«В греческом зале, в греческом зале…»

По дороге в галерею DiaS я увидела заплатку. Привет от Ивана Кравченко, который делает яркие керамические заплатки на ямах в асфальте. Хотя Иван сам на встречу прийти не смог, значительная часть разговора как-то крутилась вокруг него и его заплаток. Когда социолог из Эрмитажа Лидия Рахманова попросила иркутскую аудиторию рассказать о местных примерах провокаций, интервенций и экспериментов, «Ванины заплатки» были названы одними из первых. Однако сколько таких проектов было в городе – наверное, десятки. Молодых художников масса, каждый что-то делает, причём многие – неординарно. Почему они, яркие и интересные, остаются достоянием локальных групп? Ответ, кажется, лежит на поверхности: людей не пускают на большие площадки вроде музейных, галерейных. Это подтверждается и словами акционистов, которые не первый год в Иркутске пытаются что-то создать. Художественный руководитель творческого объединения «Союз криэйтеров» Любовь Можаева напомнила, что около 8 лет назад группа иркутян делала акцию «Крылья. Ангелы. Полёты». «Мы всё хотели в музей прорваться, а там тогда был другой директор, и нам все говорили: «Что вы? В музее? Какие акции? В греческом зале, в греческом зале…» – вспоминает она. – Нам тогда удалось прорваться на «Ночь музеев» на Карла Маркса, 23. Нам хотелось пошевелить такое положение: «В музей ты зашёл и молчи! Тут не чихай, тут не сиди…» И так далее».

Но дело, кажется, сложнее, чем просто проблема под названием «Не пустили в музей». «У меня есть гипотеза о том, что проблема бытования феномена в культурной среде может быть связана с тем, что она незаметна с позиции каких-то наблюдателей или о ней мало известно, – сказала Лидия Рахманова. – Или же эти феномены появляются в той аудитории, которая к ним настолько готова, что не воспринимает их как провокативные. Возможно, дело обстоит именно так, потому и не ощущается такой контраст между более консервативными проявлениями современного и классического искусства и новыми веяниями и экспериментами».

В числе приглашённых была арт-директор, продюсер Карина Пронина, которая некоторое время назад покинула Москву и оказалась в Иркутске, сделала тут кучу проектов, включая спектакль по Маркесу в женской колонии в Бозое. «В декабре прошлого года в галерее «Революция» на выставке, курировавшейся художницей Марией Дмитриевой, группа людей как раз устроила перформанс, – рассказала Карина. – Он был много чем насыщен и закончился тем, что на полу галереи оказалось огромное количество краски. Её размазывали по всей галерее, а потом несколько часов отмывали. Мария дала нам несколько картин «на растерзание», и я в ходе перформанса разрезала их ножом. Ко мне подходили люди, вырывали из рук картины со словами: «Так нельзя делать, что вы делаете с искусством?» Люди, конечно, не знали, что это перформанс. Одну из картин забрала подруга мамы Марии. Это была совершенно искренняя реакция зрителя, который оказался не готов к тому, что будет вот такое отношение к картине». По мнению Карины, в Иркутске это было и провокацией, и социальным экспериментом, поскольку город пока к такого рода событиям не очень готов.

– Два года назад в галерее DiaS мы делали такое перформативное действие, спектакль на выставке Дали, – рассказал участник лаборатории «Театрика» Данила Ветер. – И в ходе этого мы брились. Я сбривал усы и бороду, а Карина сбривала брови. Это была такая провокация, конечно. У кого-то это вызывало истерический смех… Но в Иркутске на перформанс у зрителя очень скупая реакция. Он всё видит, слышит, но получить искреннюю, живую реакцию сложно.

– Можно ли интерпретировать вашу акцию как воспитание чувств зрителя через провокацию? – спросила Лидия Рахманова.

– Мы эту цель не ставили, нам было интересно, где границы, – заметил Данила Ветер. По его мнению, проблема Иркутска в разрозненности художественных групп. «Для того, чтобы сделать провокацию, нужно видеть друг друга и понимать, что делают другие, – говорит Данила. – Здесь довольно жидкая среда, и действия одних групп на действия других особенно не влияют. Нет натяжения».

«Я рисую сам собой»

Слово «провокация», как заметил иркутский художник Степан Шоболов, означает действие, вызывающее у аудитории эмоцию, часто негативную. Художник может иметь цель кого-то спровоцировать, а может и не иметь. Главное в этом деле – чувствовать, искренен ты или нет, когда совершаешь что-то. Кто ты в первую очередь – художник или провокатор?

– Есть ли в Иркутске проблема с провокативным искусством? Наверное, она есть, – говорит Степан Шоболов. – Но надо понимать: если человек хочет сделать конкретно провокацию, то он сам ищет проблему. Это будет в любом месте, вне зависимости от того, Иркутск это или иной город. Другое дело, когда это естественное высказывание. Сначала человек – художник, а потом – провокатор. Его естественная акция уже потом может расцениваться как провокация. Кто-то скажет, что он гений, а кто-то – что его надо в «дурку» закрывать. Кто-то напишет большую концепцию после этого дела. Что касается вопроса допустимости/недопустимости. Мои границы недопустимого могут быть шире, чем чьи-то. И это тоже проблема.

Те же самые «Ванины заплатки» не имеют какой-то чёткой концепции, сам автор, по крайней мере, сформулировать её не может. «Это очень искренний порыв, не концептуальное, не провокативное решение, – рассказали люди, знакомые с Иваном, – а просто желание поделиться своим впечатлением о месте с людьми, прохожими. Это ситуативная вещь. Ты проходишь, видишь дыру в асфальте. И тебе хочется наполнить её какой-то эмоцией, возникающей на этом отрезке тротуара». Но и публика должна быть готова к восприятию. Один из местных чиновников увидел, к примеру, в керамических заплатках Ивана потребность «обратить внимание на себя» и даже опасность: керамика, дескать, колется, может повредить прохожим. И в этом опасность выхода художника к аудитории напрямую. Как тебя воспримут, ты не знаешь. Однако век «посредников» уходит, считает Степан Шоболов.

По его мнению, с приходом акционизма в искусстве вообще ничего не изменилось. Просто исчезли посредники – есть художник и есть зритель. Ему не нужны ни кисти, ни холсты, хватает собственного тела и зрителей.

Ему говорят: «Иди рисуй картину и через это прекрасное с нами общайся». А он отвечает: «Зачем мне это? Я рисую сам собой».

– Где та норма в провокативном искусстве, которая не разрушает никого? – задался вопросом заместитель директора по науке Иркутского областного художественного музея Владимир Чирков. – Гуманистическое начало как-то подразумевается или нет? Так много сегодня агрессии, кажется, что все рамки уже нарушены. Агрессия во всём – в информационном пространстве, искусстве, общественной среде. В 1970-х годах вышла замечательная книжка выдающегося Моисея Самойловича Кагана «Социальные функции искусства». Сегодня об этом никто не думает, кроме художников, которые выросли в рамках классической эстетики. Но проблему гуманизма средствами искусства, согласитесь, никто не снимал. Вот это художник понимает – или не понимает. Я не претендую на менторство, я тоже хулиган. В 1990-х годах мы по Москве бегали, была у нас акция на памятнике Маяковскому. Толю Осмоловского посадили на плечо к Маяковскому. И вдруг я подумал: «А он зачем туда залез?» Я вдруг включил сознание своё. А только для того, чтобы Толя, обняв Маяковского, сказал: «Только бы мне не долбануться отсюда!» И в этот момент я подумал: «А что я делаю?» Провокация, если она не ведёт к добру, – это плохо.

Речь идёт о знаменитой акции Анатолия Осмоловского 1993 года «Путешествие Нецезиудика в страну бробдингнегов», когда художник при помощи крана с люлькой забрался на плечо каменного Маяковского. «Тема безжизненной материи, способной стать монстром-убийцей, была проработана Осмоловским в 1993 году в «Путешествии Нецезиудика в страну бробдингнегов». Там он в виде комочка живого тёплого тела сидел на плече истукана Маяковского, готовый в любой момент сорваться на острые уступы гранитного постамента», – писал об этой акции известный художник и теоретик искусства Дмитрий Гутов. Ни один из теоретиков искусства, критиков и участников акции, включая самого Осмоловского, не упоминает фразу: «Только бы мне не долбануться отсюда».

«Нормы, сформулированные в 1970-х годах, очевидно, видоизменены, – заметил на реплику Чиркова Данила Ветер. – И открытым остаётся вопрос, каким образом мы определим наши социальные нормы, наших деятелей культуры или искусства, если не будем их щупать, если мы не упрёмся в другого человека, общество или группа, а они не скажут: «Стоп, друзья, вы на нашей территории». Если мы не выйдём на территорию этих людей, если не начнём упираться хотя бы во что-то, мы не увидим всю карту. Я выхожу за свои границы, чтобы познать себя и других. Принципиально, что это не нарушение чужих границ, это не агрессия. Это выход из своих границ, это исследовательская проба».

«Мы перевернём Россию»

«Не дышите на шедевры» – данная парадигма себя изжила, это понимают даже в суперконсервативном иркутском музейном сообществе. Иначе бы в Иркутском художественном музее не возник проект волонтёров, рассказывающих о картинах, не было бы площадки, где могут самовыражаться молодые художники. Но очевидно, что пока классический подход пытается «переварить» новаторство и приспособить его для своих нужд. Интервенции не получается. Например, писать мелом на доске отзывы для художников в ИОХМ пока никто не даст. И руководство не пойдёт на это, и возрастная публика будет возмущена. Да и большинство художников не готово увидеть рядом с картиной не только «Ах, какие краски! Благодарю», но и «Хреново. Ниасилил». В Красноярске всё это уже возможно. Художники и музей перестали бояться публики. А та – художников и музеев. Поэтому был очень интересен опыт красноярского музейного центра «Площадь мира». Ведь там как раз мягкое вторжение нового искусства в старые музейные стены состоялось.

– Наш музей – это лучший в Сибири пример того, что можно назвать интервенцией, – сказала директор музейного центра Мария Букова. – Изначально это был музей Ленина, посвящённый истории партии, коммунизма и истории партии и коммунизма в Сибири. Здесь были определённые среда и экспонаты. А дальше наступила история про современное искусство. И в таком смысле современное искусство, которое вторгается в интерьеры партийного музея, – это само по себе интервенция. У нас есть проект «Красноярское музейное биеннале», в последний раз мы работали с Литературным музеем. Молодой красноярский художник Александр Закиров отправился в Литературный музей и совершил интервенцию в его экспозицию. Там очень много экспонатов про историю литературы… Художник попытался придать этому пространству живость, населить его духами места, которые были нонспектакулярны (на первый взгляд, незаметны). Это были зверушки, которые соответствовали контексту. Например, в блоке про литературу Древней Руси появилась «Эволюция от амёбы до матрёшки», поскольку символом русской культуры является матрёшка. У Закирова было много маленьких объектов, которые совершенно лаконично вписались в экспозицию Литературного музея.

Музей, впуская в свои стены свободных художников, всегда рискует, подчеркнула Мария Букова. Однажды художники поставили в очень непростое положение руководство «Площади мира». «В нашем музейном пространстве от ленинской экспозиции остались огромные буквы, которые составляли фразу: «Дайте всю власть Советам, и мы перевернём Россию», – рассказала она. – Мы убрали первую часть, а вторая – «Мы перевернём Россию» – осталась. Молодые художники, которые работали в музее над выставкой и ночевали там, нашли буквы и в совершенно неожиданных для нас местах стали выкладывать слова. Как мальчик Кай выкладывал слово «Вечность», но эти мальчики выкладывали совсем не «Вечность», а разные слова, в том числе и некультурные. Это была провокация – провокация для музея. Музей открывает себя полностью для молодых художников, даёт им шанс, но утром, когда мы пришли на работу, для нас это стало вызовом. И спровоцировало разную реакцию. Кто-то только сейчас понял, что художники, как подростки, щупали границу того, что музей позволит». Мария Букова уверена, что правила работы с акционистами должны быть, иначе нельзя. Однако свобода самовыражения должна быть и у художника, и у публики.

– Готовим мы выставку молодых художников, которая действует две недели. Эти две недели зрители могут писать на стенах комментарии для авторов, – рассказывает она. – Мы понимаем, что публике сейчас очень нравятся стикеры. Хорошо, мы будем выдавать ей стикеры, и она при помощи них будет выбирать лучшую работу. Людям интересно, когда с ними разговаривает не экскурсовод, рассказывающий постоянную лекцию, а собеседник, которому ты можешь доверить свои опасения. И появляется формат медиаторов. Этот формат относится к жанру эксперимента, поскольку позволяет допустить разные интерпретации в пространстве музея. Медиаторы – это не специально подготовленные искусствоведы, студенты, художники. Это юристы, домохозяйки, которым интересно получать новые знания и становиться экспертами.

По мнению Марии Буковой, если делать музей открытым, нужно чётко понимать степень «отбитости» руководства. И усвоить постулат, что публика со временем поймёт, чего она хочет. «На одной выставке, очень умной, концептуальной, из фондов музея мы сделали локацию. Мелом на стене по определённым правилам, которые не ставят зрителя в положение дурака, не ставят музей в положение эксперта, можно было повзаимодействовать, – рассказывает Мария. – Написать стихи по определённым правилам, напечатать текст и добавить его к общему на стене. Тезис такой: если интересно, чего хотят люди, надо дать им попробовать несколько раз. Первый раз вы поймёте, что люди хотят рисовать члены и писать плохие слова на стене просто потому, что они не знают, чего хотят, и обрадовались возможности. Второй раз они это сделают обдуманнее, а дальше вы можете их наталкивать на определённые правила. Нужно искать и «отбитых» художников. Тут закон простой: либо ты включаешься в эту игру и понимаешь, что дерьма поешь вначале, либо у нас история про музей, где «не дышите на шедевр».