Мимолетное
просветление

С Ларисой мы часто
ссорились. И даже когда я уезжал по
распределению в Солнцегорск, она
перепутала день и прибежала на
вокзал, когда до отхода поезда
осталось три минуты. Ее лицо с
разными (один серый, другой карий)
глазами было озабоченным и
виноватым.

— Вот, ты забыл, —
она протянула мне томик Цветаевой,
который я просил у нее целый год.

— У меня в семь
репетиция: кажется, я буду
танцевать Жизель в следующем
сезоне. Так я побежала, ты пиши.. .

Я не мог вымолвить
ни слова, только думал, что вот мы
расстаемся, и смотрел, как
поднимаются и опускаются ее
ресницы.

Поезд медленно
тронулся. Она поцеловала меня и
быстро, не оглядываясь, пошла в
сторону вокзала, только милый
каштановый хвостик, схваченный
тонкой красной ленточкой, мотался
на затылке. Вскоре ее стройная
фигура скрылась в людском
водовороте.

В Солнцегорске,
куда меня, выпускника
строительного института, направили
работать, был один переговорный
пункт. В этом молодом городе все
было в единственном числе:
кинотеатр, кафе, больница. Больше
половины домов — общежития и ни
одного театра. Наверно, потому
Лариска и не отвечала на мои письма.

Прошло полгода.
Было воскресенье, солнечный
мартовский день. Я шел на
переговорный пункт и думал, что
мать стала что-то часто звонить.
Наверно, нелегко ей приходится с
маленькими сестренками.
Телеграфистка как-то странно на
меня посмотрела, когда я отмечал
вызов.

— Здрасьте, —
сказал я на всякий случай.

Сижу, жду.
Напротив меня — девушка в белой
шубе и черной шапке. Она подняла на
меня глаза и уткнулась обратно в
журнал. Лицо ее было правильной
формы, светлые завитки,
выбивающиеся на чистый лоб, она
заправляла время от времени под
пушистую шапку медленным движением
руки, полным невыразимой грации.
"Боже мой, красота-то какая", —
подумал я, забыв почему-то напрочь о
Лариске, но в тот момент, когда
решился подойти к ней, динамик
хрипло объявил: Озимки Ярославской
области! Моя красавица, гибко
встрепенувшись всем телом, изящной
походкой прошла в кабину N^ 4. Я
обескураженно сел на ее место. Как
раз напротив кабины N^ 4.

— Кто это? —
закричала незнакомка. — А ты че
подходишь к аппарату, когда не
просят? Теть Зина? Здорово! Ну. .. Ну
я, Клавка, че , не узнаешь? Ну… Ну… А
дядя Федя? Колька-то, ага, женился,
холера его забери, ага. Так и я ему
говорила, теть Зин. Ну… Ну… Ну… А
свекор-то как? Помер? Ну… Ну… А
тетка Лукерья все луком торгует?
Весь продала? Я? Ну че-я? Все так же —
при ем. А че ему сделается? Хоть на
Колыму беги. Ну…Ну… Так лучше б
пил… Але, але!

Незнакомка
тарабанила по рычагу телефона,
шапка слетела. Я увидел… парик
съехал набок, открыв черные
спутанные волосы. Просветление
наступило мгновенно. Чем больше я
слушал, тем веселее мне
становилось. И когда она опять
заговорила, вернее, закричала, я это
окончательно понял. Тут объявили
Москву, и я захлопнулся в седьмой
кабине.

— Алло, Толик,
Толик! — кричала трубка Ларискиным
голосом. — Я заказала полтора часа,
не люблю писать письма. Здравствуй,
Толик, милый, у нас идет дождь.

Я слушал ее голос,
что-то отвечал, представляя, как она
сидит в звуконепроницаемой кабине
там, в Москве, а каштановая прядь
закрывает ее лицо, руку с
телефонной трубкой, и чувствовал
себя счастливым.

И я больше ни о ком
не думал.

Альфред
ФЕДЮНИН