Финальные минуты спектакля «Прощание с Матёрой» и финальные строки исходного романа Распутина пронизаны какой-то одной знобящей истиной, которая выше слов. Она же, проникшая куда-то глубоко под кожу, в подкорку, захватывает и долго теперь не отпустит к покою нас, видевших это и переживших вместе с героями, которыми здесь становятся не только люди. Не только люди, живые и мёртвые, но и «старое доброе корыто», которое Настасья со слезами оставляет на погибель, и родовая икона, бережно снимаемая Дарьей с «ослепшей» стены убранного к смерти дома, и что-то вовсе неуловимое – «возникшая неизвестно откуда тихая глубокая боль».

Новая постановка в Иркутском академическом драматическом театре оставляет ощущение присутствия живого распутинского голоса, распутинской интонации, хотя в инсценировке Геннадия Шапошникова текст автора прямо не звучит.

– Всё начинается с первоисточника, им же и заканчивается, – комментирует этот феномен постановщик Геннадий Шапошников. – Мы очень долго с артистами погружались в ткань повести, вникали в её тончайшие нюансы, входили в те смыслы, которые в ней отражены, стараясь максимально резонировать с автором. Так рождалась инсценировка, так нащупывался будущий спектакль. В повести, помимо конкретики, много поэзии, но ещё больше эпического начала. Она, на мой взгляд, не о затоплении отдельных деревень. А гораздо о большем. О затопленной памяти, о прерванном родстве, о трагедии человека, выброшенного в огромный, стремительно меняющийся мир, где рушатся все устоявшиеся связи, искажается само мироощущение. Что происходит в это время с человеком? Может ли он жить без корней? И возможно ли при этом оставаться человеком?

– Оставаться «душою живою», как в момент творения?

– Именно. Насколько человек закаменел? И закаменел ли бесповоротно?

Это сердцевинный, осевой вопрос, вокруг которого разворачивается на сцене полотно спектакля с его трагическим звучанием и щемящей тишиной, с его мерцающими знаками, которые открываются не вдруг и не каждому.

Создать атмосферу эпического помогают специально написанная для постановки Алексеем Шелыгиным музыка, много и плодотворно работающего для театра и кино, нарочито лаконичное и монохромное пространство, созданное заслуженным деятелем искусств России Александром Плинтом.

По центру, угрожающе кренясь, распластался гигантский спил, сиротливый обрубок символического дерева с распятой на нём «тенью» царского лиственя. В отличие от повести Распутина, где могучий зелёный покровитель Матёры остаётся непокорённым, в постановке охлопковцев он изначально повержен. Всё, что будет, о чём с такой болью тревожатся, кручинятся и спорят бесприютные обитатели приговорённого острова – «граждане затопляемые», уже как бы свершилось. На «обочине» этого спила, этой казнённой Матёры, словно уже соскользнувшие, сковырнутые в небытие, – останки потемневших изб. Неровным кольцом опоясывают сцену хлипкие дощатые мостки – ненадёжная транзитная опора. Надо всем этим, «давно уж нетутошным, а тамошным, того свету», простым и бесхитростным крестьянским бытованием вздымается тяжёлая исполинская «рогатина» ЛЭП.

Матёра – корень жизни, в безумии срубленный человеком под собой. Таков сценический собирательный образ деревни. Деревни как особого уклада, особого ритма и звука жизни, особой системы навыков взаимодействия между людьми, которые безвозвратно утрачены и забыты. Победная реальность новой эпохи безжалостно сметает её в никуда.

До конца верными родному месту остаются деревенские старухи во главе с самой старшей – Дарьей (народная артистка России Наталия Королёва). Настасья, схоронившая всех детей и начавшая «заговариваться» (заслуженная артистка России Татьяна Двинская), Катерина, у которой сердце болит за сына-пьяницу (Нина Полякова), «московишна» Сима (Эмма Алексеева) с молчаливым внучком Колюней. Все приняли долгую, несладкую, многотрудную судьбу. И не остыли сердцем, не растеряли тепло в глазах, не забыли вечные неписаные заветы жизни и смерти: «чтоб совесть иметь да от совести не терпеть», «что наскоро ставится, скоро и состарится», «с камня не спросится, что камень он, а с человека спросится». Не растеряли Дарья и её товарки главное – что-то невыразимое и сокровенное, из рода в род «передаваемое, как дух святой, от человека к человеку».

Уйдут они, эти мудрые, чистосердечные волховицы, – и опустеет, словно последней души лишится, замершее пространство и застывшее, «вчерашнее» время. И не докличется ни до кого непротрезвевший Петруха: ни матери, ни тётки Дарьи, ни Матёры.

Да, это эпос. Это как сага о Нибелунгах. О старинном мудром народе, канувшем в туман забвения, которому некому оказалось оставить сокровища своих знаний и заветов. О гибели отживших свой век рыцарей доблести и победе вероломства и эгоизма. О сломе времён, когда старые боги уходят, а на смену им приходят новые. Только вот боги ли?

Кульминационный момент в спектакле, когда Дарья обряжает на тот свет избу, завершается пугающим пророческим откровением. В ритуальной торжественности вымыв и украсив ветвями оставляемый дом, отдав ему последний поклон, командует героиня:

– Зажигайте!

И вспыхивает холодный, острый и резкий, равнодушный свет. А сверху спускается металлическое соцветие слепящих ламп – артефакт новой цивилизации. Без самовара и сантиментов. Без оглядки на заповеди.

Сам режиссёр далёк от претензии на глобальные выводы и оценки, а тем более на пророчество.

– Театр, по моему твёрдому убеждению, ни в чём не должен поучать, – говорит Геннадий Шапошников. – Его задача – ставить насущные вопросы. И прежде всего именно тогда, когда это, может быть, выводит из зоны комфорта. Сегодня гиперрациональное время. Нам со всех сторон предлагают заполнять себя позитивом, исключать стрессы, в общем-то, бежать от самопознания. Человек забыл, не только кто он и откуда, какие предки стоят за ним, какая история, семейная, родовая и отечественная, ему предшествуют, он вот-вот забудет и то, что является человеком. Но тогда как ему понять, куда он идёт, что вершит, что творит? Распутина мучают именно эти вопросы: кто мы, куда мы идём? И есть в этих вопросах, мне кажется, не безысходность, а великий целительный потенциал.

«Можно, конечно, и не задаваться этими вопросами, а жить, как живётся, и плыть, как плывётся, да ведь на том замешен: знать, что почём и что для чего, самому докапываться до истины. На то ты и человек».

Дарье Наталии Королёвой не нужно «докапываться» до истины. Она органично живёт в ней, пульсирует в унисон агонизирующему дыханию Матёры. Верности Дарьи острову нет альтернативы. Это её крест, её удел. Она не в силах покинуть родную деревню, как это делают вольно и невольно предавшие вотчину соседи. Дарья и судит их по праву старейшей из матёринцев, и всем сердцем жалеет своих обеленившихся земляков, «ибо не ведают, что творят». Поэтому образ главной героини в спектакле так глубок, многомерен и правдив. Мы верим её праведному гневу, чутко вслушиваемся в её скорбные провидения, искренне откликаемся её состраданию. К кому? Да к нам же самим, теряющим твёрдую почву под ногами.

– Я верю, что затопленная память не означает, что к ней навсегда безвозвратно затерян путь, что к ней нельзя прорваться, – говорит режиссёр Геннадий Шапошников. – В конце «Прощания с Матёрой» я вижу улетающие души, которые, поднимаясь, смотрят на нас, оставшихся, с жалостью. Если Распутину через Дарью жалко маленького, заблудшего человека, если один может пожалеть другого даже на краю времён, в этом и есть, наверное, не безнадёжное, а просветляющее начало этой истории-притчи. Есть какая-то глубокая, но чистая и человечная печаль. Есть некий сакральный свет, который, хочется верить, пробьётся из-под самой мутной воды и одолеет все ослепления безумного и бездушного века.