[<- На пред.
часть] [На начало
статьи]

Родовое гнездо

Виктор
ДЕМИН

В 1897 году
Петербургский университет,
отделение ветеринарии заканчивает
с похвальным листом Каханских
Георгий Аркадьевич, и по
распределению его назначают
ветеринарным врачом в Иркутский
округ. — Когда я узнал об этом
назначении, — рассказывал он, уже
будучи 82 летним стариком, — я всю
ночь причитал и плакал, не
переставая себя спрашивать, за что
такое наказание. У него, как и у
каждого выпускника столь
престижного в России университета,
были свои личные планы. Была
девушка, которую он любил и
собирался на ней жениться, но
девушка не пожелала разделить
участь "несчастного" и идти
вместе по "этапу" в Сибирь.
Дорога предстояла дальняя, и он не
раз этой дорогой обливался слезами
и писал письма своей возлюбленной.
Когда приехал в Иркутск, здесь его
ждало новое назначение. Его
направляли в Култук на должность
главного ветеринарного врача и
начальника "Карантина", через
который из Тункинской долины и
Монголии гнали в Россию скот. — Тут
уж я до того обиделся, — рассказывал
он, — что начал противиться этому
назначению, даже хотел бежать
обратно в Петербург, но меня
уговорили и дали что-то почитать о
Култуке, и я сдался.

Вскоре снарядили
специальный возок и в
сопровождении чиновника повезли в
Култук.

— Я не столько
ехал, — говорил он, — сколько шел и с
заплаканными глазами, забыв обо
всем, не переставал восхищаться
роскошью сибирской природы. И когда
на закате солнца подъехали в
Култуку, к той горе, с которой
дорога спускалась к деревне, я
увидел Байкал и был буквально
потрясен его небесной красотой. Так
с первого взгляда Каханский
полюбил Байкал и деревню, в которой
суждено было ему прожить 61 год.

В 1906 году он
поставил на берегу реки Медлянки
большой пятистенный дом, людскую, а
на реке сделал запруду с приличным
зеркалом воды, на которую на
утренней зорьке садились дикие
утки и гуси. У него было два сына,
старший Василий стал известным
хирургом Читинской области.

Георгий
Аркадьевич был любитель
литературы, имел большую
библиотеку, которой пользовалась
вся деревня. Неравнодушен был и к
живописи, хотя сам ею не занимался,
но те, кто приезжал к нему из
Иркутска, Петербурга и из других
мест посидеть на берегу Байкала за
мольбертом, дарили ему свои
творения, судьями которых часто
бывали култучане, которых он
приглашал на эти смотрины.

Он рассказывал,
как в 1908 году к нему приезжали
художники из Франции
"запечатлеть французской кистью
чудо света".

— Пробыли они у
меня, — как рассказывал Каханский, —
довольно долго, но многие уезжали
разочарованными, что не смогли
"уловить те чудные мгновения и то
состояние Байкала, которые хотели
нанести на холсты и донести до
французов. — Какой же изменчивый
ваш Байкал, — говорили гости, —
утром на восходе один Байкал, через
час в лучах солнца другой, а цвет
воды вообще непредсказуем, он
меняется каждый раз от направления
ветра, даже от небольшого дуновения
или от состояния облаков на небе.

У ворот дома
Каханского постоянно находился
человек, который всех, кто приезжал
к хозяину, выслушивал. Просьбы были
разные: кто просил посмотреть
занемогшего крестьянина или коня,
или корову после неудачного отела,
или охотничью собаку, потрепанную
медведем, или принять у роженицы
ребенка, когда не оказывалось на
месте не приехавшей с вызова
знаменитой "Ильинишны",
шестьдесят лет подряд, без всяких
выходных, принимавшей роды в нашей
деревне. А в 1929 году, когда родился
я, она принимала роды у моей матери.
Мать рассказывала, пока Ильинишна
принимала тебя, а у ворот ее уже
ожидала кошева, в доме на
Набережной начались роды. Вот уж
воистину беззаветное служение,
сколько было таких замечательных
(часто безымянных) людей в Култуке!

В 1905 году
Каханского пригласили в Монголию
для осмотра большой партии
крупного рогатого скота, которую
монголы продали России. В это время
в Монголии в том самом месте, где он
находился, произошло одно из
крупнейших на земле землетрясение,
и он оказался свидетелем этой
катастрофы и видел, как на его
глазах разверзалась земля, и как в
эти широкие расщелины падали овцы и
крупный скот. Свидетелей подобных
природных катаклизмов в то время в
таких безлюдных местах было
единицы. Он был тем единственным
образованным человеком из России,
который засвидетельствовал эту
катастрофу и мог часами об этом
рассказывать.

Была у него одна
страсть, о которой знала вся
деревня. Любил ржаные лепешки, а
жена не могла их стряпать как
стряпали крестьянки. Но секрет был
не в стряпне, секрет заключался в
том, что эти лепешки подавали ему на
раскаленной сковороде, кипящими в
масле из кедрового ореха, и
непременно с крынкой холодного
молока.

Он рано, еще до
петухов, как рассказывали старики,
уезжал на "Карантин", и каждый
раз, останавливая коня около
крестьянского дома, звал хозяйку,
она выходила на крыльцо. — Надя,
голубушка, — обращался он к ней, — на
восходе буду ехать, сделай-ка мне
горячих ржаных лепешек. Все
женщины, жившие на Тункинской
улице, по которой он всегда ездил на
работу, знали наизусть это ласковое
обращение к ним, и всегда были рады
исполнить его просьбу.

Соблюдая
последовательность в изложении
исторических материалов в
контексте данной статьи, хотелось
бы не упустить случай и не сказать
несколько слов о чехословацких
легионерах, следовавших летом 1918
года через Култук по
Кругобайкальской железной дороге
на Восток.

На путях станции
Култук около двух месяцев стояли
два эшелона, в одном из которых
везли конец для возможной
подстраховки, на случай отказа в
железнодорожном транспорте. А
угроза такая была, пока
чехословацкое командование, не по
своей собственной воле, не передало
в Иркутске в руки большевиков
бывшего Верховного правителя
России А.В. Колчака.

Передавая Колчака
большевикам, чехи не думали и не
предполагали, что буквально через
несколько дней он будет оклеветан и
без всякого следствия расстрелян. В
Култуке, уже будучи на свободе,
чехословацкое командование,
чувствуя за собой вину перед
Колчаком, в знак покаяния и
признательности перед русским
народом, возводит в Култуке
величественный памятник, которым
как произведением искусства
восхищались все, кому довелось его
видеть. Я не знаю историков, которе
бы знали об этом.

Изваяние
представляло собой, как
рассказывали старожилы Култука,
две фигуры, стоящие в рост, одна по
левую сторону, другая — по правую
недалеко от входа в Храм. Одна
держала развернутый свиток, на
котором были начертаны слова из
священного писания, вторая — в позе
приветствующей входящих в Храм. У
подножия каждой скульптуры стояли
изготовленные из бетона вазы, в
которых выращивали цветы. В
двадцатых годах варвары-большевики
памятник снесли. Вазы,
заслуживающие место в музее,
единственные свидетели вандализма,
остались, и до сих пор валяются в
церковной ограде. Думаю, они еще
могут дождаться чехословацких
кинематографистов, которые снимут
фильм о былом и незаслуженно
забытом.

Приведу слова
двух очевидцев этих событий.

— Я хорошо помню
легионеров, — рассказывал в 1959 году
старожил Култука Ознобихин
Прокопий Иванович, — которые во
время продвижения в эшелонах на
Восток жили у нас. Наша станция была
пропускной, отсюда уходили
последними. В Култуке была создана
комендатура, размещалась она в
помещении станции. Никого из
жителей комендатура не трогала.
Чехи и словаки часто приглашали
култучан в гости и угощали крепким
напитком кофе, о котором мы ничего
тогда не знали. Перед отъездом они
поставили в Култуке два памятника.

Вспоминает другой
старожил Бачин Василий Леонидович,
которому недавно исполнилось 90 лет.

— Чехи часто
приходили к родителям, и ни только к
моим, и просили, чтобы они отпускали
своих дочерей на "вечеринки".
Чешский командир был щедрым
человеком. Уважал нас, крестьян, и
когда уезжал, оставил нам табун
крепких и ухоженных коней.

… Шел тревожный
1928 год. На крестьян, на их веками
отлаженный уклад жизни, чуждый
всякому насилию извне, неотвратимо
надвигалась беда. По улицам
деревни, как рассказывали
крестьяне, вдруг зашныряли в
поисках единомышленников какие-то
незнакомые штатские лица, которых
отроду не видели здесь. К ним стали
подвязываться сочувствующие
большевикам, "вечно
недовольные", недавно осевшие
здесь, но не окрепшие, жившие иногда
случайными заработками. За ними
потянулись малоимущие, которые,
кстати, никогда не бедствовали, и
стали всех зазывать в коммуну. И вот
разорительница-коммуна пустила
свои первые корни.

Но какая коммуна
без двора, куда коммунары стали
сгонять скот. Когда согнали,
увидели такое количество голов, что
не знали, что с этими головами
делать. Пасти его практически
нельзя было, вечерами, когда его
загоняли в общий двор, рассказывали
прошедшие эту школу коммунизма,
туда попадали единицы — все коровы
во всю прыть бежали в свои дворы,
где их всегда ждала краюха хлеба и
приличное пойло из отрубей, чего не
могла дать коммуна. Коров перестали
доить, они запускались и
выбраковывались, а зимой был
поголовный падеж. Стали искать
решение, как избавиться от такого
количества скота, который стал
обременять коммунаров, и нашли.
Появились общий котел, общая
столовая и трехразовое бесплатное
питание, работаешь ты, не работаешь,
а пай свой получи. На общем дворе
ежедневно кололи или корову, или
быка, или овцу, по заказу. Чем не
коммунизм! Прошел год, скот съели…
И на этом разошлись.

Не дав после
падения коммуны крестьянам
опомниться, их уже поджидала другая
напасть. В дверь крестьянской
общины сначала робко постучала, а
потом стала ломиться
коллективизация, предвестница зла
и насилия, которую никто не ждал.
Крестьяне сопротивлялись как
могли. В народном доме (по
теперешнему клуб) каждый день или
собрание, куда крестьян буквально
загоняли, где записывали в колхоз
со всем своим хозяйством. В это же
время на росстани, так назывался
центр нашей деревни, на перекрестке
улиц, в пику тем, кто агитировал за
колхоз, шло театрализованное
представление, которое
импровизировали острые на язык
мужики. Вот одна из сцен, о которой
мне рассказывали.

На мужика,
державшего в зубах, в виде
развернутого свитка, бумагу, на
которой большими буквами было
написано: "Прошу принять в
колхоз", одевали хомут и
специально сшитую узду с длинным
поводком, и выводили на улицу,
направляясь к народному дому. Два
мужика из всех сил тянули его за
повод, а он всячески сопротивлялся,
а чтобы он этого не делал, два
мужика, один справа, другой слева,
стегали его бичами.

Коллективизация,
вопреки воле крестьян, состоялась,
начиналась новая жизнь, которой
никто не хотел, а те, кто противился
ей, все были в 1937-38 гг.
репрессированы. Но это особая тема
разговора.

И вот результат, у
крестьян отобрали землю, которую
они всю жизнь в поте лица
обрабатывали, и угодья со всякой
пасущейся на них живностью, оставив
им по одной — единственной
коровенке-кормилице, и стали они
жить как на большом постоялом
дворе. Это было время и больших
перемещений крестьян в поисках
нового счастья, и вновь вступающих
в колхоз, уже селились, кто где мог,
или в наспех построенном казенном
жилье, огороженном штакетником, без
того превычного уюта и желанного
крыльца, воспетого во всех русских
былинах, с которого крестьянин мог
с непередаваемым чувством
любоваться своим двором, творением
рук своих, и всем, что окружало его и
дарило ему хорошое настроение,
придавало сил и бодрости духа.

С приходом
"новой жизни" деревня стала
утрачивать свой былой облик, свои
традиции, свой житейский закон,
выстраданный трудом, с его вечным
принципом производить и продавать
все самой, без посредственников.
Есть одна неуловимая несведующим
глазом особенность деревенских
тружеников — это их кровная, ни чем
нерасторжимая привязанность к
своему ежечасному нелегкому труду,
который превращается единожды в
сутки, когда крестьянин отходит ко
сну. "Действительно, чтобы
вкусить все прелести деревни, —
писал Бальзак в своем романе
"Крестьяне", — надо быть в ней
заинтересованным имущественно,
надо понимать трудовую сторону ее
жизни, ее согласованное
чередование труда и удовольствий,
являющееся вечным символом
человеческой жизни". Этим словам
150 лет, и сейчас они звучат
актуально.

Созданный в
Култуке в те годы колхоз,
занимавшийся сельским хозяйством и
промыслом пушного зверя, названный
"Таежником", просуществовал до
1941 года. Председателями в те годы с
начала основания были Николай
Никифоров, Алексей Демин и Василий
Леонидович Бачин. Это были знающие
свое дело хозяйственники, которые
не дали прийти колхозу в упадок, как
это случилось с быстринским и
тибельтинским колхозами, не
слезавшими с шеи "Таежника", за
которых он, надрываясь, ежегодно
сдавал зерно и другую продукцию,
выполняя план района. Лишившись
большого количества пахотной земли
и покосов, колхоз принял устав
рыболовецкого колхоза и стал
заниматься рыбодобычей, сохранив
небольшое сельское хозяйство.

Здесь надо
рассказать о култукских Кулибиных,
которыми на всю округу славилось
наше село. Много было разных
мастеров. Когда колхоз собирался
переходить на новый устав, встал
вопрос о строительстве флота, на
котором можно было ходить на Малое
море, где весной култучане
занимались добычей рыбы и нерпы.
Первым в 1936 году был заложен катер,
без чертежей. За воплощение этой
идеи взялся Сороковиков Василий
Васильевич. Здесь ему пригодился
опыт, который он приобрел на
японских верфях, где строил
малотоннажные корабли, когда
находился в плену в 1904-1905 годах.
Помогали ему мастера столярного
дела Клавдей Какоулин и Перфил
Шехин.

В 1939 году катер
был спущен на воду с названием
"Байкал". Все, кто приезжал в
Култук, первым долгом шли на берег
полюбоваться этим творением.
Пропорции его силуэта, все
параметры палубной застройки
отвечали нормам кораблестроения.

В 1940 году он все
лето ходил по маршруту
Култук—Слюдянка и возил
пассажиров. Последний рейс по этому
маршруту состоялся в июле 1941 года,
на борту находился председатель
колхоза Василий Бачин, уезжавший на
фронт.

В это время в
Танхое выгружалась эскадра морских
охотников, прибывшая на Байкал с
Тихого океана нести патрульную
службу на случай осложнения
военной обстановки на Дальнем
Востоке. Эскадра базировалась на
слюдянскои рейде. Штаб находился в
Слюдянке в железнодорожном клубе.

В 1942 году во время
патрулирования командир эскадры
(фамилии не помню) обратил в Култуке
внимание на катер, стоящий на рейде.
"Чей это красавец?" — спросил
командир. Ему назвали хозяина.
Командир сошел на берег и через час
уже рядился с председателем
колхоза. "Продай, даю 20 тысяч".
— "Не продается", — отрезал
председатель. Командир обратился в
райком с просьбой оказать давление
на председателя, чтобы тот сдался и
продал катер. Пришлось уступить.
Колхоз запросил за катер 40 тысяч, и
эта сумма безоговорочно была
оплачена колхозу.

Командир эскадры
сказал тогда председателю, что
закончится война и мы непременно
увезем ваш катер на Тихий океан и
покажем его дальневосточникам,
которых я буду долго убеждать, что
это чудо малотонажного
кораблестроения создали сельские
мастера. Это будет наша память о
Байкале., где мы несли службу по
охране наших морских рубежей.

В заключении
хотелось бы от имени земляков
обратиться к начальнику ВСЖД с
просьбой реабилитировать наше село
и вернуть старое доброе имя,
которое по праву ему принадлежит с
1647 года, и не только ему, но и
мировой науке. Название нашего
села, пожалуй единственное в нашей
области, вошло во все ботанические
и минералогические каталоги и
справочники России, Германии,
Швеции, Польши, Норвегии, Франции,
Финляндии и других стран.

В Култуке и близко
нет географического объекта с
таким дьявольским названием как
"Чертова гора", которое теперь
носит новая остановка электрички в
нашем селе. Только не знающие
истории свого края могли до этого
додуматься.

А история
появления этого названия такова. В
1959 году остановка электрички в
Култуке, около крутого склона горы,
называлась "Медлянка",
выходившие зимой с электрички
пассажиры катились вниз, кто на чем
мог. Люди получали травмы. По этому
поводу я написал в "Восточку"
заметку, озаглавив ее словами
"Чертова гора". После этой
публикации остановка
"Медлянка" была перенесена в
окрестности Култука, что и надо
было сделать сначала, и назвали ее
"Чертова гора", так как она
была названа в заметке.

Мне думается
пришло также время вернуть
название старым улицам Култука, и
двум из новых присвоить имена
выдающихся ученых Дыбовского и
Черского, которые сделали очень
много для российской науки.

И последнее.
Современный Култук заслуживает
такого же внимания, как и старый,
особенно его люди.