Для Иркутска архив Бориса Сукачёва, обнаруженный Тарту, – потрясающая находка. Очень редко бывает, чтобы историку повезло и он нашёл массу уникальных документов, нигде ранее не опубликованных и даже не прочитанных. «Я привезла в Иркутск порядка пяти тысяч файлов, фотографий. Сейчас, когда обработка проделана на 95%, можно говорить о том, что это больше тысячи документов самых разных авторов, – говорит Наталья Гончаренко, много лет занимающаяся историей семьи Сукачёвых. – В основном это эпистолярное наследие. Это сами Сукачёвы и их ближний круг общения: родственники, друзья. И какое-то количество, может быть, порядка 20%,– это коллеги Бориса Сукачёва, зоологи, биологи».

«Я решилась поехать в Тарту»

Борис Сукачёв был зоологом, работал в Императорском Санкт-Петербургском университете, в знаменитом зоотомическом кабинете. Позже он переехал в Юрьев (Тарту) и также трудился в зоотомическом кабинете Юрьевского университета. С педантичностью учёного он отсортировал письма по датам, перевязал ленточками. Борис не мог знать, что эти письма, вот так же перевязанные, пролежат более сотни лет в коробках, и не коснутся их ни войны, ни революция…

– Почему Борис Владимирович так щепетильно отнёсся к этой переписке?

– Многие другие люди в России хранили ценные для семьи документы, но в 20 веке было много потрясений, которые уничтожили архивы подчистую. С Тарту это просто чудо. Письма не исчезли в период первой мировой, когда Борис не вернулся в университет, они всё так же лежали в коробках в течение революции, гражданской войны. Во время второй мировой центр города, где стоят исторические здания Юрьевского университета, бомбили. Представляете, эти коробки уцелели. Борис просто не успел их взять когда-то с собой, всё очень круто завернулось. В 1914 году, как свидетельствуют документы, он взял летний отпуск и уехал из Российской Империи, отдыхал где-то в Европе. Началась первая мировая, он был военнообязанным, его призвали в Общество Красного Креста.

Есть документ, что он прикомандирован к одному из лазаретов. Уйдя на войну, он оставил всю переписку в Юрьеве. И никогда больше не возвращался, поскольку события повернулись так, что он навсегда остался во Франции.

– Где всё это хранилось многие годы?

– Как мы выяснили с сотрудниками музея университета Тарту, до 1987 года архив благополучно лежал где-то на кафедре беспозвоночных. Когда начали разбирать коробки, оказалось, что эти письма, написанные по-русски, к науке отношения практически не имеют. Сотрудник сдали все эти коробки в музей. Но и для музея это не представляло большой насущной ценности. Поймите, это русский дореволюционный алфавит, в Эстонии не все его знают. Даже мы, русские, разбирали его с трудом, плюс выцветшие чернила… Письма лежали, бережно сохраняемые, но в научный оборот не вводились.

– Как вы обнаружили, что они там вообще в наличии?

– Я писала в Тарту по поводу Бориса Сукачёва ещё около 15 лет назад. Мне тогда прислали ответ: «Да, у нас работал такой человек, очень хорошо, что он вам интересен, мы храним память обо всех наших сотрудниках». Но они обратились к личному делу Бориса, которое хранится не в музее, а в Национальном архиве Тарту. Мне прислали ссылки на отпуска, которые он брал, на то, что он был откомандирован в Красный Крест, и документ о том, что он второй раз женился. Это были первые мои сведения, полученные тогда из Тарту.

Когда год назад я решила структурировать обрывистые сведения, которые за 15 лет набрала о Сукачёвых, поняла, что у меня не было сканов документов из Тарту. Я написала в Тарту ещё раз, попросила за плату прислать сканы. И мне ответили: «Вообще-то у нас три ящика документов по Борису Сукачёву». Я не знаю, что произошло. Может быть, они просто вспомнили, или моя настойчивость сподвигла их посмотреть, что же у них есть по Борису. Конечно, когда стало ясно, что там такой объём, я решилась поехать в Тарту. Я даже не могла мечтать в тот момент, что это будет семейная переписка. Думала, что будет хотя бы пара писем, из которых станет понятно, как звали маму Надежды Владимировны. Мы вообще ничего про неё не знали. Только имя, отчество и девичью фамилию. Я выяснила, что у неё была сестра Анна, и то только потому, что она была близкой подругой Иннокентия Фёдоровича Анненского, директора Царскосельского лицея. Это имя сохранилось в переписке с Анненским. И, конечно, я думала, что письма Бориса будут связаны с его научной деятельностью. И вот когда мне стали выносить эти пачки, я не поверила глазам: это была семейная переписка! Мы никогда не видели даже почерка Надежды Владимировны. В Иркутске нет документов, написанных её почерком. В художественном музее всего два документа, написанных рукой Владимира Платоновича: черновик речи, сказанной на открытии студенческой столовой в Санкт-Петербурге, и любимая всеми записка на четырёх языках: «Надя, я люблю тебя». А тут… Огромная переписка.

«Твой отец и друг навеки Владимир Сукачёв»

В Тарту Наталья Гончаренко пробыла всего четыре дня. Перед ней стояла задача просто успеть сфотографировать документы. В этом иркутскому историку очень помогли научный директор музея университета Тарту Леа Леппик и хранитель коллекции Вирге Лелль. «Мы в четыре руки с Вирге Лелль фотографировали эти документы с коротеньким перерывом на обед, – рассказывает Наталья Гончаренко. – Замечательные люди, они прервали на четыре дня все свои дела, работали только на мою нужду. Они мне очень помогли, я бесконечно благодарна». И вот наступил вечер третьего дня, фотосъёмка была закончена. Наталья Гончаренко хотела один день погулять по Тарту… Но рано утром раздался звонок: «Наталья, мы нашли ещё документы, срочно бежим в библиотеку». Как оказалось, в 1987 году, когда архив Бориса передавали в музей, часть ушла в научную библиотеку. Там были фотографии и все гимназические дневники Бориса начиная с первого класса. Наталье быстро оформили читательский билет, выдали перчатки, и последний день в Тарту она снова фотографировала и фотографировала. А детально начала разбирать фотоснимки уже в Иркутске. Расшифровывать рукописи помогали волонтёры, на это ушло полгода.

– Теперь вы уже представляете, что в этом архиве?

– Прежде всего 79 писем Владимира Платоновича к сыну. С учётом того, что он писал, как говорила Надежда Владимировна, «брошюры», это очень ценно. Его письма похожи на подробные, обстоятельные доклады. Даты – с 1889-го по 1910 год. Сукачёвы уехали из Иркутска в 1898 году. С 1889-го по 1898-й – иркутский период этой переписки. Например, Владимир Платонович пишет из Иркутска с подробностями, как проходили выборы в Думу, как первым голосованием он получил столько-то шаров, Жарников столько-то… А в другом письме рассказывает, сколько шума в Иркутске наделало самоубийство учительницы Апрелковой.

Когда мы стали разбираться с письмами, поняли, что некоторые моменты в иркутских летописях просто не отражены. Я перерыла «Хроники Приангарья», романовскую летопись по некоторым эпизодам. Но там ничего нет! К примеру, ничего не говорится о том, что Гриша Патушинский, будущий адвокат, похитил свою первую невесту. А Владимир Платонович об этом пишет в письме к сыну. Очень много забавных моментов в этих письмах, очень много серьёзных. Но самое главное – это анализ, который делает Владимир Платонович. Он ведь не знал, что письма станут публичными, он пишет сыну как близкому другу. Более того, он подписывал каждое письмо: «Твой отец и друг навеки Владимир Сукачёв». Когда он отказался быть городским головой, он написал сыну, прося, чтобы тот его понял: он разрывается, поскольку работать с Горемыкиным не может, а уйти – «как вырвать у себя кусок мяса». Тема любви к Иркутску очень ярко сквозит вот в этих личных письмах. И ты человека уже видишь по-другому. Не официальный образ, не памятник, а живого, со всеми переживаниями. У Сукачёва была очень тонкая душевная организация. Его волновало всё: судьбы, поступки людей. Он производит впечатление глубоко порядочного человека во всех своих ипостасях: как отец, как муж, как государственный деятель.

– Эти 79 писем выйдут отдельным томом?

– Скорее всего, да. Сейчас мы располагаем 79 письмами Владимира Платоновича, 143 письмами Надежды Владимировны. Единственное письмо датировано 1874 годом, это письмо Андрея Константиновича Трапезникова к Платону Сукачёву. Основной блок охватывает период с 1889 года по 1903-1904 годы, есть отдельные письма 1910 года и одно 1914 года. У меня есть собственная статья о Сукачёвых и полностью обработанные письма Владимира Платоновича и Надежды Владимировны. Есть возможность издать 200 экземпляров книги объёмом 500 страниц. Из них 150 страниц – моя статья с фотографиями, есть очень много интересных и никогда не публиковавшихся фотографий, мы в Иркутске их никогда не видели. А приложением должны идти письма. И сейчас, когда я свожу письма воедино, я понимаю: дай бог уместить только письма Владимира Платоновича.

– Мы наверняка узнаем что-то новое о Владимире Платоновиче?

– Новые факты, безусловно, будут, как и некоторые мои интерпретации. Я ожидаю после выхода книги дискуссию. Одна из мыслей, на которой я пока стою: Сукачёв не думал со студенческих лет о создании художественной галереи, эта идея у него возникла намного позже. Мы встречаем у очень уважаемых мною коллег Алексея Фатьянова, Людмилы Николаевны Снытко тезис о том, что, приобретая картины в Иркутске, Сукачёв сразу думал о создании общедоступной картинной галереи. Но, как мне кажется, это не подтверждается письмами. В РГАЛИ в Москве лежит очень большой объём переписки Сукачёва с Потаниным, Клеменцем, Ядринцевым, Загоскиным. Из писем Потанина видно, что учёный подталкивал Сукачёва к мысли о картинной галерее. Сукачёв был нормальным представителем своей эпохи, многие известные личности тогда собирали картины, он окружал себя предметами искусства в своей квартире. Но при этом он был просветителем по натуре, выставлял свои картины на всеобщее обозрение. Однако до отъезда из Иркутска было всего четыре выставки его картин. Если бы он горел созданием музея, он бы вёл себя иначе. И много позже, уже в переписке 1890-х годов, мы обнаруживаем упоминания «иркутского собрания», «иркутской коллекции».

Отъезд из Иркутска в 1898 году, разрыв с городом, которым Сукачёв жил много лет, ввели его в депрессию… И, как мне кажется, он тогда понял, что, даже уехав из Иркутска, он что-то для него может сделать. Сукачёв начинает энергично пополнять свой живописный фонд, думая именно об «иркутском собрании». На рубеже 19-20 веков он заказывает копии произведений западноевропейских мастеров, то есть начинает расширять коллекцию, делать её полной. И уже появляются письма от Вагина, в которых он говорит, что это хорошо, что Сукачёв принял решение о создании музея в Иркутске. И Владимир Платонович отвечает, что присмотрел место на углу Трапезниковской и Тихвинской улиц. Потом что-то произошло… Неизвестно, что именно, но Сукачёв отказался от мысли строить картинную галерею в Иркутске и взялся за строительство доходного дома в Санкт-Петербурге. Видимо, доходы семьи падали и пришлось выбирать между заботой о семье и общественными проектами.

– Работа над письмами – это ведь ещё и примечания, именной указатель. Масса труда.

– Конечно. У Владимира Платоновича очень много сокращений, нужно раскрыть их все. Много работы над именным указателем. Круг общения у Владимира Платоновича был огромный. В него входили Семёнов-Тян-Шанский, Сергей Юльевич Витте… Члены семьи Маляревских были близкими друзьями Сукачёвых. Сын Миша рос на глазах Сукачёвых, а потом стал одним из столпов отечественной детской психиатрии. Это и двоюродный брат Надежды Владимировны Лев Владимирович Де-Витт, написавший несколько книг по теории верховой езды, которые были переизданы совсем недавно.

«Белых пятен ещё много»

Чем больше Наталья Гончаренко узнаёт о Сукачёвых, тем шире становится круг неизвестного ранее, область «белых пятен» уменьшается, но появляются всё новые направления. Уже ясно, что нужна вторая часть книги, в неё войдут письма родственников Владимира Платоновича. Эта работа сделана уже процентов на восемьдесят. Мы увидим письма Надежды Владимировны, её детей, переписку Бориса с известными учёными.

– У Платона, среднего сына Сукачёвых, очень интересные письма, – говорит исследователь. – Это письма начиная с детских лет, а затем послания уже взрослого человека. Платон учился, потом работал в Америке и делал в письмах интересные зарисовки с чувством юмора, хорошим литературным языком. Они ничуть не хуже «Одноэтажной Америки» Ильфа и Петрова, только разве что меньше по объёму. Есть и немного детских писем Владимира и Ани, её сына Александра. Я считаю, что очень важно ввести в научный оборот письма коллег Бориса, учёных. Это тот же Владимир Тимофеевич Шевяков, который работал в Иркутске. У нас есть письма Шевякова к Сукачёву петербургского периода, когда он был его шефом по зоотомическому кабинету. Это и другие известные имена, кто-то связан с Иркутском, с Байкалом исследованиями. Сохранились юношеские письма биолога Владимира Солдатова. Я историк, у меня свои задачи, но я понимаю, что для других исследователей этот материал может быть ценен.

– А как так получилось, что Борисом Сукачёвым за все годы исследований судьбы семьи никто не занялся?

– Я думаю, что у нас таких имён очень-очень много. Когда я понимаю, сколько талантливых людей было в окружении Сукачёвых и чем это всё закончилось, я прихожу в отчаяние. Когда указано, что год смерти – 1937 или «после 1917» и вопросительный знак, это позволяет понять, как много мы потеряли. Борис Сукачёв ведь тоже не реализовался как учёный из-за этой вынужденной эмиграции, достаточно низкооплачиваемой лаборантской работы. Так получилось, что у него были задатки и наработки, которые могли бы сделать ему научное имя, но судьба сложилась иначе. Он просто не успел… И таких печальных судеб много. И нам ещё изучать и изучать всё это. Мы нашли могилу Надежды Владимировны на Волковском кладбище в Санкт-Петербурге. И могила Бориса в Париже тоже найдена благодаря Дому русского зарубежья имени А. Солженицына, у них есть проект «Российский зарубежный некрополь». Волонтёры заинтересовались Борисом, отыскали могилу, сделали фото, я написала статью для их журнала. Он похоронен на кладбище Баньё…

– Какие направления поисков для вас сейчас интересны?

– Самая большая проблема – Украина. Очень трудно получить доступ к украинским архивам. Сейчас я ищу людей, которые бы могли помочь там. Очень большой кусок предыстории семьи – как по линии Сукачёвых, так и по линии Надежды Владимировны – связан с Украиной. Мы дальше отца, Платона Петровича Сукачёва, ничего не знаем. Известно, что Платон Петрович был сыном священника, но в Харьковской губернии было много Сукачёвых, а кто из них тот самый Пётр, пока неизвестно.

Второе направление – Крым. В Крыму семья провела, по моим подсчётам, три года. В 1918 году они покинули Петроград: Владимир Платонович, который тяжело болел, Надежда Владимировна, Анна и маленький внук Володя, сын Владимира. По адресным книгам Петрограда мы видим, что они вновь появляются в городе в 1923 году. Они были прописаны в одном доме с Шостаковичами. Володя Сукачёв и Митя Шостакович вместе играли, росли, об этом есть воспоминания. Владимир Платонович умер в 1920 году, и вот этот крымский период было бы интересно изучить. По воспоминаниям сына, Надежда Владимировна там работала в школе.

Самое «провисающее» направление – дочь Анна. По ней практически нет информации. В нескольких исследованиях говорится, что Анна училась в рисовальной школе Общества поощрения художеств в Санкт-Петербурге. Я просмотрела архив школы в Петербурге с того момента, когда она могла поступить в 1915 году, по 1925 год – год её смерти. Она не числится в учениках этой школы. Но она художник, об этом говорят её работы, хранящиеся в нашем музее. Где она училась, остаётся вопросом. Может быть, это была частная школа. Анна была членом Общества художников имени Константина Крыжицкого. Может быть, она была ученицей Крыжицкого. В общем, есть ещё очень много белых пятен, над которыми интересно было бы поработать.