Работал…
Воевал… Привлекался…

Александр
АНТОНЕНКО, "Восточно-Сибирская
правда"

Сидим с
Костроминым в скверике, неподалеку
от его дома-корабля, устремленного
на Иркутское водохранилище. Люди
проходят мимо, и чуть ли не каждый
второй-третий здоровается.

— О вас
говорят, крутой человек. А вы,
видать, добросердечны?

— Не ко всем.

— То есть?

— Очень не
люблю Гайдара, Чубайса. Такую
державу развалил, куда это годится?

— Зато вы
теперь в свободной стране,
свободный, уважаемый человек.

— Вы
говорите, уважаемый, свободный… Да
я на зоне такого унижения не
испытывал, как при нынешнем режиме.

И без
перехода начинает повествовать о
себе, своей жизни. Передаю, как
услышал.

— В ноябре
мне 88 стукнуло. Отмечали вдвоем с
дочерью Олей. Все подшучивала: "С
тебя бы портрет написать для
галереи "Свидетель века". Не
обижаюсь. Да оно, если разобраться,
так и есть — свидетель и участник…

Нил
Сергеевич минуту помедлил, будто
припоминая что-то, провел рукой по
белой голове.

— Я человек
степей. Родился в Даурии. Рода —
казачьего, племени — крестьянского.
В шесть лет уже овец пас, в семь
пристяжником на пахоте и косовице у
мужиков ходил.

Отец
десятником служил на им же самим
открытом руднике. Повез как-то на
ст. Оловянную картошку продавать и
нашел у дороги прозрачный камень.
Покрутил, повертел и забросил в
телегу. А по приезде заглянул к
знакомому дорожному мастеру.

— Ну-ка глянь,
что я поднял?

— Никак
плавиковый шпат, — ахнул тот. — Надо
в Читу на завод сообщить, там быстро
разберутся.

Разобрались.
Кристаллы оказались столь чистыми,
что без обогащения могли быть
использованы в металлургической,
стекольной промышленности, ну и,
конечно, на пропитке шпал
строящейся железной дороги. Отца и
взяли десятником на рудник. Но
недолго поработал. Зимой, когда на
руднике работы приостанавливались,
пас скот в Монголии. Там крепко
застудился и умер.

Схоронив
отца, я подался в Читу, в горный
техникум. До этого три класса
сельской школы закончил. Взяли,
правда, без стипендии, так как был
выходцем из крестьян.

Жил у
знакомых, в восьми километрах от
города. Утречком чашку чая
проглотишь и на занятия. Восемь
километров туда, восемь обратно.
Обувь на ногах буквально горела.
Хорошо, однокурсники выручали: один
свое изношенное принесет, другой —
отцовское или брательника. Так и
перебивался.

Вскоре
перевели на геологическое
отделение, стипендию дали 15 рублей,
в общежитие определили. Двенадцать
с полтиной отдашь за проживание и
харч и горя не знаешь: кашей манной
и супом из горбуши обеспечен.

А учеба
серьезная была. Математика, к
примеру, по два часа в день.
Преподавал ее Иннокентий
Александрович Иванов — до сих пор
добрым словом вспоминаю.

Ну а после
техникума все время на рудниках
пропадал. Хорошо работал, как
говорится, всласть. К сожалению,
недолго. Однажды на одной из старых
выработок затеяли взрывные работы,
а там, видать, давнишний динамит
оставался. Ну и шарахнуло, да так,
что один из рабочих зрение потерял.
Правда, после оно восстановилось,
но ответ держать пришлось мне как
заведующему горными работами. Хотя
взрывала совершенно другая
организация и я как бы ни при чем.
Возможно, и обошлось бы, но подвела
запись в графе национальность:
"русский казак"…

Глаза у
Костромина как-то погасли. Он
недослышит. И между вопросом и
ответом часто провисает тягучая
пауза. Голос старика глух и
монотонен.

—
По-настоящему испугался в
Благовещенской тюрьме. Первые
сутки провел на ногах, потом под
столом, на столе, под нарами… В день
250 граммов хлеба и миска баланды из
горбушьих голов. Люди в тени
превращались за несколько недель.
Выйдешь, бывало, за ворота (тюрьма
открытая была), тебя так затрясет —
света белого не видно. Обратно до
нар бредешь полуживой, словно в
бреду.

Потом
приехали из лагерей, отобрали
партию — и в Хабаровск. Чистили
улицы, дворы, отхожие места. Однажды
повар не то столовой, не то
ресторана вынес свиные шкурки с
макаронами — до сих пор запах
ощущаю. Ничего вкуснее есть не
приходилось даже в столичных
ресторанах.

Вскоре
перевели меня на Аскольд — остров в
Японском море, что в 70 километрах от
Владивостока. Всего каких-то 19
квадратных километров, но
золотишко там водилось, рудник был.
Здесь судьба свела меня с
выдающимся геологом, профессором
Иркутского
горно-металлургического института
Львом Иосифовичем Шаманским. Он
руководил лабораторией, фабрикой,
химзаводом по извлечению золота.
Меня определили заведующим шахтой.

В те времена
многим заключенным разрешалось
привозить семьи. Шаманский жил с
женой (она в лаборатории работала) и
двумя детьми. Отношения с
начальством были хорошие. ИТР жили
в отдельном бараке, даже питались в
отдельной столовой. За выполнение
нормы полагалось по нескольку
пайков. Я по восемь килограммов
муки в месяц получал. Зимой крабов
ловили, летом — иваси, минтай…

Так вот о
Шаманском. Меня всегда поражали его
какая-то распахнутость,
спокойствие и оптимизм. Как-то, уже
перед самим освобождением, я увидел
его непривычно грустным,
задумчивым.

— Если еще
раз арестуют — выскажу все, что на
душе накопилось, — произнес Лев
Иосифович. Отвернулся и добавил: — Я
знаю, мне все равно не выжить.

В 34-м он
освободился, а в 49-м его снова
арестовали, и он погиб. Царство ему
небесное.

На Аскольде
повстречал немало интересных
людей. После освобождения
Шаманского я принял его
лабораторию, куда по традиции
заворачивали товарищи по неволе.
Как-то сидим с Анатолием Вентом
(бывший водитель Анастаса Микояна)
и инженером-химиком Сергеем
Покровским, рассуждаем о
житье-бытье, чайком балуемся. Вдруг
появляется начальник лагеря
старший лейтенант Машков. Встали
как положено, поприветствовали
"гражданина начальника", молча
ждем указаний.

— Чего
задумались? Чего вам грустить? —
пройдясь взад-вперед, произнес
Машков. — У вас все ясно: есть срок,
есть рудник, крыша над головой —
работайте. Другое дело
вольнонаемные, им надо
беспокоиться: каждый из них —
подследственный. Вот так-то!

Костромин
поднял глаза, напрягся, словно
вновь очутился в лаборатории на
Аскольде. Затем устало махнул
рукой:

— Вскоре меня
перевели на угольные копи в Артем, а
в апреле 35-го освободили. Приехал в
Иркутск и 40 дней провел… под лодкой
на берегу Ангары. Везде требовались
горняки, но никто меня не брал. И тут
повезло: повстречал старого
знакомого, политкаторжанина
Григория Момича, который работал
начальником управления актов
гражданского состояния
Восточно-Сибирского края. По его
звонку пришел в трест
"Союзслюда", оттуда направили
в Маму. Но там я с начальством не
поладил и перебрался в Бодайбо.
Принял лабораторию и написал
Шаманскому в политехнический
институт. Он помог поступить в
Московский институт цветных
металлов им. Калинина. Приняли на
заочное без экзаменов. Правда,
закончил я его лишь через десять
лет, в 1954 году. На то были свои
причины. В 40-м утопили драгу N 2
(сейчас N 62). Чтобы поднять ее, нужно
было отвести русло Бодайбинки —
прорыть 750-метровую отводную
канаву. Работали сутками,
заключенные, школьники помогали. Я
руководил работами и не успел
подготовиться к экзаменам. А в 41-м
война началась…

Меня к тому
времени назначили техноруком
партии по разведке стратегического
металла — молибдена. Наберешь, было,
работяг, они через месяц-другой в
военкомат — и поминай как звали. В
июне партию, наконец, организовал, а
24 июля газета "Ленский шахтер"
опубликовала мое заявление о
добровольном уходе на фронт.

Потом было
Таллиннское пехотное училище
(тогда в Тюмени базировалось),
командование взводом и неудачное
наступление наших войск под Нарвой.
Меня там снайпер немецкий
высмотрел. Когда я это понял, уже
был ранен в ногу. Уходил зигзагами
от валуна к валуну. Эта игра со
смертью дорого мне обошлась — чуть
не истек кровью.

Когда
наступление приостановилось, части
отвели на прежние рубежи и стали
считать "раны и товарищей", я
лежал не шевелясь, под открытым
небом. Свои видели и, наверное,
посчитали мертвым. Ночью выполз на
стыке второй и восьмой армий и
угодил в госпиталь к соседям, где и
продолжал службу.

А второй раз
прощался с жизнью между Данцигом и
Кенигсбергом. Под снаряд угодил.
Ноги, локтевые суставы, позвоночник
— все перебило, не ведаю, как и
собрали. Вывозили в гипсовой
рубашке.

Костромин
поежился от подувшего с залива
колючего ветра и надолго замолчал.

— Это в
Пруссии уже было, — не столько
уточняю, сколько вызываю его на
продолжение разговора.

Нил
Сергеевич "вынырнул" из
смертельной зимы сорок четвертого
и, не обращая внимания на мой
вопрос, продолжил:

— Однажды
медицинская сестра вошла в нашу
общую палату и каким-то чужим
голосом говорит: "А Костромина мы
в отдельные апартаменты перевезем,
там ему поспокойней будет".

Все словно
оцепенели — отдельной была палата
смертников. Я даже соображать
перестал, наступило полное
безразличие. А потом здорово
разозлился и "поплыл" как бы
против течения, не видя берега.

"Доплыл"
только через полгода. Когда встал
на ноги, у всего госпиталя был
праздник: "Костромин пошел!"

Какое
счастье! Доплыл, добрался… И эти
лица, и это солнце, и опять жизнь.

Потом еще раз
перепугал всех до смерти. Но это
когда уже в Бодайбо вернулся.
Прихожу в военкомат, там девушка
знакомая сидит. Вернее, не сидит, а
вскочила, глаза по ложке, голос
дрожит.

— Вас же
убило!..

Достает
похоронку за N 1407, в которой черным
по белому значится: "Лейтенант
Костромин убит и похоронен
там-то…"

Рано, как
видите, списали. Я хоть и инвалидом
второй группы вернулся, смог
институт закончить с отличием и
пошататься по сибирским, уральским
и приморским приискам. В тресте
"Лензолото" не посоветовал
оставаться зам. управляющего
Василий Иванович Шеметов, старый
чекист и очень порядочный человек.
"Ты при старом руководстве
работал (их всех пересадили), так
что устраивайся на прииски". К
сожалению, вскоре его арестовали в
Бодайбо и расстреляли…

На улице
совсем похолодало, и мы перебрались
в квартиру Костромина. Белая
шторка, уютная комната, стол
завален чертежами, рукописями,
журналами. Привлекли труды самого
хозяина. Они в основном касаются
новых технологий в золотодобыче и
были опубликованы в бытность его
работы в Иргиредмете.
Разработанное Нилом Сергеевичем
обогатительное устройство
(промприбор с грохотом и шлюзами)
позволяет золотодобытчикам
извлекать металл мельче 0,10 мм и
получать сотни килограммов
дополнительного золота.

Я читал
отзывы специалистов, смотрел
чертежи, расспрашивал о деталях
установки, однако, судя по реакции
Костромина, все это его уже мало
интересовало.

— Кто-то из
великих сказал, что общественное
сознание интенсивно разлагается в
двух, казалось бы,
взаимоисключающих случаях: когда
люди видят преступление и не видят
наказания, и когда видят наказание,
но не понимают сути преступления.
Во времена репрессий мы видели
наказание — исчезал сосед,
руководитель, товарищ по работе, но
не понимали сути их преступления. А
сегодня падают самолеты,
взрываются дома, убивают и грабят
беззащитных средь бела дня,
разворовывается национальное
богатство, люди умирают от голода и
холода, а виновных нет. Спрашивать с
живущих оказалось сложнее, чем
сваливать все грехи на тех, кто ушел
в мир иной.

Нет, глаза
старика вовсе не бесцветные. И
голос — какого тембра, какой силы.

— И мне,
прошедшему через голод и лагеря,
победившему на войне, равной
которой не знала история,
одолевшему недуг, горше которого
лишь сама смерть, горько и стыдно
смотреть на мародерство власть
предержащих, на стремление
растоптать все, что было завоевано
мною и моими товарищами. Вот почему
я не люблю "демократов" с их
грабительскими реформами. Все эти
чуйбайсы, гайдары, кохи в свое время
получили в свои руки такие
средства, каких ни одно
правительство в мире не имело.
Больше того, отобрали сбережения
целого народа, зарплату и пенсию
снизили в четыре, а после 17 августа
— в восемь раз. Дочка у меня
кандидат наук, преподаватель, а
зарплата — без слез не взглянешь.
Пенсия моя "худеет" с такой
быстротой, что уже превратилась в
дистрофика. Пошел в больницу —
плати за все. Обследование — 260 руб.,
хрусталик — 60, за пять суток
проживания в МНТК "Микрохирургия
глаза" — 500 руб. Ну зачем нам
реформы, от которых жизнь
становится не лучше, а хуже?

* * *

Когда вам
будет очень трудно, когда станет,
как говорится, невмоготу, вспомните
мужественного земляка, и все ваши
беды и горести покажутся не столь
значительными. До конца ли вы
боролись? Неисчерпаемым,
достаточным на всю, даже самую
трудную и долгую, жизнь может быть
запас воли и сил. Это подтверждает и
будет подтверждать своей
героической жизнью, своим трудом во
имя Родины геолог и золотодобытчик
Нил Сергеевич Костромин.