Автор: Валерий Ладейщиков, журналист «Восточно-Сибирской правды», политзаключённый в 1936–1956 годах

Следствие шло к концу. Дело нужно было закончить 1944-м годом. От Андреева я узнал, что очень помог следствию Добровольский. Его вызывали из камеры, давали бумагу, и он написал около 50 листов «чистосердечных показаний». В чём-то и здесь повторилась история 1942 года. Не имею права сказать ничего дурного, но он и здесь избежал приговора «расстрелять». Позднее Владимирова порвёт с ним все отношения.

И вот небольшой зал Военного трибунала войск НКВД при «Дальстрое». Кроме судей, конвоя и нас семерых, в зале никого. Суд закрытый, без участия сторон. Он начат 30 декабря 1944 гола и идёт два дня. Представлено три тома примерно по 500 страниц следственных материалов. Мы обвиняемся в том, что, сплотившись вокруг Владимировой, составляли программы борьбы против советского правительства и большевистской партии – и боролись против них. Под видом взаимопомощи пытались сохранить и сберечь кадры контрреволюции, готовили материалы к книге «Колымская каторга». Суд не мчался на рысях, а пытался придать делу характер беспристрастного разбирательства. Обстоятельно допрашивались обвиняемые. Мужественно вела себя Владимирова, не скрывавшая своей организующей роли.

Я признал себя виновным в антисталинских, но не антисоветских высказываниях. С революцией я не воюю. Обвинять меня, находящегося в сумасшедшем доме, в антисоветской агитации дико и нелепо. Так же, как если бы я занялся агитацией среди членов трибунала.

Председатель предупредил меня. Действительно, вышло не совсем ладно.

31 декабря 1944 года Военный трибунал вынес приговор. По статье 58, пункты 10, 11 (антисоветская агитация в группе) и что-то ещё по пункту 2 (вроде подготовки к свержению советской власти), Елена Владимирова, Евгения Костюк и я были осуждены на расстрел. Но любопытная деталь: «без конфискации имущества ввиду неимения такового».

А. Добровольский, Н. Громанщиков, А. Демьяновский и С. Сороковик приговорены к заключению в лагерях на сроки от пяти до десяти лет.

Приговор вынесли под вечер. Судьи спешили к праздничным столам. Ведь и они – люди.

Нас, смертников, вели порознь.

«Сквозь морозную дымку мы с Женей видели твою спину», – вспоминала Елена.

Путь от здания суда до тюрьмы показался нам не очень длинным, шагов двести-триста. Да и куда спешить? В смертной камере не ждали нас ни торжественный ужин среди друзей, ни ярко украшенная ёлка в огнях и звёздах. Путь – в никуда…

Счастья вам, смертники!

Похоже, судить стали меньше. В смертной камере, куда я попал, кроме меня сидели лишь трое – и то уголовники. Волки, ждущие расстрела. Новый год я ещё ни разу не встречал в смертной камере. Тем более в такой компании. Впрочем, в подобной ситуации товарищей не выбирают.

Разговор не ладился. Я угрюмо сидел на верхних нарах слева от двери спиной к стене. И вдруг услышал осторожное постукивание с той стороны: тук-тук… тук. Не веря себе, не поворачиваясь, ответил: тук-тук, тук. Наши! Нет, есть всё-таки на свете Верховное Существо! Есть чудеса! Стучали Лена и Женя. Они оказались в соседней камере. И как хорошо, что именно здесь, у стенки, сел я. О том, чтобы перестукиваться – всё может случиться, о «рылеевской азбуке», приспособленной к нашим дням, мы договорились ещё на суде.

«Поздравляю с Новым годом! – отстучал и я. – Желаю…»

Что могут пожелать друг другу смертники в новогоднюю ночь? Крепкого здоровья и бодрости? Счастья? Конечно же, жизни. Даже не долгой, а просто жизни. Что бы вы нарисовали на почтовой открытке, посвящённой смертнику? Не знаете? Я тоже не знаю.

В нашей камере сидели трое уголовников по одному делу: главарь, крымский татарин, Борис Капитан в щеголеватом кожаном пальто, Володька Родненький, вор-дальневосточник, и Мустафа – и в самом деле внешне похожий на своего тёзку из фильма «Путёвка в жизнь», только подлый и продажный. Дело, как узнал позже, было громкое. На пароходе «Джурма», везущем заключённых из Владивостока на Колыму, создалась чрезвычайная ситуация. Ни конвой, ни лагерная обслуга никак не могли наладить порядок и раздачу пищи на судне. Едва хлеб и бачки с баландой спускались по трапу в трюмы, как к ним, топча слабых, устремлялись более сильные и забирали себе всё. Появились жертвы, начался голод. Начальство растерялось, обратилось за помощью к зэкам. Тогда Борис Капитан и предложил свои услуги. Он набрал команду из «крепких ребят», бывших воров, и, по его версии, «навёл на судне порядок».

– Верно, мы раздавали хлеб и густую кашу прямо в шапки и подолы рубах. Но не потому, что куражились, а другого выхода не было. Если б не мы – половину зэков не довезли бы до берега, подохли бы – с голода или в толпе растоптали. Озверели же все. Ну а если кого пришили или за борт сбросили, не без того, – так чтобы воду не мутили. А нам в награду – расстрел. Начальство, вишь, чистеньким захотело остаться!

Борис умалчивал о том, что на «Джурме» безраздельно царствовала его шайка. Раздобыли спирт. Любые продукты были у них. Устраивали вместе с охраной кутежи. Стали сводить счёты с «ворами в законе». Один лёг было в санчасть. Его выволокли на палубу, стали подталкивать к борту. Тому удалось ухватиться за поручень. Тогда Тамара-атаманша, щеголявшая в кубанке (она закрутила любовь с самим начальником конвоя), стала кинжальчиком – чик, чик! – обрубать ему пальцы. Пальцы падали на палубу, а парень с криком полетел за борт.

Вот в такой компании встречал я новогоднюю ночь 1945-го – года Великой Победы.

Перестукивание помогло нам даже наладить переписку. Обычно наша камера выходила в умывальник-туалет вслед за женской. Заранее уговаривались о тайнике. А неугомонная Тамара даже прислала мне свои самодельные стихи и предложила дружить. Видно, её послание Лена и Женя переслали под угрозой «заложить» перестук. Я ответил: «Жду. Береги Женю и Лену». Как-то нам объявили, что можно купить махорку: «Деньги есть?» Денег не было. А вот у женщин они оказались. Простучали: «Третий кран». Этого оказалось достаточно, чтобы найти в кране пятёрку, завёрнутую в клочок газеты. Камера задымила!

Но Мустафа – подлая душа – всё же заложил наше перестукивание. А ещё вместе курили! Его иногда вызывал из камеры дежурный, чтобы убрать в умывальной и коридоре, за что подкармливал. Вот Мустафа и постарался. Женщин не тронули, а меня на три дня посадили в карцер. Карцер был тот же, что и два года назад, когда я сидел в смертной по делу Б. Грязных. Те же холодные бетонные стены. Та же тонкая горячая труба, на которой я грел поочерёдно то руки, то спину, сидя на ведре. Ни постели, ни табуретки, разумеется, не было. Отсидел я два дня, на третий амнистировали по случаю Дня Советской Армии. Чего только не бывает на белом свете. А вообще-то мне «везло» на карцеры. Сидел в них всюду, куда ни забрасывала судьба. Даже в смертной.

Развлекались скудно. Капитан и особенно Родненький ловили меня на «куклах» – на попытках угадать где, в какой руке или в кармане, лежит вещь. Я давал им возможность сорвать куш. Если заменят расстрел, до весны идти в забой нет расчёта. Легко схватить воспаление лёгких и погибнуть, как Игорь Люмкис. Надо голодать, не вызывая здесь подозрений, чтобы после замены лечь хоть на месяц в санчасть на ремонт. Поэтому давал возможность обмануть меня и на хлебе.

«Пайка», как всюду, была священной и неприкосновенной и в смертной камере тоже. Это закон в тюрьме для всех. Он действовал даже в пору начала смертельной схватки между «честными ворами» и «суками» на Колыме.

Сперва я не понимал, почему Капитан и Родненький так азартно уговаривают меня не делать тюрю, то есть крошить «пайку» в баланду. Так, дескать, вкуснее и сытнее. Потом догадался – пока с кем-нибудь выносил бадью в умывальную (мне нравилось умываться до пояса), другие в камере вытаскивали из моей миски куски хлеба. Понемногу, чтоб не так заметно. Это не считалось зазорным.

Оживление в камеру внёс новичок в военной гимнастёрке и белом полушубке. Сбросив полушубок, он сразу же полез в бадью-парашу. Мы смотрели на него с тоской и омерзением. Дешёвый номер, рассчитанный на непрофессионалов. Тоже мне, сумасшедший. Дали ему с полчаса побарахтаться, а потом потребовали, чтобы сходил в туалет и вымылся. èèè

На том его безумства и кончились, больше дурака не валял. В общем-то, Мишка – так его звали – оказался неплохим безвредным парнем из пограничных или конвойных войск. О себе сказал что-то невнятное вроде «убил лейтенанта». В тюрьме не принято особо расспрашивать, кто за что сидит. В смертной проще, как в поездах, – встретился и расстался. Новостей мало, говорят охотнее. Но и то Мишка оказался молчаливым.

Справедливо рассудив, что полушубок в смертной ни к чему, решили сшить из него нечто вроде меховых чулок. Легко и бесшумно ходится по камере. Советы начинающим: прежде всего надо сделать шило. Послужит и при выкройке как нож. Годится любой гвоздь, выдернутый из нар. Гвоздь следует основательно наточить. Чтобы убить время, можно точить два-три дня. Нитки надёргиваются из одеял или матрасов, если они есть. А нет – из рубах и штанов. Ссучиваются до нужной толщины и прочности с помощью клея. Его делать совсем просто: мякиш хлеба протирается через платок или рубашку. Выкройка (с помощью ножа или шила) делается по ноге. Один конец ниток скручивается с клеем особо тщательно – он служит иглой, временной или постоянной. Ну а дальше всё зависит от времени и терпения. Времени хватало, а терпение… Известно, что шитьё успокаивает нервы. Словом, примерно через неделю камера была обута – кроме Мишки. Ему, наверное, было всё же жалко полушубка.

Скажете – слишком обыденно? Нет в моих рассказах ни голов на коленях, судорожно обхваченных в отчаянии руками, ни бредовых выкриков по ночам. Всего того, что связано со страшным ожиданием смерти… Было и это – доскажите себе сами. Но каждый старался держаться, чтобы не услышать от сокамерника: «Заткнись! И без тебя тошно!»

За два года в смертной мало что изменилось. Так же перед ужином брали на расстрел, и в коридоре стояла гнетущая тишина. Кажется, теми же остались клопы, наглые и ненасытные, от которых не спасал даже яркий свет на верхних нарах. К чему эта ненужная пытка? Но куда девать смертников, если проводить дезинфекцию? Неудобно и хлопотно. Пусть уж лучше жрут. Той же осталась даже пища. Вот только, разве что, меньше стало людей в камерах.

Смертная 1942 года меня кое-чему научила. Я знал: стоит лишь выбрать определённое место у окна – и услышишь перед ужином во дворе тюрьмы приглушённый гул «чёрного воронка». И тогда вполголоса можно заметить: «Приехали за «мясом». Или промолчать.

Сидящим в камере казалось непонятным, как я мог угадывать:

– Сегодня на ужин будет селёдка с картошкой.

Или:

– Нынче на ужин – баланда. Готовьте ложки, – и предсказания сбывались.

Наше меню не отличалось особым разнообразием. Надо было лишь уметь слушать. Раздаточная находилась сразу же за смертным коридором, налево. Миски с баландой ставились на поднос тихо, тарелки с селёдкой бросались. Вот и всё. Но я не спешил раскрывать «тайны» – за них слегка даже уважали.

На расстрел и на освобождение из камеры вызывали без вещей. За ними приходили позже. Мы договорились: отдавая вещи ушедшего, что-то оставлять в камере, например его вышитое полотенце. А то отдать два левых (или правых) ботинка, чтобы точно знать, что случилось с человеком: жизнь или смерть.

С того света за полотенцем или ботинком не пошлёт.

С Мишкой всё произошло как-то неожиданно просто, примерно через месяц после его прихода в смертную. Открылась дверь, все замерли на своих местах. Назвали его фамилию. За дверью стояли трое.

– Ну что тушуешься? – сказал рябой с бесцветными глазами. Говорили, что он исполнитель. – В канцелярию зовут.

Мишка, в чём был, шагнул к двери. Через полчаса дверь в камеру открылась вновь.

– Вещи! – приказал надзиратель.

Облегчённо вздохнув, Капитан и Родненький собрали немудрёные Мишкины вещи – шапку, ботинки, ватник. «Оставьте полотенце», – шепнул я, помня об уговоре. «Отстань! И так ясно – живой!» – ответил он.

Им так хотелось верить! Ведь тогда и у них больше шансов на жизнь!

Вечер прошёл в приподнятой обстановке: «Повезло Мишке!»

Но я-то слышал: когда они положили Мишкины вещи на пол в коридоре, надзиратель открыл дверь в камеру наискосок и ногами впихнул их туда. Брезгливо, как вещи мертвеца или того, кто вот-вот получит пулю в затылок. Прощай, Мишка. Оставил ли ты хоть какую память на земле?..

«Волки» остались в камере. Не знаю, что с ними сталось позже. Вероятно, расстреляли.

Дорога в преисподнюю

Жизнь или смерть… Задумывался ли я над тем, что ждёт впереди Владимирову, Костюк и меня? Да. Порой казалось – жизнь. Прошло уже почти три месяца, как сидим в смертном коридоре. Расстрелять могли и раньше. Наши войска, освободив родную землю, неудержимо движутся на запад. Крах фашизма неизбежен. Близка победа. И тогда – восстановление, будет дорог каждый человек.

Но столько же шансов имеет и смерть. Все мы судимы не первый раз, двое уже приговаривались к расстрелу. За сопротивление сталинскому режиму, который ныне силён, как никогда. За него, как утверждают, миллионы людей. Сколько же ещё терпеть нас на земле? Пришло время узнать. В конце марта 1945 года вызвали в канцелярию тюрьмы, объявили: «Расстрел заменить пятнадцатью годами каторжных работ».

Перевели в какой-то странно малолюдный корпус-пересылку. Лишь иногда слышал нарочито громкие голоса Лены и Жени, идущих по коридору в умывальную, и окрик надзирателя: «Ти-хо!»

Однажды выдали каторжную одежду с номерами и приказали готовиться в путь. По сути, женская одежда мало чем отличалась от мужской: те же тёмно-синие гимнастёрки и ватные брюки, телогрейки и бушлаты (зимняя форма), ватная шапка – «финка», едва закрывающая уши, рукавицы, портянки и снова же ватные чуни – подобие бурок с толстенными резиновыми подошвами. Номера – от Б-505 до Б-507, пришитые на белых тряпках на лоб шапки, на спину и на колено брюк.

Замена расстрела каторгой поразила. Знали, что такая введена – для изменников Родины и предателей, карателей и палачей, сотрудничавших с фашистами. А мы при чём? Ни к одной из этих категорий мы не принадлежали. И вот под ярким весенним солнцем по заснеженной равнине идут трое каторжников под конвоем. На южных склонах сопок, взломав наст, зеленеет стланик-кедрач. На северных, обожжённых ветрами, вершинах темнели лишь каменные глыбы. Даже якуты избегают этих мест: здесь не растёт ягель – олений мох. А олени сбивают о камни копыта.

Впрочем, это нам только казалось – шли. На самом деле, брели, скользя и спотыкаясь, по узкой дороге, порой слегка подталкиваемые прикладами. Немудрено – полгода, даже больше, мы не видали солнца, не вдыхали свежего воздуха. До Нижнего Бутугычага ехали автомашиной. Там нас передали местному конвою, и на Средний Бутугычаг бредём пешком. Казалось бы, дыши полной грудью! Но что-то мешает. Пытаемся разговаривать, но задыхаемся. Дорога всё время ведёт вверх. Особенно хочет выговориться Женя.

– Обождите, сейчас начнётся спуск, – обещаю я. – Ведь так не бывает, чтобы всё время вверх.

Оказывается, бывает. Издревле говорили: дорога в преисподнюю идёт вниз. Путь к Бутугычагу ведёт вверх, всё выше и выше…

На Среднем Бутугычаге расстаёмся. Меня оставляют в бараке-стационаре для больных и ослабевших. Путь Лены и Жени лежит дальше – в женский лагерь «Вакханка», через перевал.

В ожидании «Горняка», или Предбанник перед адом

Стационар назывался ещё ОПП – оздоровительно-профилактический пункт. Правда, особого лечения не было: трижды в день перед едой давали черпачок горького отвара из стланика – от цинги – и примерно такую же порцию «дрожжей» – болтушки из муки. Знатоки объясняли: для лучшего обмена веществ. Но обмен и так шёл четко, почти без отходов.

Пожалуй, лучшими лекарствами были тепло и сон. Прибывших с предприятия «Горняк» – он же лагпункт – и Верхнего Бутугычага (верхнего круга ада) можно было узнать сразу: в первые дня три они почти беспробудно спали, поднимаясь лишь на еду.

Среди обычных серых дней запомнился один: утром, по удару рельса, ни одна бригада не вышла на работу. Даже на «Горняке». Потом начальство объявило: сегодня праздник – День Великой Победы. Весть встретили по-разному. Для меня это была радость.

Внешне в стационаре все выглядели одинаково, одетые в серо-каторжные застиранные кальсоны и нижние рубахи. Для них каторжные номера инструкция не предусматривала, как и для белых халатов врачей и санитаров.

В большинстве лежащие были украинцы. Они резко делились на «западников» и «восточников», враждовавших между собой. Первых называли «бандерами», в свою очередь, «западники» именовали своих недругов «полицаями». Их объединяла общая нелюбовь к «кацапам» – к русским. Нас, русских, в ту пору было немного, и мы чувствовали себя неуютно, испытывая двойной гнёт: каторжный и национальный. С годами, правда, это стало сглаживаться, жизнь учила относиться друг к другу с иной меркой. Пока же все командные посты в лагере и обслуге были заняты «хохлами». И ещё надо всем витал дух купли-продажи. Взял на минуту самодельную иголку – плати. За кружку снеговой воды, за место на нарах поближе к печке – плати. Хлебом или табаком. Хоть крохами. К тому времени я пробыл на Колыме уже восемь лет, но с подобным ещё не встречался. Впрочем, не то ли происходит и в «большом мире»? Только счёт иной.

Как-то в нашу палату-камеру с дурашливым криком влетел высокий сероглазый парень с наброшенным на голову тюремным одеялом. «Царевич Алексей!» – зашептались вокруг. Про него говорили: «Нема городу, в яком бы вин не был» и «Всяку книгу читав».

Мне он показался интересным. Я стал читать соседу по нарам, довольно грамотному «восточнику», есенинские строки:

Улеглась моя больная рана,

Пьяный бред не гложет сердца мне…

«Царевич» бросил в мою сторону быстрый взгляд. Потом стал ходить по палате наискосок, чтобы быть ближе к моим нарам. Подсел:

– А ещё знаешь? Прочти.

– Ладно, слушай:

Отметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали…

Мы подружились. Настоящее имя его – вернее, одно из многих – было Николай Дубровский. Начитался о благородных разбойниках? А потом захватила жизнь и понесла? Профессии его – медвежатник, вскрывающий сейфы, фармазонщик (аферист) или кто другой – я не уточнял, но чувствовалось: из уголовной аристократии. Верно, бывал во многих городах страны, в основном на Дальнем Востоке. Правда, знал в них в основном вокзал, базар и тюрьму. Немало и читал. Ну что ж, Царевич Алексей так Царевич. Врачи относились к нему снисходительно и на работу не посылали. С ним охотно болтали и охранники, делясь табачком. В народе любят дурачков, с ним каждый умён на семь палат. Мы встретимся ещё с Дубровским на «Горняке».

Продолжение в следующем номере «ВСП». Начало в №№ 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56.

Рукопись воспоминаний В.А. Ладейщикова хранится в Государственном музее истории ГУЛАГа (г. Москва), а её электронная копия – в фонде Международного института социальной истории (г. Амстердам).