос,
увидишь след на снегу. Не от этого
ли уныния иногда устраивает себе
природа зимние живые уголки-чудеса,
вроде милой речечки Сахарки?