«Известный писатель, даже очень известный писатель», – так представил Павла Крусанова его друг и коллега Сергей Носов на лекции в Иркутске, которая была посвящена магии литературы. Павел Крусанов считает литературу «прямой наследницей вербальной магии», только чудо её происходит не снаружи, а внутри нас, если, конечно, читаемая книга достаточно хороша.

Одним из примеров магической литературы Крусанов назвал «петербургский текст», где мифопоэтическое пространство в равной степени формируют географическое место и текст об этом месте. По его мнению, феномен «петербургского текста» метафизически связан с самим феноменом города, который никогда не сдавал ключи победителям. Пушкин, Гоголь и другие «золотые перья» так привязали в понимании людей город к понятию «родина», что вырвать его из границ, проходящих в сознании человека, нельзя.

«Если под этим углом рассматривать литературу, то у неё открываются странные метафизические возможности, – считает Крусанов. – Это уже не просто художественное слово, которое позволяет нам скоротать досуг. За этим художественным словом стоит определённая сила, которая ещё ждёт своего исследователя». Сергей Носов отметил, что именно Павла Крусанова считают одним из тех авторов, которые заставили снова заговорить о «петербургском тексте» и мифопоэтическом сознании.

– С вашей точки зрения, что такое «имперский роман»?

– Может быть, моё мнение разойдётся с мнением критика, который этот термин вводил, но мне кажется, критик заметил в «Укусе ангела» отражение определённых тенденций, контуры которых в реальности тогда, в самом начале нулевых, когда вышел роман, едва просматривались. В те времена ещё довольно настойчиво звучали призывы к покаянию, к переоценке собственной истории. А я в тексте давал понять, что никаких оснований для покаяния у нас нет. Что значит покаяние? Когда кто-то требует от нас покаяния за то, что совершалось в прошлом не нами, в действительности он требует осуждения деяний наших отцов и дедов. Но я не могу их осуждать, потому что они сделали такое, что лично мне, многогрешному, и не снилось: выиграли войну, работали, созидали гигантскую страну, которая на моих глазах развалилась. Какое может быть покаяние? Я испытываю гордость за них. Видимо, такая интонация романа во времена, когда о чём-то подобном говорить было не принято, послужила причиной того, что критики стали именовать меня «имперцем». Не я вводил этот термин, но и тогда, и сейчас считаю, что Россия может существовать только в форме империи, или это будет уже не Россия.

– Удивительно, что «Действующая модель ада» была написана в 2004 году, потому что проблемы, поднятые в ней, начали активно обсуждать сейчас.

– Она писалась раньше – в 2004-м она была издана. Если бы я писал такую книгу сейчас, то, конечно, в ней было бы гораздо больше современных эпизодов. И «Норд-Ост» не остался бы без внимания, и многое другое. Но она делалась накануне, в преддверии волны террора, которую мы на себе ощутили. Понятно, что тема витала в воздухе, мы видели, что происходит. У художника – в широком смысле – антенна восприятия, должно быть, более чуткая, чем даже у политика. Поэтому определённые тенденции времени, которые ещё не очевидны, он подспудно улавливает. И, отмечая это, вводит в свой текст, а потом действительность подтягивается. Ведь он слышен – треск крушащихся опор мира, просто многие затыкают уши, чтобы не расстраиваться, но если не затыкать, то услышать можно многое.

– Если бы вы сейчас писали эту книгу, что бы убрали или добавили?

– Нет, убирать бы ничего не стал. Только добавил бы. Ситуация изменилась, и мы получили на смену, скажем так, идейно-социального террора террор конфессиональный. Или псевдоконфессиональный. Это тоже история, и её надо осмыслять.

Конечно, и прежде в национально-освободительных и ещё каких-то движениях определённые конфессиональные мотивы проявлялись и эксплуатировались. Так было с сикариями ещё в античности, с ассасинами в арабском средневековье. Это, видимо, содержится в природе человека – есть предел, до которого человек может держаться, а после срывается с петель.

Терроризм – явление из этой области. Есть то, во что ты горячо веришь, будь то идея переустройства мира или духовная, конфессиональная убеждённость. И, если ты чувствуешь, что твоей прекрасной, поскольку она твоя, идее не дают реализоваться, есть шанс, что ты возьмёшься за оружие. В принципе, это понятно. Прощения этому нет, но это понятно. Достоевский говорил: «Понять – значит простить», но в данному случае, мне кажется, этот принцип не должен срабатывать. Возможно, я старомоден, но действия, которые влекут за собой смерть невинных людей, непростительны.

– В вашей книге сказано, что террористы в периоды особого душевного волнения испытывают те же чувства, что и творцы.

– Это умозрительное сходство. Есть поле социального строительства, а есть поле художественного строительства. Последнее можно рассматривать как полигон. Когда художник-эстет выводит на этом полигоне идеальную конструкцию своей художественной модели, он вполне сопоставим с социальным конструктором, полновластным деспотом, тираном, выстраивающим свою идеальную социальную конструкцию в реальности. Ими движут одни и те же эстетические цели – создать нечто безупречное.

Безупречная социальная конструкция подразумевает под собой, как и художественная конструкция, предельное совершенство. Но человек – существо не идеальное, он не может обеспечить эту вожделенную прозрачность и ясность. И рано или поздно этот планктон жизни, замутняющий картину прекрасной социальной конструкции своим несовершенством, начинает мешать политику-творцу. Отсюда жертвы и маховик карающих органов. Это неизбежная история. Эстетизм в политике – вещь, однозначно ведущая к автократии и авторитаризму.

– У нас в Восточной Сибири был знаменитый командарм Даниил Зверев, который доходил до того, что сводки с военных действий писал в стихах.

– Ну это понятно, есть и такие вершины экзальтации. Только хочу заметить, что терроризм – это одно, а гражданская война – другое. В гражданской войне разговор о злодействе всегда подразумевает два взгляда – с той и с другой стороны. Впрочем, то же и в терроре. О гениальности донесений в стихах, которые писал Зверев, я не осведомлён. Не знаю, насколько они были великолепны. Потому этот вопрос мы оставим. Но, конечно же, в периоды общественных сломов люди идейные одухотворялись необыкновенно. И своим горением одухотворяли окружающее пространство.

«Неприлично было не быть музыкантом, художником, поэтом…»

Петербург являлся и является местом притяжения творческих сил. И в этом смысле мифопоэтическое пространство города жизнеспособно до сих пор. Сам Крусанов признаётся, что мало городов на земле, где известны адреса литературных героев. К примеру, парадная старухи-процентщицы или памятник носу майора Ковалёва. «Это свидетельствует о том, что литература и реальность оказываются в неразрывной связи, – считает Павел Крусанов. – Какая парадная старухи-процентщицы? Если её в реальности не существовало… Но тем не менее эти адреса чтимы».

Кажется, та самая мифопоэтическая ткань ответственна и за то, что именно в Петербурге первой половине 1980-х годов случился творческий взрыв. «Такой энергетической вспышки, которая была там, после мы ни разу не наблюдали. То, что происходило в 1960-х, – это бледный огонь в сравнении с тем, что было в начале восьмидесятых в Ленинграде, – говорит Крусанов. – Это был такой энергетический вихрь, который мог вылиться в яркую художественную волну, но он был сметён социальными катаклизмами».

– И всё-таки почему взрыв восьмидесятых, на ваш взгляд, не получил продолжения?

– Возможно, это происходило повсеместно, но на примере Ленинграда просматривается чётче и яснее. Я не знаю, то ли какие-то молнии ударили, то ли подземные энергии взвились, но в те времена в городе молодым людям просто неприлично было не быть музыкантом, художником, поэтом. Если ты ни то, ни другое, ни третье, то кто ты вообще и зачем ты? И такая атмосфера творческого горения просматривалась во всём. èèè

Собственно говоря, русский рок – он весь родом оттуда, из этого протуберанца, на Ленинградский рок-клуб равнялась вся страна, там был центр притяжения. То же самое происходило в художественной среде – «Митьки», «Новые художники», «Новые дикие», Тимур Новиков со своими бесконечными проектами. То же было в литературе, в прозе и поэзии. Пик этого движения олицетворяет Сергей Курёхин с «Поп-механикой». Он вывел свой проект, который вобрал в себя разнонаправленные художественные практики, на главные сцены страны и не только – с «Поп-механикой» он объездил полмира. Ну а потом произошёл слом 1990-х, открылись шлюзы и…

Если музыкантам было более-менее известно, что делалось за рубежом, то в книжный мир ворвалось огромное количество ранее запретного, лежащего под спудом. Появились новые переводы зарубежных авторов. Возможность ездить, смотреть мир… Хлынувший поток информации переключил какой-то регистр, и публика стала жадно впитывать то, что недавно было за семью печатями. А местная самобытная культура вышла из фокуса общественного внимания. Это непереносимо для людей, которые вложили жизнь в своё дело, добились результата, засветились – и вдруг оказались не нужны.

– Кто-то продолжил, тот же Гребенщиков.

– Да, но это единицы. Было столько поломанных судеб, особенно в среде поэтов и писателей. В наши девяностые текущую серьёзную русскую литературу вообще не публиковали – только милицейские детективы и жанровую фантастику. Знаю это по себе. Издательства начали публиковать российских писателей только с начала двухтысячных. Открыли свои серии издательство «Вагриус», Елена Шубина, которая сейчас работает в АСТ, издательство «Амфора», ныне обанкротившееся, запустило серию «Наша марка». Это первые ласточки, которые наконец-то обратили внимание на отечественных писателей и поэтов. Но к этому моменту было потеряно целое десятилетие, девяностые. Писали в стол.

– А сейчас можно это опубликовать? Условно говоря, в серии «Потерянные девяностые»?

– Девяностые – это время, когда должно было просиять поколение, идущее сразу за шестидесятниками. Но авторы этого поколения остались невостребованными аудиторией своих современников. Каждое поколение хочет иметь свой голос в литературе, музыке, поэзии. А они из-за этого слома потеряли свою аудиторию. Их поколение уходит, многим уже за 70 лет. Их аудитория уже читает оздоровительные справочники и лечит артроз.

– Аудитория писателя уходит с его поколением?

– По большей части, да. Преодолеть поколенческий барьер способны только по-настоящему большие авторы. По этому показателю можно определить величину таланта.

«У меня ещё не написаны три книги»

Как рассказывает Сергей Носов, квартира Павла Крусанова заставлена шкафами, в которых хранятся тысячи и тысячи жуков: «Все они с этикеточками – кто поймал, когда, где, как полагается, название на латыни. Каждого жука надо расправить, двадцать с лишним булавочек воткнуть. Если утром у Павла голова свежая, ещё неизвестно, чем он будет заниматься: писать главу романа или разбираться с жуками».

«Это дело любви, жуки прекрасны во всех своих проявлениях. Господь не пожалел для них всех своих красок, как ими не восхищаться? Они совершенны. У Филонова, по-моему, было понятие «сделанная вещь», вещь без изъяна. В этом смысле жуки действительно сделанная вещь, поскольку даже при большом увеличении они прекрасны…» – считает Павел Крусанов. Он собирает жуков в том числе и в своих многочисленных путешествиях. Байкал не исключение, в Листвянке он собирался сходить в тайгу: «Я думаю, что с Байкала без жука не вернусь». Энтомолог – главный герой его романа «Американская дырка» Евграф Мальчик. Нельзя ставить знак равенства между героем и автором, однако именно свою любовь к жукам Крусанов вручил Евграфу, которому, в свою очередь, посчастливилось встретить странного Абарбарчука. Поскольку герои имеют черты настоящих людей, всё время приходится себя одёргивать – это сочинение, это не реальность…

– Образ Капитана в «Американской дырке». Вы верите, что Курёхин не ушёл и что он где-то здесь?

– Как я могу верить, я был на отпевании, видел его в гробу… В романе, если вы заметили, нигде не сказано, что Абарбарчук – это Курёхин. Это предположение персонажа, Евграфа Мальчика. Это художественное допущение. Но мне такой герой, как Курёхин, был нужен, потому что я хотел вывести героя абсолютно победительного во всех своих начинаниях, чем бы он ни занимался. Для того, чтобы показать такого персонажа, так сказать, с нуля, надо было писать книгу в два раза толще. Нужно было бы объяснять, подводить, почему он такой… А тут человек, которого все знают, который известен своими артистизмом, убедительностью, умом и обаянием. И я отнимаю гораздо меньше читательского внимания, чтобы объяснить, с кем мы имеем дело.

– Мне кажется, появился он в романе, наверное, и потому, что возникло ощущение, что он что-то не доделал…

– Безусловно, не доделал. Осталась огромная дыра в культурном пространстве нашего отечества после ухода Курёхина. Последние его проекты, когда он весёлый художественный азарт хотел привести в политику, когда он начал работать с нацболами, его «Поп-механика № 418» – это было очень интересно и осталось незавершённым. Он хотел свой художественный карнавал разыграть на сцене публичной политики. Жаль, что замысел не воплотился.

– Вы верите, что конторы, подобные конторе Абарбарчука могут существовать? Вдруг кто-то прочитал ваш роман и решил, что это руководство к действию?

– Конечно, они возможны, почему нет. Думаю, они где-то и существуют, просто в силу специфики своей деятельности им надлежит оставаться в тени, иначе должного эффекта не добиться. Это заманчиво – подкинуть озорную идею действительности.

– Вы не думали, что в литературе достигли какой-то планки, и теперь можно последовать примеру литературного Капитана и заняться абсолютно другим?

– Думал. Безусловно, я никакой контракт кровью не подписывал, что буду до конца дней своих складывать буквы в слова. Как только меня кинет в какую-то другую сторону, я без трепета оставлю писательство. Сейчас я с большим удовольствием предаюсь своим энтомологическим штудиям, но пока оба эти занятия друг другу не противоречат. Если у меня появится внутренняя потребность полностью изменить сферу приложения сил, я сделаю это легко, весело и решительно. Но перед этим следует написать ещё три книги. Когда это будет сделано, тогда с лёгким сердцем можно будет думать о другом.

Справка

Первый Иркутский международный книжный фестиваль прошёл на площади перед стадионом «Труд» с 19 по 21 мая. Он был организован фондом Олега Дерипаски «Вольное Дело» в партнёрстве с En+ Group и Ассоциацией «Межрегиональная федерация чтения». Фестиваль проводился при поддержке министерства культуры и архивов Иркутской области.