Тбилиси – «Сталинград» – Москва

– Поначалу я долго работал только с одним режиссёром, – рассказывает Максим. – Это был Гия Кития – в то время главный режиссёр молодёжного театра имени Нодара Думбадзе. В этом-то замечательном театре – Тбилисском ТЮЗе – я и рос. Там служили актёрами мои родители – Владимир Иванович и Ирина Михайловна Обрезковы. Выбирая, куда поехать по распределению после московского театрального вуза, мама сказала отцу: «В Тбилиси много тюльпанов и мандаринов», – и моя судьба была решена. Родился я уже под грузинским небом и под сенью кулис. Вместе с другими театральными детьми провёл в ТЮЗе всё своё детство: спал на диванчике в гримёрной, помогал таскать на сцену реквизит, бывал занят в постановках. Игры наши с товарищами были про всё, что делалось на сцене. Там мушкетёры – и мы «один за всех и все за одного»! Параллельно окончил художественную школу, где уже в четвёртом классе выполнил макет к спектаклю «Гарольд и Мод».

Когда пришло время выбирать вуз, как по заказу для меня, в Тбилисском институте театра, музыки и кино открылось отделение сценографии. Ещё будучи студентом, я уже начал работать в своём родном театре имени Нодара Думбадзе, моя связь с ним практически не прекращалась. Гия Кития, который знал меня ещё мальчишкой, стал для меня и педагогом, и первым большим творческим партнёром. С Резо Габриадзе я познакомился тоже в Тбилиси. Невероятную работу Габриадзе «Песня о Волге» – кукольный реквием по жертвам Сталинградской битвы – я видел ещё школьником по телевизору. О! Если бы не этот спектакль, я, может быть, и не поехал бы в Москву.

Волею случая молодой главный художник Тбилисского ТЮЗа Максим Обрезков лично познакомился с тем, чья волшебная история о страшном сражении поразила его до глубины души. Маэстро Резо предложил Максиму участие в новой редакции этого изумительного спектакля в знаменитом Тбилисском театре марионеток. Так наш герой приобщился к шедевру: сам мастерил кукол, сам кукловодил, играл для грузинской публики, выезжал во Францию, Италию, Германию, был даже в Америке. Будучи на гастролях в Москве, зашёл в РАТИ-ГИТИС за методичками для Тбилисского театрального института. И между делом получил настоятельный совет поступить в аспирантуру к замечательному художнику нашей эпохи Сергею Бархину. Так продолжилась череда счастливых ангажементов от благосклонной судьбы. Зов был услышан, Максим поступил в аспирантуру, а вслед за этим не замедлило и приглашение на работу в Москву.

– Мне позвонили и спросили, не хотел ли бы я попробовать поработать в академическом театре. Уточнил, в каком, – вспоминает Максим. – Услышав ответ, долго не мог выдохнуть: в Вахтанговском! Кто же откажется от такой попытки? В священной обители Турандот меня тепло принял и, можно сказать, посвятил в преемники великий театральный подвижник – народный художник СССР Иосиф Георгиевич Самбаташвили.

Творчество в радости

– В Театре Вахтангова, где шесть сценических площадок, вы ещё и отвечаете за исторический облик интерьеров. Вы создали пространство многих залов и фойе, арт-кафе и даже музея-квартиры Евгения Вахтангова. А ведь в репертуаре ещё и вереница спектаклей с непосредственно вашим авторством. Как вы всё это тянете?

– Не тяну, не тяну! Это же не бурлацкая лямка. Всё как-то делается одно за другим, приходят идеи, рождаются фантазии – на всё находятся силы и время. Приглашают ещё куда-то, тоже складывается. Потому что интересно очень, не хочется упустить. Ну а если что-то не сложится, не успеется – наверное, это и не нужно по большому счёту. Вот получилось затеять спектакль в вашем Охлопковском театре, приехали, посмотрели, видим, что в этой труппе «Холстомер» – то, что нужно. Работаем с удовольствием.

– Вы сроднились в тандеме с Сергеем Землянским. Что лежит в основе этого творческого альянса?

– Сразу скажу, что это не тандем, не дуэт, скорее квартет, квинтет даже. Правда, драматург Раса Бугавичуте-Пеце не участвует в непосредственной «лепке» спектакля. А вот мы четверо – Сергей, я, композитор Павел Акимкин, художник по свету Александр Сиваев – работаем неразрывной командой. Больше всего в этом ансамбле мне нравится, что все доверяют друг другу. Мы очень чутко относимся к тому, что рождается у каждого. И в то же время каждый готов как-то трансформировать, видоизменять свои идеи ради общего результата. Поэтому всем позволено вмешиваться во всё. В рамках разумного, конечно: композитору – в хореографию, сценографу – в музыкальную ткань и так далее. И у всех есть право на ошибку. Очень важно попадать в унисон. Это как в семье. Можно ли жить с нелюбимым человеком? Наверное, можно, но плохо. У нас все любят друг друга, потому и общее детище – спектакль – всегда плод радостного творчества.

Театр – искусство синтетическое. Там нет главных и второстепенных участников, нет маленьких ролей, есть большие артисты. И это распространяется на всех – вплоть до монтировщиков. Это оркестр, где все инструменты должны играть чисто… И, желательно, талантливо.

Проект за проектом

– Какой опыт был у вас с «небожителем» Тонино Гуэрра?

– Я познакомился с маэстро во время гастролей с Резо Габриадзе по Италии. Был у него дома в Пинабили. Позже, уже в Москве, работал у него в команде на спектакле, который он делал в Лиликанском театре. Есть такой интереснейший проект в Московском театре «Тень», придуманный выдающейся семьёй волшебников – Майей Краснопольской и Ильёй Эпельбаумом. Легенда такая: в русской столице гастролирует театр из фантастической страны Лиликании, обитатели которой ростом шесть сантиметров. Установлен игрушечный макет театра, внутри которого на сцене «играют» кукольные артисты, крошечный оркестр, в зале – лиликанская публика, она тоже как-то реагирует. А настоящие зрители смотрят на всё это в окошечки. Это семейный театр, на представление приходят вшестером. Так вот Тонино Гуэрра в этом кукольном театре делал спектакль «Дождь после потопа» по своему сценарию, этакую метафорическую историю о хрупкости нашего мира. Мы все там были придумщиками – несколько художников, выступивших и бутафорами, и исполнителями ролей. Каждый сам творил отведённую ему сцену. Моя сцена была такая. Начинается потоп, звучат известные мелодии разных стран, маленький самолётик-террорист пролетает над мировыми столицами, узнаваемыми по архитектурным объектам, сделанным из спичек. Вот Эйфелева башня, вот Московский Кремль, Колизей и так далее… Потом эти здания рушатся, наполняются дымом… Незыблемый мир гибнет… «Нет ничего вечного под солнцем», одним словом.

Максим рассказывает и словно дистанцируется от нас. Глаза его излучают детский восторг. Недаром он признаётся, что кукольный театр любит даже больше, чем драматический, это его давняя и трепетная страсть. Но, думается нам, даже этой излюбленной страсти он не смог бы принадлежать всецело. Его натура ненасытна и увлекаема новизной, ему всё время хочется новых и новых экспериментов, новых жанров и форм, новых адресов и парт­нёров, новых и разных зрителей, наконец.

Вот он среди кудесников перфоманса «Кавказский меловой круг» в Тбилиси. Влечёт публику от Караван-сарая в Старом городе к старинным стенам Нарикалы. Сцены разыгрываются на натуре, в живописных экзотических местах, например на куполах Серных бань. В Ботаническом саду амфитеатром построены зрительские места, а через реку, на другом берегу, разворачивается апогей действа: движутся люди, кони, высится величественный древний бастион, на зубцах которого вдруг вспыхивает пламя, опоясывая крепость огненным кольцом.

А вот он уже на экспериментальном проекте Георгия Китии «Кабаре» в немецком городе Альденбурге. Репризы по мотивам культового фильма Боба Фосса играются как на закрытых площадках, включая совсем маленькие, так и под открытым небом: на лужайке, в саду… Играются на русском, английском и грузинском языках. Чтобы зрителю всё было ясно, особое красноречие требуется от невербальных аспектов зрелища, за которые отвечает Максим.

В Лозанне (Швейцария) с Владимиром Панковым, ещё одним соавтором и другом, он создаёт невероятную фантасмагорию о судьбе Маяковского «Синдром Орфея». О непреодолимом одиночестве истинного служителя муз и о железной длани власти, ломающей хрупкие крылья творцов. Саундрама, соединившая в себе три очень разных источника – оперу Глюка, пьесу Жана Кокто и отрывки из поэм Маяковского, становится ярким событием на Чеховском фестивале театра Vidi Losanne. Она будоражит и озадачивает, восхищает и вызывает споры. Особенно врезается в сознание зрителей подвешенная над сценой конструкция из красного кирпича – многомерный образ, метаморфоза мавзолея в гигантский гроб, обшитый кумачом. В конце представления Маяковский держит эту громадину на своих плечах. Сперва она его пригнёт, потом раздавит.

Образы-символы, неожиданные и ёмкие, художник Максим Обрезков, кажется, с ловкостью фокусника «достаёт» из какого-то потайного сундука, куда долгие годы осознанно или спонтанно складывал театральные знаки и наития, окружавшие его сызмальства. Лежат они там, полёживают, живут своей укромной жизнью, перемешиваются, преобразуются, зреют – да и «выстрелят» в нужный срок совершенно немыслимыми решениями. Такими, как сценография к «Лесу» Островского, выстроенная из репродукций шишкинских пейзажей. Или огромные шары с нарисованными лицами в «Калигуле», которые катаются по сцене, терпят глумления и пинки, заставляя нас содрогаться от страшной участи обезглавленных. Или парящий в воздухе «железный» конь, возносящий Жанну д’Арк к вершинам губительной славы.

Тернистый путь души

– Максим, а что вы можете рассказать о будущей постановке «Холстомера»? Можно приоткрыть завесу тайны для нас и наших читателей?

– Сразу скажу, что встретил идею постановки с азартом. «Холстомер» Толстого – тот материал, от которого нельзя отказываться. Такой вызов проигнорировать – преступно. У всех на памяти великий спектакль Товстоногова по этой повести. Если тебе как художнику выпадает звезда прикоснуться к этой истории, да ещё и без слов, единственная возможная реакция – ринуться в работу. Ой, нет, не ринуться – молитвенно приступить. Это очень ответственный материал, нужно сперва разобраться, про что это, про что говорил автор – и про что будешь высказываться ты сам. Я трижды перечитал «Холстомера» в глубоком осмыслении. Удивительная история. Путь души, не важно, лошади или человека. Душа приходит в мир для чего-то. И каждый несёт свою ношу, везёт свой воз. Важно, как душа это проходит, в ропоте или смирении, в ожесточении или в любви, которой ближние порой как будто не заслуживают. Эта история, эта исповедь приглашает каждого задуматься о том, что он делает на земле.

«Рассказывать» будущее сценическое пространство, конечно, художнику кажется абсурдным. Никто из сценографов этого не любит. Оно и понятно. Живое творение ещё не родилось, не обрело дыхание и сердцебиение на подмостках. Мы можем лишь приготовить зрителя к тому, что атмосфера спектакля будет полна иносказаний и символов и далека от простодушного бытовизма. Не в деревенской глуши, не на конном дворе будет вершиться путь Холстомера – скорее в космосе, а может быть, в тайниках сознания. Будет много чёрного цвета, будут образы круга, циферблата, орбиты. Будут костюмы удивительной красоты, напоминающие не то фантастические облачения пришельцев, не то античные тоги (даже не пытайтесь представить – и близко не угадаете).

– Поделитесь, Максим, что вас вдохновляет в искусстве, что стимулирует жадно и рьяно работать?

– Вдохновляет многое. Очень люблю импрессионистов, в восторге от скульп­тур Дега, в них совсем другая энергия, нежели в картинах, они потрясающие. Из кутюрье очень воодушевляют те, что наиболее театральны: Гальяно, Лоран, Маккуин, Ямамото, Вивьен Вествуд. А вот подстегнуть меня как следует может талантливая работа коллег. Сделает кто-то очень хороший спектакль – я прямо покой теряю, отчего не я? Зависть белая. Иногда так и говорю, собираясь на чей-то театральный триумф: «Пойду-ка позлюсь». В последнее время меня восхитил спектакль «Война и мир» в БДТ с Алисой Бруновной Фрейндлих. Она там играет библиотекаря, этакого экскурсовода по роману. Возникает эффект острого современного восприятия эпопеи Толстого. Чувствуешь, как велика сегодня дистанция между нравственными стандартами той эпохи и нашей. Невольно переосмысливаешь размывшиеся понятия чести, верности, благородства, сравниваешь себя с героями – и хочется подтянуться, вспомнить о достоинстве. Хотелось бы, чтобы наш будущий «Холстомер» вызвал у людей похожее чувство, тягу к внутреннему преображению.