Автор: Валерий Ладейщиков, журналист «Восточно-Сибирской правды», политзаключённый в 1936–1956 годах

Я старался, чем мог, помочь и поддержать Бориса Грязных. Через товарищей договорились с бригадиром, с нарядчиком о том, чтобы Бориса не притесняли, подыскали лёгкую работу. Тем более что Грязных имеет специальность слесаря высокой квалификации. Это здорово помогло ему.

Постепенно Борис начал вставать на ноги. Правда, встречаться доводилось не так часто, но из виду я его не терял.

Особо знаменательной стала встреча летом 1940 года на «Речке Утиной», куда его перевели с «Ключа Холодного». Она полностью перевернула всю мою жизнь. И не только мою.

Безверье – или?

Но вначале небольшое отступление. Сознание и чувства человека, севшего за решётку, говорю о себе и мне подобных, делятся как бы на три этапа или периода. Первый – при аресте: возмущение, отрицание, неприятие. За что взяли? Недоразумение, чушь какая-то!

Второй – так что же выходит: вся страна не в ногу, один ты – в ногу? Нет, тут что-то не то. Не так уж я и безгрешен, если говорить по большому счёту. Сталина за «культ» и прочее осуждал? Осуждал. Анекдоты «с душком» слушал и смеялся? Да, а порой и сам рассказывал. Разве это достойно советского студента? Мелочь, но не из таких ли мальчишек вырастают те, что бомбы бросают? Надо и следователей понять: нельзя терять бдительность. Словом, растёт в душе если не раскаяние, то что-то близкое к нему, исповедальное.

Третий – после суда. С каждым днём крепнет чувство неприятия приговора, несправедливости его. Несоразмерности твоих деяний с наказанием. Оно слишком сурово и жестоко. А допустивший несправедливость и сам достоин пожинать её. И ему стоит отмерять той же мерой.

Год от года растёт чувство протеста, а порой и необходимости возмездия. Люди, осудившие меня, жестоки и несправедливы. Это факт. Вопрос лишь в том, бороться с ними или нет? И если да, то как? Вместе с тем давало знать о себе и безверье. Вот что я писал в стихе, ставшем как бы декларацией тех дней для меня, Александра Болдырева, Аркадия Добровольского. А возможно – и иных.

С тех пор, как мы вышли из игры,

Не морализуя о честности правил,

С тех пор, как махнули рукой

На спасение мира,

Предоставив всему идти своей

чередой,

Жить стало удивительно просто

и спокойно,

Вещи обрели, наконец, собственное

значение:

Газеты – чтобы их курить,

Флаги – укрываться спящему.

И даже закаты,

С лёгкой руки Верхарна

знаменующие набат и зарева,

Перестали казаться ими.

Безусловно, это далось нам не сразу,

Прежде было немало изломано

копий

О крылья ветрянок,

И кости хрустели, ломаясь на дыбе,

И где был бессилен огонь,

Там являлось железо,

За нас ещё долго цеплялись слова

чернокнижий,

Бросались под ноги скрижали

законов,

Но мы отстранили мольбы

и угрозы:

– Всё к чёрту!

И вот, когда это пришло,

Стало так хорошо, что даже,

Как говорил один наш погибший

товарищ,

Даже хочется, чтоб было

немножко хуже.

Мы так и назвали это: «Декларация прав без обязанностей». Вот такое примерно настроение было у меня и моих друзей в лето 1940 года перед встречей с Борисом Грязных на прииске – лагпункте «Речка Утиная».

«Горное дело»

Я нашёл Бориса Грязных в инструменталке – это была деревянная будка с верстаком и полками, с отбойными молотками и велосипедом в углу. Судя по помещению, Борис теперь был не только просто слесарь, но мастер. Он не только ремонтировал приисковую технику вроде отбойных молотков, но и выполнял заказы вольнонаёмных и охранников. «Ставил на колёса» тот же велосипед, изготовлял и чинил зажигалки, бывшие на Колыме в особом ходу. К нему относились с видимым уважением. Вновь я видел прежнего Бориса Александровича даже в этой убогой арестантской одежде. И какого-то нового, который прошёл через тяжкие испытания, оставившие на лице свои рубцы, заставившие думать и думать.

Мы поговорили, а когда остались одни, Борис вынул из-под верстака небольшую, размером чуть больше ладони, светло-коричневую книжечку из аммональной бумаги, исписанную мелким почерком. Такая бумага из мешков из-под аммонала была в лагерях самой доступной. На первой странице книжечки крупными буквами было выведено: «ГОРНОЕ ДЕЛО. Лекции, записанные на курсах горных мастеров». В случае чего увидит охранник такую книжицу при шмоне и отбросит прочь. На второй странице заголовок: «Сталинский «социализм» в свете ленинизма», он уже сам звучал как выстрел. А дальше шли размышления Бориса Александровича Грязных.

– Прочти и скажи своё мнение, – сказал Борис.

Уже первые строки ошеломляли своей прямотой и чеканными формулировками. Теперь легко быть смелым. Но тогда, пятьдесят лет назад, когда всякое осуждение сталинского режима и Великого Вождя грозило расстрелом, чтобы рассуждать так, требовались большой ум и мужество.

За полвека многое ушло из моей памяти. Поэтому расскажу о «Горном деле» лишь в общих чертах. В стране царят неслыханные произвол и террор. Уничтожен и брошен в тюрьмы цвет советского общества, прежде всего ленинская гвардия, закалённая царской ссылкой и каторгой, революцией и боями гражданской войны. Расстреляны и репрессированы виднейшие военачальники – от Тухачевского до Блюхера, командиры промышленности и строек, талантливые представители науки, культуры и искусства. Наивно полагать, что «Сталин ничего не знает» о терроре. Всё делается по его прямым указаниям и злой воле. В «Горном деле» содержалась резкая критика антинародного режима в области политической, экономической, социальной и правовой. Так, индустриализация, утверждал Борис, – это авантюристический рывок, основанный на разорении деревни, на безжалостной эксплуатации рабочего класса и интеллигенции. Подобно тому, как крестьяне по-крепостнически приписаны к селу (вплоть до отсутствия паспортов), «свободные» рабочие закреплены за заводом, стройкой, шахтой. «Большие стройки» коммунизма – от Волги до Колымы – возводятся на костях заключённых.

Коллективизация. В деревне проходит не последовательная кооперация крестьянских хозяйств на добровольной основе (которая должна убедить селян, что коллективно вести хозяйство экономически выгодно, надо поднять культуру и быт села), а сплошная насильственная коллективизация. При ней пострадала и опора советской власти в деревне – середняки и их семьи. Это привело не только к разорению села, но и к голоду во всей стране.

Право. Вместо свободного и справедливого общества, где каждый гражданин имеет право на творческий труд, на свободное проявление своего таланта и мастерства, – фальшь и лицемерие, маккиавелизм в действии. В области права – жесточайшая диктатура и презрение к народу. «Под солнцем сталинской конституции» – казарма, мрак Средневековья, гильотины и великой инквизиции. Массовый террор и страх – столпы диктатуры Сталина. Особая глава «Горного дела» была посвящена диктатуре пролетариата и государству. Приводя высказывания Ленина в работе «Государство и революция», Грязных заявлял (цитирую по памяти): «СССР – единственная страна в мире, в которой политзаключённым не разрешается пользоваться трудами Ленина». Дальше он писал о том, что диктатура пролетариата имеет три орудия воздействия: убеждение, принуждение и насилие. Насилие – к эксплуататорским классам, принуждение – к промежуточным, убеждение – к рабочему классу и трудовому крестьянству. По мере продвижения к социализму всё более сужается социальная база враждебных пролетариату классов. Значит, количественно снижается и сфера его применения, а всё большее значение в политике партии и государства приобретает убеждение. По Сталину же, по мере продвижения к социализму классовая борьба всё более обостряется и ужесточается. Выдвинутая им теория потребовала массового террора. В его огне гибнут уже не тысячи, а миллионы жизней.

Вывод, к которому приходил Грязных: СССР – страна государственного капитализма, по образу правления – фашистская.

– Я писал и предупреждал ЦК о грозящей опасности, о том, куда идёт страна. Это не дало результата, – говорил Борис. – Есть ли выход? Их два. èèè

Сверху – изменения в составе руководства, а значит, и в политике. Снизу – революционные выступления масс, сметающих сталинский режим. Первое уже невозможно. Остаётся второе – действовать. Начинать с того, с чего начинал и Ленин: нести в массы слова правды, создавать подпольные группы сопротивления – как в лагере, так и на воле, которые со временем, несомненно, превратятся в массовые организации.

Вторая часть программы – да, это была подлинно программа действий – была как бы кодексом чести политкаторжанина, его личного поведения в лагере, отношения к окружающей среде, связи с внешним миром. Не имея возможности подробно останавливаться на этом, скажу лишь кратко. Политкаторжанин должен хорошо трудиться и соблюдать лагерный режим, чтобы отвести обвинения в саботаже и прочем. Быть порядочным в быту, соблюдать достоинство гражданина, чтобы его уважали. Можно участвовать в художественной самодеятельности, поднимающей культуру и будящей мысль каторжан, но не в агитках. Запрещались работа в лагерной администрации (нарядчик и прочее), участие в лагерной печати.

Между членами групп сопротивления, единомышленниками следует установить подлинно братские отношения. Люди должны во всём помогать друг другу – делиться информацией и хлебом, устраивать на лёгкую работу. Но сталинистам и примиренцам, из которых вербуются предатели, – никакой поддержки. Пусть на собственной шкуре почувствуют прелести режима, который они оправдывают и защищают.

В первом разделе особо подчёркивалась необходимость самой строгой конспирации. Организация строится по типу «ёлочки» из троек, в которых только старший может быть связан с таким же товарищем из другой цепочки. Рядовые же члены «троек» не должны знать друг друга. Это поможет лучше сохранить кадры в случае провала.

Первый раздел «Горного дела» можно давать читать лишь особо проверенным товарищам. Для второго раздела, который Борис ещё не успел завершить, устанавливался более широкий круг. Время от времени в инструменталку входили люди, и я прятал брошюру. А потом – вновь читал и читал.

«Горное дело» потрясало. В нём крылась огромная взрывная сила. То, что мы с товарищами порой лишь смутно чувствовали, воплощалось в глубокие мысли и чеканные слова, звучало страстно и публицистично. Увлекала огромная убеждённость автора: «Лишь предатели и трусы могут стоять в стороне от борьбы, оправдывая себя тем, что плетью обуха не перешибёшь. Надо действовать!» Вспомнились и жгучие слова Сосорова на Среднекане: «Что ж, учитесь быть рабом!» Что было до сих пор или в студенческую пору, в деле 1935 года? Эмоциональный бунт. Теперь всё выстраивалось в стройную логическую цепь. Жизнь обретала смысл. Долой Сталина и его режим! Как-то я не задумывался об опасности. О том, что до освобождения мне – рукой подать. Даже если отбросить зачёты, снятые Ежовым, мой семилетний срок заканчивался через два года. А дома ждут мать и отец, братья…

– Ну как? – спросил Борис.

– Здорово… нет слов! – тряс я ему руку. Да он и без слов видел, как загорелся я.

– Кое-что подправлю, перепишу, закончу второй раздел «Горного дела» – и вышлю тебе. Предупреждаю – будь осторожен. Первый раздел давай читать только особо надёжным людям, остальным – в изложении, – наставлял Борис на прощание. – Второй – о том, как вести себя в лагере, – можешь использовать более широко. Как пробный камень.

На «стан Утиный» я возвращался окрылённым. Мир осветился словно марсианским светом. Сашу Болдырева я неосознанно берёг, но с Аркадием Добровольским и Игорем Люмкисом, недавним студентом и преподавателем техникума, основами «Горного дела» поделился. Игорь Люмкис работал техником в геологоразведке и исповедовал нашу веру. А вскоре Добровольский, переведённый «за связь с вольнонаёмной» на «Речку Утиную», принёс от Грязных обещанный экземпляр «Сталинского «социализма», подписанный «Антоном». От «Антона» пришла ещё одна брошюра. Её название – что-то вроде «По плану Шлиффена и Мольтке». Гитлер взял на вооружение идеи этих генштабистов о молниеносной войне и тактике раздробления сил противника. Заключение пакта о дружбе и ненападении с фашистской Германией, утверждал «Антон», – трагическая ошибка. Разгромлено международное рабочее движение. Немецкие самолёты бомбят Англию, фашисты уже заняли Бельгию и Францию.

«Правда» на трёх колонках печатает речи Гитлера, именуя Францию и Англию «агрессорами». Мы крепим мощь Германии, посылая туда эшелоны не только с хлебом и лесом, но со сталью и молибденом. Недалёк день, когда они обрушатся на головы советских людей бомбами и снарядами. Нацисты сумеют лучше использовать «передышку». Так и вышло.

22 июня, война. Связываюсь с Борисом, спрашиваю:

– Многие готовы добровольцами пойти на фронт и защищать Родину. Как быть?

– Как поступали ленинцы в дни корниловского мятежа. Бить Корнилова и разоблачать контрреволюционную сущность Временного правительства. Так и ныне: бить фашистов и разоблачать Сталина.

«Безумный марш под знаменем Ленина» – назвал наше движение сопротивления магаданский писатель Александр Бирюков. Да, безумный, трагический. С Лениным – против Сталина?

Да, мы создали легенду. Это была легенда о мудром и справедливом Ленине. Миф о социализме – прекрасном обществе свободы, равенства и братства. Верили – искренне, всем сердцем. Готовы были во имя этого отдать свои жизни.

Но не забудьте время – начало сороковых годов. Многое, что ныне известно каждому, не знали мы. Вытащенное из подвалов и архивов, прежде запечатанных семью печатями, умноженное домыслами и «сенсационными разоблачениями». А может, всё это пока лишь часть той Большой Правды, о которой предстоит ещё узнать впереди. Не будем спешить, накалив докрасна клейма, – история ещё идёт. А разве не прекрасна мечта о светлом будущем, о свободном и счастливом человеке? Прекрасна – и вечна.

Человеку нельзя без веры. Он без неё – как небо без звёзд.

Заговорщики. «Виновность доказана»

Итак, мы остановились на том часе, когда я после карцера с удовольствием растянулся на нарах следственного изолятора. Допросами мне особенно не досаждали. Следствие шло уже месяц, и многое следствию было известно. Так, при очередном допросе Никитин сказал:

– Можете не говорить, кто такой «Антон». Знаем – заключённый Грязных Борис Александрович. Больше того, знаем, что вы три года работали с ним в одной газете «Искра» на Урале. Так? А теперь скажите, как вы с ним встретились здесь? Какие задания выполняли?

Я молчал, обдумывая ответ.

– Я и о том многое знаю. А спрашиваю, чтобы проверить вашу искренность. Не скрою – сейчас военное время, и многих ждёт расстрел. Только чистосердечные показания и раскаяние могут облегчить вашу участь. Думайте!

В другой раз Никитин заявил:

– Могу ознакомить вас с показаниями Игоря Люмкиса. Ваш товарищ, не правда ли? Он говорит, что с программой «Горное дело» его ознакомили вы. Дали в руки лично. Так?

Никитин прошёлся по кабинету.

– Правда, вчера он было отказался от этих показаний. Но тут ко мне в кабинет зашли два наших товарища. Случайно. Между прочим, очень крепкие люди. Люмкис почему-то заволновался и признал: «Нет, всё правильно». Ему бы часть вашей воли, а вам – его ума.

Не очень для меня лестно, но что поделаешь. Немного позднее выяснилось: Добровольский показал, что передал мне от Грязных пакет, перетянутый проволокой.

– Что это было? «Горное дело»? – торжествовал Никитин.

Надо было смягчить удар.

– Нет, небольшая брошюрка о планах Шлиффена и Мольтке как оружии Гитлера. Подписано было. «Антон». Единственное, что я читал.

Никитин решил устроить очную ставку Грязных со мной. Что-то у него не сходилось, и он, заявив: «Надоело слушать ваше враньё!» – вышел из кабинета.

– Думайте!

Мы остались вдвоём с Борисом. Это было слишком необычно, чтобы верить. И всё же вполголоса мы выработали общую линию поведения: ни в какой контрреволюционной организации я не состоял, знаком лишь с брошюркой «Антона» о войне с Германией.

Но были у Грязных и иные очные ставки. Волков, к примеру, утверждал, что он являлся членом контрреволюционной группы Грязных, а тот отрицал, в таких случаях Борис говорил:

– Он сам кладёт голову на плаху. Ну что ж, рубите.

В показаниях Полякова и Корнеева (тоже работника органов) наша организация представлялась как полубандитская, готовящая в лагере с помощью уголовников вооружённое восстание. С тем, чтобы показать истинное лицо группы сопротивления сталинскому режиму как политической организации, Грязных был вынужден передать следствию подлинный экземпляр «Горного дела», которого следствие не имело. Он был зарыт Борисом в консервной банке недалеко от его инструменталки на «Речке Утиной». Но напрасно, однако, рядовые следователи пытались его прочитать – экземпляр был запечатан сургучом и отправлен в военный трибунал, судивший нас.

До суда были освобождены от следствия и направлены в лагерь обратно на «Утиный» Манфред Стерн и Аркадий Добровольский, чья вина «не была доказана». Стерн известен как видный военный работник Коминтерна. Участник гражданской войны, он был советником в революционном Китае, прославился при обороне республиканского Мадрида в Испании. Возможно, его берегли для Москвы. Добровольский же, по словам Никитина, «вёл себя честно и своими показаниями помог следствию».

Продолжение в следующем номере «ВСП».

Начало в №№ 49, 50, 51, 52, 53

Рукопись воспоминаний В.А. Ладейщикова хранится в Государственном музее истории ГУЛАГа (г. Москва), а её электронная копия –  в фонде Международного института социальной истории (г. Амстердам).