Благоверная

Павел ЗАБЕЛИН

У крыльца
конторки с вывеской "ТОО
"Панель и сын" ведут крупный
разговор двое разновеликих мужчин.
Один — молодой, здоровенный, в
длиннополом плаще военного образца
— по стрижке смахивает на Джеймса
Бонда; другой — маленький, щуплый, с
лобастой головой, начинающие
облетать, — крановщик Федька
Раздроков. Он покачивается на
птичьих ножках.

— Эдуард
Савва… Савва… вава… вович. Я
прошу… Поверьте ишо разик, а? Ну…
Эдуард Батькович!

— Оставьте
фамильярности, Раздроков. Я уже
трижды прощал вас, предупреждал —
вам хоть кол на голове теши. Лишь бы
лишний стакан заглотить. Третий
день валяетесь в бытовке. Блюете,
понимаете. Вообще возле вас дышать
нечем. Вы уволены с вычетом пьяных
дней как за прогул.

— Эдуард
Савва… Ну, Эдуард…

— Нет, хватит
с вами цацкаться, Раздроков! Вон,
видите, приказ на стене. Черным по
белому, ясненько. По статье 33-й.

— Ну-у, Эдуард
Савва… Савва…. Ну, зачем мне волчий
билет сейчас. На кой… ляд.

— Хватит,
хватит, Раздроков. Езжайте домой.
Жаль, конечно. Такой крановщик!

Мужичок
распускает слюни, лапает
президента "Панели" за грудь,
лезет целоваться. Тот стервенеет,
отбивается. Раздроков мычит,
вскидывается.

— А-а..! Вот и
моя благоверная прикатила. В самый
раз. Счас она тебе, начальни…чек
концерт закатит по девятое число!

От калитки
походным городским шагом
приближается чернявая узколицая
женщина лет тридцати пяти, в белом
плаще, завитая, накрашенная, как
злодейка на сцене. Она тоже
хвощеватая, но явно выше, сильнее
своего суженого.

— Вот она…
сама Авдотья Мартыновна. Ммм… моя
благоверная. Прошу любить-жаловать.

— Аа, вот он
как работает, субчик разнесчастный!
Пугало огородное! Собственной
персоной. Оба, значит, начальничек и
его подчиненный! — еще на ходу
гортанно выкрикивает благоверная.
Подойдя вплотную, она с маху
закатывает субчику затрещину, от
которой того отбрасывает к стене.

— Ты… чего
это, Евдоха? — произносит он
неожиданно твердым голосом. — Даром
тебе это не пройде-от!

"Джеймс
Бонд" поспешно скрывается за
окованной дверью. Авдотья
Мартыновна, громко расхохотавшись,
срывает со стены листок с приказом,
втаптывает его в осеннюю лужицу.
Заходящее солнце бросает свой
медный пятак на исказившееся лицо
молодой женщины.

— Я вам
покажу приказы вывешивать, долбаки
новые! Вы у меня узнаете, где раки
зимуют. Я напишу в газету. Я вас
тряхану, так тряхану — небу жарко
станет! А ты, пугало несчастное,
посмотри: до чего допился, а? Ты бы
деток своих пожалел, что ли, чемпион
мира по штанге с рюмкой, гад
полосатый!

— Каких это
деток… интересно? — опять загнусил
муженек. — Чьих, интересно?

— Чьих, чьих!
Да один-то твой, как пить дать. Семь
лет — уже к стакану тянется. А двое
других — да можно на экспертизу не
посылать.

— От хахаля,
друга семьи, да? Ты… на его машине
прикатила, да? Мать-перемать, твою
душу!

— А тебе-то
что? Это именно друг семьи,
законный, по всей форме. Перестань
канючиться! А то я тебе вручу флаг в
руки. Что будешь делать-то? Бутылки
собирать?

— Я… пойду,
пойду, Евдокеюшка ты моя! Буду…
просить дирехтора.

— Просить?
Унижаться? Перед кем, спрашивается?
Не смей, я тебе говорю! Я его, энтого
Эдуарда, так тряхану с его
ограниченным товариществом — небу
жарко станет!

Авдотья
Мартыновна вытягивает из сумочки
сигаретину, чиркает зажигалкой так
яростно, что пламя взлетает выше
головы.

— Дай, дай
мне, Евдохушка. У меня кончились.

— На-кось,
выкуси!

Благоверная
сует муженьку в нос длинным
костровым пламенем. Того
отбрасывает к стене.

— Я… пойду…
Просить буду. Он добрый, Савва…
вава…

— До чего
дошел, до чего дошел, а! Уволили, как
собаку, а! Не смей унижаться, не
смей, кому говорю! Я его так тряхану,
тряхану — дербалызну!..

Улучив
секунду-вторую, Раздроков с
неожиданной ловкостью юркнул в
дверь.

Авдотья
Мартыновна, дымя, как целая
котельная, стала расхаживать вдоль
крыльца. Крикнула кому-то за ворота:
— Петенька, глуши свою лайбу! Будем
ждать нашего кормильца.