Автор: Валерий Ладейщиков, журналист «Восточно-Сибирской правды», политзаключённый в 1936–1956 годах

«Признать проект вредительским»

Вначале я работал буроносом в правобережной бригаде шурфовщиков. Народ там подобрался блатняцкий. На сопку поднимались с длинными перекурами. На одном из них парень с дерзкими карими глазами спросил:

– Никак не пойму, что это такое – пен-пердикуляр?

Ишь, любознательные. Потом задали ещё два-три вопроса, ответил. Понял: проверяют, в самом ли деле я студент. Похоже, удостоверились. Когда поднялись наверх, разожгли костерок. Бригадир предупредил:

– Инструмент у нас не дюже быстро тупится. Мы его бережём. Так что не дрейфь, не загоняем. В конце смены отнесёшь ломы и кайла в кузню, завтра утром заберёшь.

Инструмент они действительно берегли. Побили полчаса ломами, кайлами, снова закурили. Бригадир сказал мне:

– В этапе, небось, намаялся? Прикемарь часика на два. Десятник покажется – разбудим.

Солнце здесь, на южном склоне сопки, уже пригревало. Лёг к костру и провалился в сон. Проснулся от толчка: «Вставай». По склону сопки поднимался Макар (он был ещё жив). Ребята попрыгали в шурфы, замелькали кайла. Шурфы были неглубоке, по пояс. Вначале шла плитка-россыпь, и шурф поддавался легко. Сейчас стало труднее. Макар подошёл к шурфам:

– Невелика проходка. Сачкуете, хлопцы.

– Это мы-то? Да с утра пашем, как Карлы, век свободы не видать.

Божились они виртуозно. Дня через два Макар сказал мне:

– Переведу тебя к мужикам, на левобережье. А то тут совсем избалуешься.

– Приблатнённым, что ли, стану?

– Хуже. Труд станешь презирать. А это в лагере – смерть.

Мужики вкалывали по-настоящему. Их шурфы скрывали человека.

Но тут меня перевели к топографам, в группу к зэку Степану Федоренко, такому же обстоятельному, как Макар. Делали разбивку трасс под будущие просеки дорог и электролиний. Неделю носил то нивелир, то рейки. Потом начальник геодезической службы Лукин сказал, дав почитать «Топографию»:

– Станешь работать самостоятельно. Завтра на разводе возьмешь трёх рабочих. У меня – нивелир и задание.

Рабочих мне дали из барака троцкистов замечательных: работника КИМа (Коммунистический интернационал молодёжи) Албанского, пулемётчика РККА Захарова и профессора (кажется, МГУ) Гришина. Деревья и кусты, мешающие обзору, рубили мы с Захаровым – те могли поранить ноги. Профессор, участник первой мировой и гражданской войн, был глуховат и рассеян. Поставит рейку не так – «вверх ногами», кричишь до хрипоты, а он не понимает. А тут ещё Среднекан шумит. Гаркнешь:

– Профессор, мать твою… рейку!

– А-а, понял! – и рейка становится в нужное положение. Вот она, магия великого истинно русского слова!

Но поработать с ними долго не пришлось: с должности техника-топографа меня сняли, не положено. «Добрые люди» посоветовали обратиться к оперуполномоченному Литваку за разъяснениями, как и почему, нет ли у меня спецуказания использовать только на тяжёлых физических работах. Как и следовало ожидать, Литвак рассвирепел:

– Да как ты смеешь! Научился в бараке троцкистов? – и выгнал меня из кабинета. – Ишь ты, пришёл права качать!

Вскоре погорел и Виктор Марков. Он устроился на радиоузле. Передачи велись в обед и вечером. Обычно, уходя, начальник радиоузла Ганжа оставлял за себя Маркова. Так было и в тот день. Только выбор пластинок в «Музыкальный час» был не совсем обычным. Вначале Виктор поставил «По пыльной дороге телега несётся, в ней два жандарма сидят», «Сбейте оковы, дайте мне волю, я научу вас свободу любить!». Понравилось. За ней в рассеянии поставил «Колодников звонкие цепи», «По диким степям Забайкалья»…

На пороге показался взбешённый Литвак:

– Где Ганжа? Это что ещё за музыка?

– Концерт по заявкам, – брякнул Виктор.

– Вон… чтоб духом не пахло.

К осени меня взял к себе помощником Рихард Прегель. На Котле находились два больших склада: материально-технический и продуктовый, на миллионы рублей. Счетоводом на них работал заключённый – немец из Поволжья Прегель. Одному было трудно. Центральная бухгалтерия находилась в посёлке Усть-Утиный. Одному было трудно, а я кое-что соображал в технике. Числился я рабочим склада. Рихарду я многим обязан. Он обучил меня основам бухгалтерии, что не раз спасало жизнь. А как красиво и аккуратно он вёл свою картотеку и оборотные ведомости! У него были свои любимые буквы, и он вырисовывал их особо старательно. После освобождения перед отъездом с Колымы я встретился с Рихардом. Он тоже выжил, пережил войну и освободился, был женат. Какое-то время мы с ним даже переписывались. Между тем вокруг начало твориться что-то странное. Исчезли куда-то начальник стройки Арнольд Линцер и его ближайшее окружение. Прошёл слух, что проект строительства первой ГЭС на Среднекане признан вредительским. Стала расформировываться и сама командировка, с неё уходили этапы.

Строители нынешней Колымской ГЭС! Вспомните о нас, первых…

Кровавое зарево

В посёлке осталось несколько человек – из охраны и людей, заколачивающих документы в ящики («ликвидком»). На складе – трое: зав. складом Тимофей Лизогуб («козак»), Рихард Прегель и я. Котёл – самые мои светлые страницы на Колыме. Было даже совсем невероятное. Как-то геолог, один из немногих оставшихся в посёлке инженеров, взял меня с собой за почтой на Усть-Среднекан. Ехали верхом, на двух конях. Видно, одному было ехать небезопасно. Здесь водились и медведи, мы слышали их треск в тайге. До Усть-Среднекана двадцать пять километров необжитых берегов. На пути мы встретили лишь следы прииска «Борискин». Возле впадавшего в Среднекан ключа – следы зимовья.

– Ключ Борискин, – показал геолог.

Рассказывали, что здесь было обнаружено первое золото на Колыме. Нашёл его ещё до революции беглый солдат-татарин Бориска с товарищем. Когда в лотке увидели золотые блёстки, стали бить шурф. Но короткое колымское лето уже шло к исходу. Кончались запасы продуктов. Напарник предложил Бориске идти обратно, к людям. Но того уже захватил безумный азарт, и он остался. Его кости и полуистлевшую одежду нашли на дне шурфа. Заложили и прииск. Но запасы золота, по колымским понятиям, оказались бедными, и прииск забросили.

На Усть-Среднекане действовала гидрометеообсерватория, имевшая союзное значение. Работали там молодые ленинградцы. Встретили нас хорошо. Там мы с геологом переночевали и дня через два двинулись в обратный путь. Надолго остались в памяти эти дни «вольной жизни». Однажды кто-то крикнул:

– Берзин!

На катере, мчавшемся по Колыме, широко расставив ноги, стоял человек в военной форме с большой бородой. О нём ходили легенды…

Да, о Котле – мои самые светлые воспоминания на колымской каторге. Там ещё сохранялись «доежовские времена». Скажут: приукрашиваю события, детские миражи. Как и в воспоминаниях о первом следствии и двадцать первой камере, о суде. Да, юношеская память избирательна. Она сохраняет в себе лишь лучшие, самые светлые страницы жизни. Пусть так. И всё же…

Итак, в посёлке осталось несколько человек, на складе – трое.

Наступила зима с глубокими снегами и 50-градусными морозами. Мы упросили Тимофея взять на складе лыжи и соорудили небольшой трамплин. Хватало и еды. Даже нашли как-то небольшой деревянный бочонок, вскрыли – лимонный сок!

Казалось, чего бы не жить? Но не думал, что тяга к людям так неудержима. К тому же у нас не было ни газет, ни радио. Мы дичали.

Рассказали друг другу, кажется, уже все свои истории. Пусть в лагерь, но к людям! И при первой возможности я вырвался на лагпунт «Усть-Утиная». Дурь? Возможно. Судьбы не избежать.

Мы слали сюда отчёты со склада, и в центральной бухгалтерии меня знали. Там и стал работать. Работников учёта на Колыме всегда не хватало, и начальство из режима сквозь пальцы смотрело на то, что в бухгалтерии работают осуждённые по статье 58. Но, видно, до поры до времени.

Начался 1937 год. Приближалось страшное время. Однажды в небе начало твориться то-то невероятное. Все население посёлка – охрана, вольнонаёмные, зэки – из домов и бараков выбежали наружу. Мне не раз доводилось видеть северное сияние. На Колыме оно – цветные и светлые полосы света на горизонте – явление обычное. Но сейчас оно было непривычным и страшным. Всё небо окрасил кровавый, багряно-красный свет. Из центра небесного купола лились к горизонту багряные, пульсирующие, как кровь, полосы. Такими же казались и снег, и лица людей, запрокинутые к небу.

– Знамение! – шептали люди в ужасе. – Знамение… грядут кровавые времена.

Иные крестились.

«Полковник Гаранин»

И они пришли. Ночью врывались в бараки, хватали людей. Они бесследно исчезали. На «материке» шли громкие процессы. Снимали с «блатных работ» осуждённых по статье 58-й. В бухгалтерии нас оставили до окончания годового отчёта, но торопили: «Давай, давай!» Работали без сна и отдыха, затягивая на шее петлю собственной рукой. Я взбунтовался, отказавшись работать в выходной день, и вылетел из бухгалтерии досрочно. А затем с первым же этапом был отправлен на прииск «Речка», стан Утиный.

Тут-то я испытал в полной мере, что означают на Колыме «общие работы»: кайло и лопата, тачка и вагонетки. Тут слилось всё. Жесточайшие морозы, доходившие до шестидесяти градусов и более. После пятидесяти дышать становилось особенно трудно. Приходилось наматывать на рот и нос шарф или какую тряпку, чтобы не обморозиться. Обжигало лицо и ноздри. Мало спасала от холода и ватная одежда. Лицо обмораживал почти каждый в забое.

Хуже, когда обмораживал ноги, особенно руки – ими работать. Бывало, утром спросишь первого, кто уже побывал на дворе:

– Ну как там?

– Потеплело, сорок пять.

Дальше – тяжелейший ручной труд. Работали по двенадцать часов, готовя золотоносные пески для промывки летом, когда есть талая вода. На приисках «Утиный» и «Речка Утиная» разработка велась открытым способом. Где успевали – бурили бурки для взрывов, оттаивая грунт паром от бойлеров или вручную – ломом и кувалдой. Реже – сжатым воздухом, но это уже в сороковых годах. Труд горняков и на «материке» считается самым тяжёлым. На Колыме он был особо изнурительным.

Питание. Возможно, при нормальных условиях работы оно и было близко к норме. Но тут испытываешь постоянное недоедание. Изо дня в день… Чувствуешь, как «съедаешь» сам себя, становясь скелетом, обтянутым кожей, или существом с опухшими лицом и ногами («бульонная морда»), едва бредущим и падающим даже под лёгким ударом приклада или лопаты бригадира и его «собак».

Наконец, отдых. После работы – очереди в столовой, вечерняя проверка… Не раздеваясь, валишься на нары и забываешься тяжёлым сном. И тут – удары в рельсу, крики: «Подьём!» Завтрак – баланда и полусладкий чай с куском хлеба, дорога по камням в забой, кайло и тачка. Отдых и сон кажутся слишком короткими, чтобы восстановить силы.

Особенно тяжело приходилось в лагере бывшим работникам так называемого умственного труда. Обычно они первыми пополняли ряды «шакалов», хватающих со стола остатки жидкой баланды или рыбьи кости, и «доходяг». Отталкивая друг друга и бранясь, «шакалы» хватали рыбьи кости, варили их и ещё больше пухли. Их презирали и били все кому не лень.

Свежей рабочей силы обычно хватало лишь на сезон. А потом начальники приисков и других посёлков снова ждали навигации и требовали пополнения. До войны отказов не случалось. Стране нужно было колымское золото. Но беда, что к приёму новых этапов заключённых на местах готовились плохо, особенно на вновь открываемых приисках. Там едва успевали подготовить жильё для вольнонаёмных и охраны, поставить вышки и обтянуть зону колючей проволокой, а заключённых же ждали лишь палатки. А что они в беспощадно суровую колымскую зиму? Верная гибель… Вот так примерно выглядел новый прииск «Майорыч», когда мы этапом с «Утиного» прибыли на него. Палатки, двухъярусные нары на четырёх из жердей, измождённые и обмороженные люди. А на дворе – мороз и снега.

Прииск не выполнял план и отчаянно взывал о помощи. Ясно, лучших людей никакой начальник другому не отдаст. Так что и наш этап на «Майорыч» собирался с бору да сосёнки. Но по сравнению с аборигенами мы выглядели довольно сносно.

Мы прибыли в полдень. Расселились в бараке с нарами- «вагонками», пообедали, и нас сразу же вывели на работу. Из забоев, поднимаясь к отвалу на берегу реки, шла канатная дорога. В забоях грузились песками деревянные короба на полозьях, цеплялись к канату и плыли к отвалу. Снизу нам виделась лишь опора под канат, похожая на виселицу.

Видно, со свежими силами мы работали неплохо. Короба один за другим безостановочно шли к отвалу. Начальство осталось довольно и выписало нам граммов по пятьдесят спирта. Стараясь держаться с достоинством, многие из нас оставляли на дне мисок несколько ложек баланды. Стоявшие у стен «шакалы», зорко следящие за столами, бросались к мискам, вырывая их из рук.

Мы вернулись в палатку. Легли с Михаилом Кравинским, ещё недавно работавшим табельщиком. «Не так всё страшно», – подумали мы. Подбросили дров в печку, раскалённую докрасна.

– Шакальё! – презрительно бросил Кравинский, имея в виду обитателей «Майорыча». – Теперь я понимаю Ницше: «Падающего – подтолкни!»

Я промолчал. Странно было слышать эти слова от представителя избранного Богом, но всюду гонимого народа. О, как горько было, наверное, вспоминать о тех словах и ему, ставшему самому месяца через три «доходягой».

«Майорыч» выматывал. А тут ещё – знамение сбывалось! – «гаранинщина», самый страшный период на Колыме. «Голодным волком рыскал Гаранин» – сохранился обрывок стиха. К тому времени был схвачен и расстрелян «как японский шпион» (так говорилось) Эдуард Берзин.

– Берзин сохранял и готовил на Колыме кадры контрреволюции. Я вырву их с корнем! – грозил Гаранин, «колымский Ежов».

В папахе и дублёнке, перехваченной ремнём, в белых бурках, с раскрасневшимся от спирта лицом, со своей «тройкой» без устали носился он по лагпунктам и приискам. Верша суд, спрашивал:

– Почему сорван план?

Простаки называли причины, умные отвечали:

– Контра вредит, товарищ полковник.

Верно, не свою же голову на плаху класть. Оставалось назвать имена – обычно «доходяг». Какой от них прок?

В забоях гремели выстрелы. Говорили, что порой собственноручно расстреливал и грозный полковник. На видном месте появлялся приказ:

«За антисоветскую агитацию и контрреволюционный саботаж расстрелять (дальше шёл список из тридцати-пятидесяти человек)…

Приговор приведён в исполнение.

Начальник УСВИТЛа «Дальстроя» полковник Гаранин».

А сколько тысяч погибло в тюремных корпусах Серпантинки, Ягодного, Магадана?

Вслед за Кравинским стал постепенно доходить и я. Какое-то время спасали ноги – они были сильные. Гонял по трапам из забоя тачку, которую нагружал бывший бухгалтер Иосиф Кравченко (о нем ещё пойдёт речь впереди). Потом перевели на отвал откатчиком. Надо было быстро отцепить короб на полозьях от каната, пробежать с ним до края отвала и рывком, перевернув на бок, выгрузить. Кажется, легче, чем в забое. Но немногих хватало на месяц-два. Опухали ноги, ведь целый день на них. Повезло – взял к себе бурильщик на бойлер. Но и там всю ночь на ходу. Бойлер ненасытно требовал то дров, то снега для воды. Валила с ног цинга.

И тут с «Речки Утиной» прибыл «вербовщик» за рабочей силой: маятник качнулся в другую сторону. Придя с ночной смены, я бросился к нарядчику: «Отправь!» Тот усмехнулся – не велика потеря – и включил в список:

– Беги, вон они строятся.

Встал в строй. Но «вербовщик», проходя придирчиво по рядам, ткнул в меня:

– Выходи.

Понял: подвела прожжённая дорыжа ватная (ещё студенческих лет) шуба, которой прикрывал от мороза бойлер. Вернее, зимнее пальто. А «вербовщик», небось, подумал: «Любитель костра».

Но вот он на минуту отлучился. Я быстро сбросил с плеч шубу, перехватил телогрейку ремнём, молодцевато поднял уши шапки вверх и встал в строй.

– Вперёд ма-арш!

Ух, пронесло. В забое человек тупеет. А тут – откуда что взялось. Совершил, наверное, один из самых умных поступков в жизни.

…В стороне стоял измождённый Кравинский, с завистью глядя на нас.

Зарубайло

Так я оказался вновь на прииске «Утиный». Тоже не сахар, но более обжитой, есть даже бараки. Через зону – дощечки на колышках: «Проход из зоны КРТД в зону бытовиков и обратно строго запрещён».

Знакомые забои. План тут более успешно, чем на «Майорыче», выполнялся. А значит, и начальство лютовало меньше. Правда, и «гаранинщина» ещё свирепствовала. Донимал своими речами и начальник лагпункта Александр Иванович Зарубайло (был ещё Дерибас, начальник повыше. Фамилии прямо-таки салтыков-щедринские). Зарубайло имел обычай прорабатывать злостных нарушителей режима перед строем. Вечером перед отбоем стоим на поверке. Нещадно грызут комары, или сечёт ветер, а Зарубайло ходит перед строем и держит очередную речь. На этот раз перед нами «беглец», укрывшийся от работы в кустах. Там и уснул. Собака и охрана, видать, хорошо поработали. Штаны разодраны, из телогрейки клочьями висит вата. Весь в кровоподтёках и синяках от побоев.

– Вы только взгляните на этого паразита! – гремит Александр Иванович. – Детские ручонки в Узбекистане собирают по граммам хлопок, чтобы дать нам тёплое обмундирование. А как этот разгильдяй бережёт его? Да его не собаками, тиграми рвать надо!

В другой раз изловили саботажника, обрезавшего верх тачки. В иных бригадах учётчики, чтобы знать выработку заключённого, вели счёт тачками. А тут кубометры уже не те!.. Из забоя саботажника, велев снять колесо, заставили тащить тачку на горбу. Так же он прошёл с ней и перед строем.

– Вы только полюбуйтесь этим авантюристом! – обличал Зарубайло. – Страна обувает и кормит, ждёт от него золота, а он… Он обманывает и предаёт её! Покажи ещё раз свою тачку, паразит!

Нещадно грызут комары, ломит кости. Скорей бы на нары! А мы стоим и слушаем…

Снова этап – на «Речку Утиную», где золота больше. Снова забой, кайло и тачка. Гудит и ломает всё тело. Одна мысль – отдохнуть хоть часок, отоспаться. В ночную смену отполз в кусты. Только бы не заснуть, а полежать вот так на земле, минутку… ещё минутку.

А в забое переполох, ищут. Вылезаю – на меня обрушивается град ударов. Бьют прикладами, черенком лопаты, кулаками. Удивительное дело, но не так уж и больно. Привыкаешь? На прииске – вспышка дизентерии. В больницу на стан Утиный попадаю и я. Оказывается, дела мои совсем плохи. Ко всему прочему – истощение и цинга, дистрофия. Палаты переполнены, больные лежат и в коридоре, на клеёнке в вонючей жиже.

Люди мрут каждый день. Лекарства… да что тут есть, кроме марганцовки? На второй день к вечеру меня поместили в небольшую палату.

Она предназначалась как бы для безнадёжных. Из неё путь один – в морг, на кладбище.

Но утром санитар, подойдя к моей койке, удивлённо сказал:

– Живой! Ты же ещё ночью должон был загнуться.

– Не хочу.

Продолжение в следующем номере «ВСП».

Начало в №№ 49, 50, 51

Рукопись воспоминаний В.А. Ладейщикова хранится в Государственном музее истории ГУЛАГа (г. Москва), а её электронная копия – в фонде Международного института социальной истории (г. Амстердам).