Автор: Валерий Ладейщиков, журналист «Восточно-Сибирской правды», политзаключённый в 1936–1956 годах

На Нижнем Бутугычаге мы, дизелисты, жили в отдельном бараке. Так что появилась возможность украдкой приводить в порядок стихи. Прозу я не писал – громоздко и негде хранить. Иное дело стихи. Их можно запоминать. Со Среднего Бутугычага я пронёс три книжечки своих стихов на «аммональной» бумаге. На вахте во время обыска я бросил их, завёрнутые в мазутный комбинезон, в угол к порогу, и охранник просто не стал рыться в тряпье. Сейчас я читал их товарищам – медфельдшеру Павлу Елагину, Саше Шифрину, музыканту из Прибалтики Удо Месснеру и другим. Удо расписывал музыку по инструментам в бригаде художественной самодеятельности (она появились и у нас). Крепкие стихи писал Николай Кузнецов, но в них было что-то книжное.

Я пьяный ландскнехт.

Мне, влюблённому, снится

Залитая кровью и водкой долина.

Я – схимник Антоний, в горящих

                                           зарницах

Молящийся Молоху и кокаину.

В них привлекала только техника. По мысли они для нас не звучали. «Клубом» была кипятилка Удо, превращающая лёд в горячую воду. В ней он и ночевал, получив эту блатную работу в награду за участие в художественной самодеятельности. «Артисты» работали также дневальными, сланниковарами, в медчасти и прочая.

Ко дню рождения (да ещё сорокалетию – 25 января 1954 года) друзья преподнесли мне шикарный, княжеский – не найду слов – подарок.

Вручили толстую тетрадь из настоящей белой бумаги в обложке из картона и тёмной ткани.

Были тут и настоящие писатели – молдавский Яков Якир и еврей с Украины Натан Лурье. Якир рассказывал, как, бежав от фашистов, очутился на Дону. Не удержался, чтобы не повидать большого писателя – Михаила Шолохова. Приняли радушно, спросили, чем ему помочь. Ответил, что у него всё есть, и пошёл дальше.

В Якире было что-то от библейского провидца в лохмотьях. Как доходяги, они возили в паре с одним западником санки со льдом. Тот обозвал его «жидовской мордой». Якир не раздумывая ударил западника и сам упал. Так они бы и барахтались в снегу, пока не догадались помочь друг другу встать.

В «Белую тетрадь» я стал усиленно, иногда ночью при свете коптилки, переписывать стихи. Вот один из них.

Кедровник (стланик)

Да, ты прав, когда подходят вьюги,

Стланик прижимается к земле

Всею грудью: прячет плечи, руки,

Уступая полуночной мгле.

Одного ты только не заметил:

Он не ждёт, когда растает снег.

Из сугробов вскидывая ветви,

Он снега ломает на рассвете,

Помогая наступать весне.

Товарищи понимали – это сопротивление. Такие стихи – единственное, пожалуй, что мы можем сейчас делать на каторге.

Святое слово – мать

Приходили вести из дома. Наконец-то я узнал правду об отце. Его взяли 23 февраля 1938 года и осудили без права переписки. Он погиб в северных лагерях. Мама осталась с дочерью Авой и сыновьями Юрием и Владиславом на руках. Старшей – 16 лет, младшему – 12. С двойным клеймом – жены и матери врага народа – её никто не хотел брать на работу. Да и, воспитывая четверых детей, когда она могла получить специальность? Наконец добрые люди взяли маму в детсад прачкой. А она, отказывая себе, всё отдавала детям. Да ещё умудрялась хлопотать во всех мыслимых и немыслимых инстанциях о муже и сыне, ездить с Юрой в приёмную Калинина в Москву, простаивая морозными ночами в бесконечных очередях, платить порой бесчестным адвокатам последние гроши за прошения о помиловании.

Праведники, ответьте, кому по плечу такая тяжкая ноша? Святое имя – мать! Это их руки спасают нас в пути. Их молитвами живы.

Мама узнавала обо мне лишь урывками. Бывало, не получала известий по многу месяцев, а то и лет, как в 1942–1944 годах. Да и что могла написать Евгения Костюк из «психушки», кроме: «Жив, но писать не может»? И вновь молчание в первые годы каторги, когда никто из моих колымских друзей, даже Саша Болдырев, ничего не знал обо мне. Верно, не раз в отчаянии мама хоронила меня, никому не признаваясь в этом. И при этом помогла всем своим детям встать на ноги, а Юре и Аве – получить высшее образование.

В Иркутске, когда мы всей семьёй с детьми и жёнами смогли наконец встретиться за одним столом, знакомые говорили: «Счастливая вы, Павла Семёновна!»

И она, поседевшая, с выцветшими от слёз когда-то синими глазами, подняв голову, отвечала: «Да, счастливая!»

Мама прислала мне Евангелие. Как-то во время обыска оно исчезло. Но благие зёрна уже запали в душу. Поиск веры начался у меня давно, ещё в тяжкие дни на «Сопке». Нет, раньше – ещё в смертной камере в 1944-1945 годах. А вернее, он продолжался всю жизнь. И то разве не интересуют нас едва не со дня рождения вечные вопросы: «Кто ты, человек? Во имя чего живёшь?»

В тюремной библиотечке оказались сильно потрёпанные «Братья Карамазовы» Достоевского, которого всю жизнь терзали вопросы о Боге. Теперь я с особым интересом перечитал книгу. И ещё вспомнились строки из «Мёртвого дома» о том, не лучшие ли умы и сердца народные заточены на каторге? По мне – не лучшие. Но и не худшие. Что-то остаётся ещё и на воле.

Пришла весть о болезни Сталина. По радио с утра до ночи звучали тихие траурные мелодии. Возвращаясь с ночной смены в барак, спрашивали: «Жив ещё?» – «Не подох». А потом – скорбные рыдания и обмороки «патриоток». Но если весть о Великой Победе каторга встретила по-разному, то смерть Сталина единодушно – с радостью.

Каторжане ходили по лагерю от одного репродуктора к другому. Один громкоговоритель был установлен на нашей столовой, другой – на вахте с охраной. Как светлую музыку, слушали: «Берия… агент вражеской разведки, ещё с дашнаками… Приговор приведён в исполнение». Бит тем же оружием. Прекрасно!

Амнистия 1953 года нас не коснулась. Но каторга уже рушилась.

Как-то дневная смена, придя на работу, стала гоняться за нами и срывать с одежды номера. Мы не давались, но потом взглянули на ребят и обомлели: «Братцы, нема номеров! Отменили!»

В воздухе повеяло свободой. В лагере открылся ларёк, в котором можно было купить махорку и ещё кое-что. В клубе шли трофейные фильмы с Марикой Рёкк в главной роли, порой и другие. То время подробно не описываю, потому что это было уже «мягкой каторгой».

В начале октября 1954 года меня вызвали в контору лагпункта и дали расписаться в освобождении с каторги. И ещё в одной бумажке – о неразглашении мною сведений о том, где и кем работал, о лагере. Спросил:

– И долго надо молчать?

На меня взглянули удивлённо-насмешливо:

– Раз срок не указан – пока живой.

Сказали, что документы об освобождении получим в Усть-Омчуге. А пока, до этапа, поживём в лагере. Со мной освобождался ещё один каторжанин – слесарь из гаража. Предложили:

– Можете погулять по посёлку.

Дошли до дизельной, до гаража и пилорамы. Домики в снегу, какие-то женщины. Всё незнакомое, не своё.

– Пошли домой!

Пришли в лагерь, облегчённо вздохнули. Уткнулся в словарик английского языка – изучали с одним машинистом. Потом заказали в портновской пошить из бушлатов «москвички» – крик лагерной моды. Освободившимся это разрешалось.

Дня через три нам выдали справку об освобождении. Сказали: без права выезда с Колымы. Переводимся на положение ссыльно-поселенцев. «Надолго?» – «До особого распоряжения». Направили бухгалтером-расчётчиком на подстанцию «Омчак».

Прощай, Колыма!

«Омчак» – небольшая колония, расположенная на пригорке вблизи посёлка имени Тимошенко. Она обслуживала ряд подстанций района (посёлки Транспортный, Кулу и другие) с высоковольтными сетями, связывающими их. Тут же и жили в домиках и бараках. На основных инженерно-технических должностях работали договорники, дежурными – их жены. Были, как и я, ссыльные – бывшие каторжники, а также вчерашние заключённые. Их должности были проще – электромонтёры, слесари, просто рабочие.

Каждый месяц надо было проходить регистрацию в спецкомендатуре № 20, а при выезде за пределы посёлка Тимошенко – брать пропуск. Мне приходилось иногда ездить с отчётами в Усть-Омчуг.

Здесь я встретил Виктора Озерецковского, который дал мне когда-то путёвку в механизацию. На выходные дни ездил иногда за 25 километров в посёлок Транспортный к другу Николаю Кузнецову, ставшему диспетчером автобазы. К нему приехала с материка жена Елена, и они оба активно занимались в коллективе художественной самодеятельности. Николай писал интересные стихи, ставил спектакли и вместе с женой играл в них. Вообще-то, жизнь была довольно бедной на радости. Чудом выжив, теперь надо было выстоять, стать готовым к той жизни – на «материке».

Зима 1955-1956 годов была необычной даже для Колымы. Вначале обильные снегопады, забившие дороги и ущелья. В декабре неожиданно пошёл дождь с мокрым снегом. На трассу обрушились обвалы. Траншеи дорог забило мокрым снегом, морозы превратили их в ледяные крепости. Когда стихла стихия, на нашей Тенькинской автотрассе, на долю которой выпали особо суровые испытания, загремели взрывы сапёров, иначе через сплошной лёд было не пробиться. Связь с Магаданом оборвалась.

Не лучше было и в воздухе, который крутило по-своему. Вихри, смерчи, морозные туманы и всё прочее, что потом укладывалось в два слова метеосводки: «Нелётная погода». Воздушный мост «Магадан – Хабаровск» оборвался. В аэропортах с той и с другой стороны скопились тысячи пассажиров.

В те самые январские дни я ждал Варю. Самый ценный дар, который в ту пору могла преподнести мне судьба. С ней мы переписывались уже почти три года. Родилась она в посёлке Старь Брянской области. Отец Николай Сергеевич – известный мастер-стеклодув. Школа, выпускной бал, белые платья. Девчата мечтают стать врачами, учителями, учёными. И вдруг – война! èèè

На Брянщину приходят немцы. Варя Севская становится связной партизанского отряда, потом разведчицей. После того, как подорвалась на вражеской мине, – медсестрой…

Вначале наши письма были короткими. Мои – от тоски, её – просто вежливые ответы. Потом они стали более пространными. Рассказывали друг о друге, обменивались мыслями, я посылал Варе стихи. Когда долго не было писем, мы уже тосковали…

Осенью я написал Варе: «Времени, чтобы проверить чувства, было достаточно. Надо решать… Люблю. Приезжай и будь моей женой». Она ответила: «Да», – и выехала в Иркутск. Там строителем работал брат Юрий. У них с Таней родился сын, и приехала наша мама. Похоже, они понравились друг другу. Но было и необычное: вчерашняя партизанка и каторжник. И, вообще-то, знакомство по переписке…

Знакомый лётчик предупредил: Магадан закрыт. И всё же Варя полетела. Хабаровский аэропорт встретил её сотнями, тысячами пассажиров, ночующих на скамьях и чемоданах. Но она осталась. Новый год встретила в Хабаровске. Пробыла там месяц. Вообще, это целая эпопея, как ей удалось одним из первых рейсов, когда открылся аэропорт, вылететь в Магадан. Но на этом её приключения ещё не закончились. Тенькинская автотрасса была закрыта, первый автобус на «Омчак» должен был выехать только назавтра утром. Варя решила ехать первой попутной – пусть даже грузовой – машиной. Она-то считала, что «Омчак» – это где-то совсем рядом. А оказалось – ехать надо сутки, даже больше. Шофёр тоже плохо знал трассу. Спрашивал:

– Куда едешь-то? Отчаянная.

– К мужу.

– А дети есть?

– Трое, – вдохновенно врала Варя, подкладывая чурки в печку (в ту пору это был единственный вид отопления в кабинах грузовых машин).

– Эх, не будь мужа, украл бы я тебя. И увёз к себе.

Позже, когда Варя рассказывала об этом рейсе, женщины ахали и дружно ругали за безрассудство. Ехать с незнакомцем вдвоём за сотни километров!

Но это после. А в тот вечер я выехал с попуткой на Транспортный встречать Варю. В «Омчаке» наказал: если разъедемся и прибудет жена – будьте добры, приютите.

Так и вышло – разъехались. В диспетчерской Транспортного сказали:

– Автобус из Магадана прибудет только завтра.

Позвонил на Омчакскую подстанцию. Усмехнулись:

– Ты где? Жена-то приехала!

Варю я нашёл уже в третьей квартире. С Катей, вдовой недавно умершего бухгалтера, они укладывались спать. Варя в одной рубашке встала на кровати, протянула руку:

– Здравствуй, Валя.

Я был в зимнем пальто и шапке. Отряхнул снег. Мы неловко обнялись. Буркнул:

– Пойдём домой.

Рассмеялась:

– Это в какой уже дом?

Варя оказалась даже в сто раз милее, чем на фото. А голос – певуче-нежный! Я жил в бараке: в комнатке с одним монтёром. Он не успел переселиться. Больше того – к нему приехал товарищ с Кулу. Не выгонять же на ночь глядя!

Так мы и просидели почти всю нашу первую ночь на кровати. Да и некогда было спать. Варя привезла с собой маленький чемоданчик. А в нём такие подарки! Фабричный блокнотик в клеточку для стихов. Фото мамы, Юры и Тани, родни. И рассказы о людях, которых не видел двадцать лет. Они словно были рядом – живые и тёплые!..

Мы поженились. Штамп о регистрации брака в ЗАГСе поставили в моём «волчьем билете» – удостоверении ссыльно-поселенца. Он оказался надёжным. Мы живём с Варей уже 37 лет. Вырастили сына Юру и дочь Наташу. А с ними внука Вячеслава и внучек – двух Светлан.

Уезжая из Иркутска, Варя сказала родным:

– Привезу вам Валю. Хватит уже ему жить на Колыме.

Так оно и вышло. В апреле этого же года мне объявили о том, что по распоряжению Генерального прокурора СССР я освобождаюсь от ссылки. В июне мы с Варей выехали в Магадан. После необычно снежной зимы весна тоже была бурной. На одной из горных рек при паводке снесло мост. Соорудили временную воздушную переправу. Автобус доходил с людьми до переправы и возвращался обратно. На другом берегу нас ждал автобус из Магадана. Я смотрел, как, покачиваясь в люльке на канатах, ко мне приближалась Варя. Она казалась такой маленькой и беззащитной. Лишь бы не утопили!..

В Магадане познакомился с Николаем Козловым, редактором альманаха «На Севере Дальнем», в котором были опубликованы кое-какие мои стихи. Мне он показался хорошим человеком. Встретил радушно, приглашал остаться на первое совещание писателей и поэтов Колымы. Предлагал нам с Варей даже комнатку в своей квартире. Очень хотелось остаться, познакомиться с такими, как поэт Валентин Португалов. Но зов «материка» – увы! – оказался сильнее. Не ожидая парохода, мы вылетели в Хабаровск. Оттуда поездом – в Иркутск.

Юра с женой Таней встретили нас с Варей подлинно по-братски. Юрий помог мне устроиться на работу мастером в «Ангарострой», который кроме Иркутской ГЭС сооружал и другие объекты. Дали крышу над головой в своей квартире, в которой и без того не было особо просторно.

Потом мы побывали у сестры Авы в Риге (у неё муж Саша был военный моряк), у родных Вари в Стари, у моих – в Лысьве на Урале.

Нам с Варей хотелось поближе познакомиться со всей нашей большой семьёй и, как говорится, получить благословение. Мне посчастливилось встречаться с Еленой Владимировой и принимать у себя Бориса Грязных.

У меня и сейчас хранятся их письма. Лена стала крёстной матерью нашего первенца Юры и написала для него сказку-быль «Снежная одиночка» (такую я сделал во дворе «психушки» зимой 1944 года, чтобы отвлечься и побыть одному). О том, что жил на Крайнем Севере человек один.

А когда стихала вьюга за окном,

Брал тогда лопату

Хмурый человек,

За бараком крайним

Расчищал он снег.

Длинную траншею

День за днём копал.

Это он дорогу

К сыну пробивал.

Мы с Варей позже были в Ленинграде у друзей Лены, ходили на кладбище, где она похоронена. Цветы, скромный обелиск: «Елена Львовна Владимирова. Поэт. 1902–1962».

Внизу выбиты её строки: «Живущих рядом береги». Завет нам, живым…

Заезжали мы и к Аркадию Добровольскому в Киев.

Да будет вечна память о них!

Осенью 1956 года мы вернулись с Варей в Иркутск. Три года работал на стройках, после реабилитации вернулся к своей прежней – юношеской – профессии газетчика. Позвали в областную газету «Восточно-Сибирская правда» спецкором «по новостройкам». Привлекла возможность побывать в чудесных местах этого края от Байкала до Усть-Илима, от Тайшета до Лены, познакомиться с его мужественными людьми. Там я проработал десять лет. А потом с семьёй уехали на Кубань – врачи «прописали» детям море и солнце. Но это уже другая история, хотя я ещё трижды потом побывал в Приангарье.

Последний раз я был в Иркутске 15 лет назад. Ныне меня пригласили на открытие мемориала жертвам сталинских репрессий. Захотелось повидать и близких – семью брата Юрия с женой Таней и детьми, друзей.

Мемориал – бронзовая доска с надгробием из чёрного камня – установлен у здания полиграфического объединения «Восточно-Сибирской правды» и трёх редакций. Нашёлся подлинный энтузиаст – журналист Александр Кулешов, который потратил три года, чтобы установить имена своих товарищей – репрессированных газетчиков и полиграфистов, разыскать их близких.

Из сорока, чьи имена вылиты на бронзовой доске, в живых остались лишь двое: линотипист Борис Русанов из Улан-Удэ и я.

Нам и поручили сдёрнуть полотнище и открыть мемориал. Падал дождь, но люди не расходились. Были нежданные встречи, речи и скорбное молчание. Газета писала: «На цветы падал дождь. Тёплый, как слёзы».

Брожу по улицам города на Ангаре. Радуюсь каждому новому дому, деревьям, лицам друзей. Оказывается, у меня их ещё много. Людей, которые и в наше нелёгкое время не потеряли любовь к человеку, веру в будущее России и мира.

Им посвящаю я свои записи.

Вместо послесловия

Дописана последняя строка. Однако я не написал и одной десятой того, что задумал, что хранится в черновиках и набросках, в стихах. Но пусть хоть эти страницы увидят свет, и я выполню свой долг перед живыми и мёртвыми. Сдержу слово, данное ещё в смертной камере 50 лет назад, – рассказать правду. О времени и о себе, о своих друзьях.

В наше время вышло немало книг и публикаций о тюрьмах и лагерях. Но «Записки смертника» мне не встречались. Уже одно это, пожалуй, даёт им право на существование.

Годы лишений не ожесточили, не озлобили душу. Они не убили веру в людей. Мне доводилось встречать их немало – людей, всеми своими корнями вросших в родную землю, и первопроходцев, пришедших на новые берега. Тех, кто сооружал в ту пору самую мощную в мире Братскую и Усть-Илимскую ГЭС, бил камень на «золотой» Лене и в горах Коршунихи, строил железные дороги «Абакан – Тайшет» и «Хребтовая – Усть-Илим», поднимал опоры первых в стране ЛЭП-500. Они жгли костры и влюблялись, дерзко писали на брезенте палаток: «Будить только при пожаре!» – но первыми лезли в огонь и воду, если надо. Сейчас у иных стала короткой память на добрые дела. Но у меня не поднимется рука, чтобы бросить камень в тех, кто творил их во имя доблести России. Они жили и любили, как мужчины.

Как не лежит душа к тем праведникам, что рвут и жгут свои рубахи перед экранами телевизоров.

Жизнь – испытания, где каждому дано нести свой крест. И надо достойно донести его до Голгофы.

Люблю людей, ищущих и не потерявших свою веру. Любовь и веру в будущее возрождённой России и мира, в человека! Верую!

Июль–сентябрь 1993 года.

Окончание. Начало в №№ 49–58 за 2018 г., № 1 за 2019 г.

Рукопись воспоминаний В.А. Ладейщикова хранится в Государственном музее истории ГУЛАГа (г. Москва), а её электронная копия – в фонде Международного института социальной истории (г. Амстердам).