Театр всегда был одним из центров жизни Иркутска. Сегодня принято говорить: «культурной жизни», но, что греха таить, театр был центром жизни всяческой. Во всех её проявлениях, подчас совсем далёких от культуры. Век назад театр в провинции был в руках антрепренёров, а здание театра – в руках дирекции. Это рождало массу трагикомических историй. Читая хронику вековой давности, я вдруг поняла, что мне то и дело попадаются скандальные репортажи из… городского театра. Купив билет в партер, век назад вы рисковали бы получить чем-нибудь по голове. Например, свечой. Так развлекались в 1900 году во время оперы «Евгений Онегин» обитатели иркутского райка. Дошло до того, что общественность выдвинула предложение: а не подвесить ли в театре сетку, вдруг кому-то с галёрки придёт в голову угостить обитателей партера тяжёлым стулом по утончённым головам? Впрочем, и в партере и ложах иркутского театра многие культурой не отличались. Бывало, служащие в антракте спешно уносили на воздух бесчувственного театрала, а с его места убирали содержимое его же желудка. Конечно, нелицеприятный облик иркутского театра в газетах начала века мог быть вполне связан с тем, что газеты невзлюбили того или иного антрепренёра. Однако пьяных в театры приводили, конечно, не антрепренёры. Тут публика отличалась сама.

В один из прекрасных театральных вечеров 1909 года в Иркутском городском театре шёл спектакль «Непогребённые». На сцене появилась собака-сеттер, так того требовало действие… Один из зрителей балкона от неожиданности засмеялся. Сосед сделал ему замечание, однако смешливый господин расхохотался вновь. Тогда блюститель тишины нанёс ему такой сильный удар по лицу, что пошла кровь и был повреждён зуб. Обиженный дождался, когда опустится занавес, подошёл к соседу и ответил двумя пощёчинами, разбив лицо в кровь. Оба закончили вечер в полиции. И, похоже, такое поведение публики не было приметой какого-то конкретного сезона, это был своеобразный «шлейф», тянущийся за театром годами. «Скандалы в театре стали необходимым явлением, – сообщала ещё в 1900 году газета «Восточное обозрение». – Каждый раз отличается «галдарейка», или «голубятня», посещаемая такими «голубями», которые не уступают и жителю тайги – медведю. В воскресенье вечером было устроено целых три скандала. Не обошёлся без скандала и спектакль, бывший во вторник вечером. Очевидно, или в самом теат­ре, или недалеко от театра находится неиссякаемый источник живительной влаги». Некоторые посетители храма искусства так набирались, что прямо в театре и засыпали, а товарищи продолжали бурно веселиться, несмотря на идущий спектакль. «В субботу, 9 декабря, в ложе бельэтажа сидела почтеннейшая компания, обратившая на себя внимание публики тем, что один из компании, склоняясь на барьер ложи, спал сладким сном праведника, а двое остальные чересчур уж бодрствовали…» – писали газеты. В храме чистого искусства промышляли карманники. Однажды в 1900 году случился и вовсе неслыханный конфуз. 17 декабря, когда публика выходила с вечернего спектакля, у вешалок партера какой-то карманник увёл кошелёк со 100 руб­лями у некоего господина. Им оказался Стрепетов, управляющий и доверенное лицо известного клоуна Дурова, который только что прибыл в Иркутск.

«Бесконечно биссировал»

Вот в такую иркутскую оперную антрепризу и попал в 1902 году молодой выпускник Санкт-Петербургской консерватории Александр Михайлович Брагин, будущий солист Большого и Мариинки… Театр работал с 1902 года с антрепренёром Николаем Брюшковым-Вольским. Вольский сам неплохо актёрствовал, а в Иркутске его ещё знали и как весьма успешного антрепренёра, который занимался этим делом не первый год и на разных площадках.

В этот сезон, когда ему в руки был отдан городской театр, он решил поразить иркутян оперными звёздами. Брагин был в составе одной из самых блестящих оперных трупп, когда-либо посещавших Иркутск. «Г-н Брагин – один из лучших певцов сезона и недурной артист, – так аттестовали его иркутские газеты весной 1903 года. – Самый тембр его голоса, бархатный, сочный, при большом декламационном искусстве г-на Брагина проникает часто глубже, чем в слуховой аппарат, – трогает сердце, вызывая в слушателе многообразные настроения…». В Иркутске Брагин исполнял партии Демона, Онегина, Гамлета, романсы Чайковского. Иркутские критики мягко подтрунивали над Александром Михайловичем. Познав вкус славы, тот проявлял склонность «к бесконечным раскланиваниям с публикой и многочисленным биссированиям» даже тогда, когда зал уже ничего и не требовал.

Пригласивший Брагина в труппу мещанин Николай Иванович Брюшков-Вольский тоже был доволен. Залы были переполнены, на московские оперные таланты люди шли. Сезон был блестящим. Однако уже в 1904 году что-то пошло не так. Вольский вдруг стал фигурантом судебных тяжб. В суд подавали артисты. В самом начале 1904 года в камере мирового судьи 1-го участка слушали дело актёра Чижина к антрепренёру Брюшкову. Брюшков уволил актёра из-за нарушений контракта. Чижин плохо знал роли, а в пьесе «Кин» и вовсе вышел на сцену в панталонах, которые «грешили против исторической правды на несколько вершков», то есть были длинны. Чижин, несмотря на грешные панталоны, требовал с антрепренёра заработанное за 20 дней и компенсацию за увольнение. В итоге стороны после нескольких изнурительных процессов заключили мировое. Летом Брюшков набрал новую труппу на западе России и уверял через газету, что актёрам нечего волноваться, в городе всё спокойно… А в октябре поползли слухи, что баритон Корсаков, который был удалён из труппы по требованию дирекции, подаёт в суд на Вольского, чтобы получить неустойку. В конце 1904 года уже другой актёр, Яковлев, судился всё с тем же Брюшковым-Вольским. Антрепренёр уволил его по требованию труппы, так как актёр некорректно себя вёл при столкновении с актёром Цветковым в ресторане гостиницы «Россия». В итоге суд встал на сторону Яковлева и присудил взыскать с антрепренёра 200 рублей в его пользу за преждевременно разорванный контракт. Конечно, такая слава Брюшкова среди актёров не могла кончиться ничем хорошим. Оперные артисты, нанятые им, уже начали волноваться за собственные гонорары. Но в Иркутск всё равно ехали…

«С истерическими порывами…»

Надо сказать, что Брюшков вызвался на дело опасное. Антрепризы вековой давности в Иркутском городском театре год от года терпели финансовый крах. Связано это было «со многими неустранимыми причинами», набиравшими силу иллюзионами, наезжавшими другими труппами, которые занимали иные, более интересные публике площади. Что говорить, здание театра было новым, но не очень удобным. Обычный вопрос не слишком богатого зрителя, который впервые попадал в театр, был: «А как пройти на «голубятню»?» Коридоры, ведущие к галёрке, были запутанными, смотреть спектакли было неудобно. На «голубятне», помимо прочего, места были устроены так, что задним рядам ничего не было видно, когда передние вставали и двигались к краю. Вверху было душно – вентиляция работала с трудом, а на балконы тянуло дымом из буфета. Да и сам театральный сервис был не на высоте. Зрителей с галёрки, например, во время финальных оперных сцен «угощали» звуками сдвигаемых шкафов. А едва люди выходили в антракт, им под ноги бросали ведро и тряпку. Полы мыть начинали в коридорах галёрки ещё до конца спектаклей. Непартерная публика, нечего с ней церемониться.

Но всё равно галёрка забивалась до отказа по причине того, что дешёвых билетов было мало, тогда как партер и ложи могли пустовать. Не раз поднимался вопрос о том, чтобы по дешёвым билетам пускать в партер и уничтожить громоздкие и не всегда заполнявшиеся кабинеты и ложи в пользу более демократичной публики. Тогда и сборы были бы больше. Но вместо этого вокруг театра развелись барышники. Они, пользуясь тем, что в одни руки продавалось любое количество билетов, скупали билеты целыми партиями и перепродавали втрое дороже, а то и больше. Обычное место на галёрке могло стоить в 2-3 раза дороже.

В таких условиях в театре шли спектакли. Надо сказать, что и труппа особенно не старалась. К примеру, в октябре 1904 года в «Иркутских губернских ведомостях» вышла заметка, где говорилось, что дирижёр Столерман на иркутской сцене просто «искалечил» творение Гуно. Оркестр был не сыгран, публике представили сырую работу, и фактически Столерман вчерновую отрабатывал навыки дирижирования перед заплатившими за спектакль зрителями. Критики ловили ляп за ляпом – в «Демоне» на сцене татарское нашествие по декорациям больше напоминало русско-японскую войну, в православном монастыре стояла фисгармония, Демон в дуэте позволял себе отсебятину, какой не было у Рубинштейна… Антреприза буйствовала.

К весне 1905 года Брюшков совсем запутался и понял, что пора бежать. Он, получив денежный залог от дирекции, собрал вещи и исчез из города. Одним бедным хористам и музыкантам он остался должен 13 тысяч рублей. Его партнёр по антрепризе Николай Денисов быстро дал объявление, что Вольский бежал и к нему, Денисову, претензии предъявлять тщетно. Вольский направил в дирекцию театра письмо, в котором сообщал, что «он должен кругом и ничего не заработал», а город на нём нажил 25 тысяч рублей. Залог же он забрал, чтобы «отдать его тому, от кого его получил». С 7 марта все обязанности по спектаклям взяла на себя дирекция театра. Артисты остались без жалованья и без денег за бенефисы. Гласный Попов, когда это дело рассматривалось в Думе, задался вопросом: что делать? Ведь в Иркутск едут Друзякина, Девос-Соболева, Маклецкая и Брагин (Елена Девос-Соболева, Анна Маклецкая, Софья Друзякина – известные русские оперные певицы).

Артисты не желали знать, куда пропал Брюшков, они хотели денег немедленно и с оставшейся один на один с ними театральной дирекции. Пришлось срочно вносить вопрос на рассмотрение городской Думы, та решила заплатить долг Вольского. Казалось бы, инцидент исчерпан. Но вдруг дело баритона Брагина вновь вынесено на суд гласных. Что случилось? Дирекция сообщила: «24 апреля 1905 г., в последний по весеннему сезону оперный спектакль, после первого акта в пьесе «Песнь торжествующей любви» артист Александр Михайлович Брагин, заявившись в контору дирекции в гриме и костюме по выполняемой роли Муция, отказался продолжать пьесу до тех пор, пока дирекция не уплатит ему 325 руб. «бенефисных верхушек»…» Дирекция полагала, что должна по расценкам театрального сезона всего 125 рублей, но Брагин требовал именно 325. В итоге он ушёл в уборную, отказавшись играть. Антракт затянулся, публика начала высказывать «нетерпение и тревожное настроение», и дирекция вынуждена была дать Брагину все гарантии выплаты означенной суммы. Тот вышел на сцену. Но этим дело не закончилось.

В следующем антракте пьесы с криками в дирекцию ворвался ещё один господин. На сей раз это был Марк Маркович Голинкин (известный дирижёр, в будущем близкий друг Фёдора Шаляпина. – Авт.). Он заявил, что отказывается дирижировать, если дирекция не даст ему расчёт сразу после спектакля. Выражался он «в грубой форме с истерическими порывами». Иркутские зрители снова сидели и ждали, пока дирекция решит вопрос и с дирижёром. «Песнь торжествующей любви» с горем пополам наконец была завершена. «Некультурность и произвол» Брагина и Голинкина были занесены в специальный протокол, который был зачитан на заседании городской Думы. Гласным даже предложили подать иск к Брагину и взыскать с него лишние 200 рублей, которые тот вытребовал шантажом, однако городские власти решили этого не делать. Тем не менее дирекция театра сообщила о случившемся в Санкт-Петербургское и Московское театральное бюро.

Между тем зритель так и не узнал, отчего антракты в этот день были столь длинны. 24 апреля, как сообщили газеты, прощание публики с оперными певцами «носило сердечный характер». Подаркам и вызовам не было конца. «Театр был переполнен публикою, и артисты приняли все меры оставить хорошее впечатление», – лукаво писали «Иркутские губернские ведомости» (уж журналистам-то кое-что было известно). Через два дня после скандала Александр Брагин вместе с 24-летней Софьей Ивановной Друзякиной, которая получит в будущем огромную известность, дали в Иркутском городском театре концерт, который имел оглушительный успех. Публика не покидала зал до 12 ночи, артистов вызывали на бис по 3-4 раза. В подарок от благодарных иркутян Александр Брагин получил серебряный венок и цветы.

Ни он, ни Голинкин в следующем сезоне иркутской антрепризы уже не участвовали. А бежавшего в неизвестном направлении господина Брюшкова в мае 1904 года Иркутский окружной суд признал несостоятельным. Впрочем, Брюшков недолго унывал. И, по рассказам, снова попытался пробраться в город с какой-то «труппой из Ла Скала», но был уличён. По-своему театру он оставался верен до конца жизни.