Родное гнездо
[<- На пред.
часть] [На начало
статьи] [На след. часть
->]
Родное гнездо
Виктор
ДЕМИН, "Восточно-Сибирская
правда"
В апрельскую
распутицу, когда на Байкал нельзя
было ступить, освобождалась ото
льда р. Култушная. В это время в нее
на нерест шел хариус, или
"валил" как говорили старики, и
всем хотелось на Пасху добыть
свежей рыбы и икры. Поскольку этот
лов был щадящим, соблюдался строгий
порядок, установленный старостой.
На четырехкилометровом отрезке
реки он определял култучанам места,
где можно было городить заездки и
ставить "морды". Рыбачили
ночью. Бывали случаи, когда
нерадивые мужики передерживали в
воротах "морды", рыба
настолько их забивала, что
"глохла" и ее вываливали в реку
как пропащую. Староста строго за
это наказывал и не разрешал
оставлять в заездках "морды"
без присмотра. Выставляли дежурных,
которые стояли на берегу с щупом, и
каждые полчаса спускались к
заездку и прутом щупали
"морду", определяли (рыба
билась хвостами о прут) сколько в
"морде" рыбы. Категорически
запрещалось перегораживать реки,
городили одну треть, не более, а в
узких местах и того меньше. Шанс на
благополучный икромет всегда
сохранялся. Хорошую память оставил
по себе култучанин Борис Сергеевич
Сороковиков, работавший в
двадцатых годах старостой. Он,
например, во время нереста хариуса
ежесуточно ночью объезжал со своей
командой на конях заездки, и если
кто-то на один-два метра больше
пригораживал реку, он сам ломал
заездок, а нарушителя два-три года
не допускал к реке. Рыбачили также
при помощи сака. Но самым
безобидным и примитивным был лов
руками, это когда по заказу срочно
нужна была к столу икра. Ловили
таким образом: рыбак проходил к
воротам заездка, вставал на колени
и опускал в воротах руку в воду на
одну-две минуты, ждал пока через
разжатый кулак начинал проходить
хариус, мгновенно хватал его и
выбрасывал на берег. Этим ловом
обычно увлекались молодые люди с
крепкими руками, не всякий мог
минуту-две продержать руку в
ледяной воде.
1—5 мая на всей
южной экватории Байкала от Култука
до Толстого мыса еще стоит крепкий
белый лед, не подавая никаких
признаков полой воды. Но время свое
берет, и вот в один безоблачный
теплый вечер или ночью совершенно
неожиданно с северо-западных
склонов гор с ураганной силой
срывается "Горная", набирая
скорость до 60 км в час, взламывает
лед и начинает его месить. Этот
ветер больше 15 минут не дует, но и
этого времени достаточно, чтобы
унести крошево льда на
северо-восток. А в десять вечера,
как по расписанию, начинает дуть
юго-западный "Култук", дует,
можно часы сверять, до одиннадцати
следующего дня и довершает работу
начатую "Горной". Утром южный
Байкал встречал култучан открытой
водой. И так каждый год.
В мае—июне
наступала пора неводьбы и
продолжалась все лето до поздней
осени, но не каждый день, все
зависело от спроса на рыбу. Выше я
упоминал, что все связанные и
изготовленные изделия, из которых
собирался невод, находились в
собственности тех, кто принимал
участие в складчине по его
строительству. Принимавшие участие
в складчине, а таких было много,
имели право на пай, даже если они не
принимали участия в рыбодобыче.
Происходило это
так. В день неводьбы рано утром на
берег свозили все снасти и начинали
сшивать невод, помогала вся
деревня. Неводник, два подъездка
(для бригадира и башлыка) и большую
лодку под рыбу готовили заранее.
Через два—три часа невод был набран
в неводник и выезжали. В это время
на тонь гнали двух коней на случай
"поноса", так старики называли
течения в Байкале, иногда
достигавшие скорости большой реки,
которые сносили невода на
коренья-топляки или другие
"задевы", иной раз при снятии
невода с этих "задевов" от него
ничего не оставалось. Так вот чтобы
в "понос" быстрее подтянуть к
берегу невод, нужны были кони.
Запасную лодку
загружали хариусом в два—три
притонения, а омулем, он приваливал
к берегам Култука, когда начиналась
сенокосная страда, за одно
притонение могли загрузить все
лодки, включая неводник.
После возвращения
с неводьбы, на берег собирались те,
кто вкладывал свой капитал в
строительство невода.
Выстраивалась довольно большая
очередь телег, повозок и других
средств передвижения. Начинался
дележ рыбы. Но сначала бригадир в
ичигах с длинными голенищами
заходил в лодку, груженную рыбой,
ступал "на потопню",
строганную плаху лежащую на дне на
шпангоутах, и медленно, как на
лыжах, начинал по ней двигаться, от
кормы к носу и обратно, выбрасывая
из лодки собакам щук и окуней,
сорогу и другую соровую рыбу. Затем
брал лагун (лагушок), специально
изготовленный для дележа рыбы,
другого инструмента для
взвешивания не существовало, и
передавал его молодому человеку, а
сам шел в корму, чтобы оттуда
отдавать распоряжения — сколько
лагушков и кому зачерпывать рыбы.
Что у тебя? —
спрашивал бригадир первого
подъехавшего к причалу.
— У меня два
столба и один спуск, — отвечал
приехавший за паем.
— Тебе, — объявлял
бригадир, — за два столба положено
четыре лагушка и еще шесть за один
спуск (получалось около 80—100 кг).
Следующий подъехавший сообщал, что
у него неводник и мотня.
— За неводник, —
сообщал бригадир, — ложим тебе
десять лагушков и семь за мотню. Это
был самый большой пай, больше его
никто не получал, за исключением
бригадира.
Когда
заканчивался дележ рыбы, бригадир
приглашал рано утром на расшивку
невода, после расшивки каждый
увозил свое изделие в свой двор до
следующей неводьбы. За все лето
выезжали неводить не более
десяти—пятнадцати дней, потому что
в деревне не было спроса на рыбу, а в
Иркутск везти было не выгодно,
быстро портилась. Осенью, особенно
с наступлением холода, неводить
выезжали почаще, каждый двор
заготавливал на зиму по 15—20 пудов
соленого омуля, и столько же
добывали на продажу.
Много забот для
женщин, не только по хозяйству,
доставляло короткое сибирское
лето, когда шли грибы и поспевали
ягоды. Это ведь тоже была страда.
Нам сегодня трудно поверить, что
каждый двор в Култуке заготавливал
на зиму две-три бочки (пудами не
мерили) груздей белых, лохматых. И
носили из лесу не корзинами, а
возили коробами на конях. За ягодой
не надо было ехать в тайгу, ее было
много в окрестностях села.
Например, смородину брали, можно
сказать, у самого дома в конце улицы
Слателькая (ныне Н. Советская), была
улица и названа в честь этой ягоды.
Смородину не всю выбирали, но
осыпаться ей не давали птицы и
рябчики, которых осенью по всей
долине скапливалось несметное
количество. В этом месте охота на
рябчиков и другую дичь была
категорически запрещена, и следил
за этим сам староста. Мало кто знает
из култучан, что туда ходили
слушать пение птиц, слетавшихся,
казалось, со всего света. В детстве
мне не раз приходилось в этом месте
бывать.
Здесь же рядом, на
крутых склонах площадью до
пятидесяти десятин, рос багульник,
достигавший трехметровой высоты,
ежегодно весной доставлявший
култучанам несказанную радость во
время цветения, когда вся гора
несколько недель полыхала
малиновым цветом. Это была
единственная
достопримечательность на всем
южном Байкале, охраняемая в
двадцатых—тридцатых годах местным
законом, по которому строго
наказывали тех, кто губил этот
кустарник, особенно тех, кто туда
запускал коз. Сейчас этой красоты
нет.
Много наши
женщины брали голубицы, черники,
малины и черной рябины, на которых
ставили вина. Много сушили
черемухи, которую потом мололи на
муку и стряпали пироги. Но больше
култучане отдавали предпочтение
королевской ягоде — бруснике. Брали
ее в десятых числах сентября,
иногда по первому снегу, откатывали
и выносили на мороз, для себя
засыпали в бочки, а на продажу — в
мешки.
До вызревания
хлебов надо было успеть скосить
необозримое поле трав,
простиравшееся от Байкала до
"Карантина", который находился
в пяти верстах от Култука.
На всех угодьях,
включая "чертежи", так
назывались расчищенные покосы по
падям и распадкам, которые
очерчивали и закрепляли за
крестьянами старосты, крестьяне и
казаки накашивали и ставили
десятки тысяч копен сена.
Количество накошенного сена
измерялось в копнах, другого мерила
не было, а копны метали в зароды.
Каждый двор имел
свои покосы, закрепленные сходом,
взависимости от наличия скота, и
косил только их, никакие другие,
пусть даже свободные сенокосные
угодья, без разрешения старосты не
занимал.
Заканчивалась
сенокосная страда, и через одну-две
недели начиналась новая — хлебная.
Хлеба в Култуке созревали быстрее,
чем в других местах губернии, этому
благоприятствовали южное солнце и
мягкий влажный климат приморья,
исключающий засухи и пыльные бури.
На круг намолачивали (цепами) 25-30
центнеров с десятины, годами и
больше.
В страду вся
деревня от зари до зари находилась
на пашнях. Большую часть хлеба,
особенно на крутых склонах, убирали
серпами. Это был очень тяжелый,
можно сказать, изнурительный труд,
и тут крестьянкам помогала песня,
она передавалась как эстафета от
пашни к пашне, голоса крестьянских
протяжных хоров слышны были на всех
улицах Култука. Старики
рассказывали, что крестьянки
никогда не пели столько песен,
сколько их пели во время жатвы.
Култучане вообще были певучими.
С уборкой хлебов
тоже спешили, да с чем только
култучане не спешили, все зависело
от созревания во времени плодов
природы,
Добыча кедровых
орехов по значению была второй
отраслью в хозяйстве крестьянина
после хлебопашества. Еще шла
уборка, а мужики уже ехали в тайгу
на "смотрины", "смотреть
шишку", как они говорили. Без
"смотрин" в кедрачи не
заезжали. Надо сначала определить,
какой урожай орехов ожидается, и
внимательно приглядеться к
кедровке, если ее много на той или
иной гриве, значит, надо ждать
нашествия этой птицы, для которой
ничего не стоит буквально в один
день спустить всю шишку с целых
грив. Тогда незачем заезжать в
тайгу. Не всем это грозило,
кедровка, как правило, обрабатывает
одну-две гривы, на других можно
колотить. Начинались сборы,
собирались семьями, и в первых
числах сентября заезжали в тайгу.
Каждый двор заезжал в свой балаган
(зимовье), вернее — на свою гриву или
в свое урочище, отведенное ему
сходом. Нигде в другом месте без
разрешения схода хозяину двора не
разрешалось колотить орехи. А если
он самовольничал, сход или староста
лишали его прав на получение своей
доли в тайге. Все балаганы, как и
пашни, назывались именами или
фамилиями хозяев, например, балаган
"Филиппа Бачина", или
"Бурмакинский" и т.п.
Заезд в тайгу
колотить орехи был своего рода
праздником. В каждом дворе
запрягали и завьючивали коней. На
целый месяц уезжала вся деревня,
все, кто мог носить колот и собирать
шишку; вести хозяйство и
присматривать за скотом оставались
старики и ребятишки. У всех
отъезжающих было приподнятое
настроение, к этому располагало
"освобождение", хоть и
мимолетное, от ежедневных
хозяйственных и домашних хлопот, и
кружила всем голову предстоящая
встреча с неповторимой природой
южного предгорья Байкала, с
кедровым лесом, в котором необычно
легко и привольно дышалось.
Первые два дня
заехавшие в тайгу обустраивали
балаганы, выкладывали в них
каменки, изготавливали колота,
рубили срубы под шишку, строили
сусеки для хранения орехов до
зимников и выкраивали время
сходить в гости в соседние
балаганы, посидеть у костра, у этого
таежного камина, поговорить,
поделиться новостями,
почаевничать. Упоминая о чае, хочу
сказать, что в тайге водки
употребляли мало, по теперешним
временам — это просто капли.
Самогон в балаганах стоял
четвертями, и никто к нему не
притрагивался. Правда, вечером
после колотьбы мужикам подавали
выпить "сустатку" одну-две
деревянные ложки.
